БЕГИ.
***
Возвращение к реальности и телу застало меня врасплох; способность управлять своими конечностями и мыслями вихрем ворвалась в футляр кожаной оболочки, опрокинула навзничь на сухой асфальт, сразила наповал похмельным головокружением. Пошатываясь, я приподнялся на локтях и успел уцепиться взглядом за мелькнувшие спереди чужие голени — в памяти с треском зашевелились образы, сообщая об опознании походки. Ледяная волна ужаса холодней воды Коцита прокатилась с головы до пят. Не прошло и полминуты, как я уже был на ногах и стремглав бросился бежать следом за девушкой. Только не снова. Только не опять. Поворот, светлый червяк дорожки вьётся между стен, а в конце его… Свело челюсть, зубы инстинктивно плотно сжались, живот прилип к позвоночнику, глазные яблоки задрожали, кожа остыла, как у покойника, — и всё же боль тела не могла и вступить в соревнование с болью в сердце, что колотилось как бешеное аж в глотке. Катабасис вышел на редкость болезненным. — Постой! Выслушай меня! — слова вылетели из плотно сжатых губ сами собой. Как в тот раз. — Ева! Она не обернулась, лишь прибавила шагу. Медовые кукольные волосы качались влево-вправо, вправо-влево, как маятник часов, неумолимо укорачивающий с каждой секундой выданный смертному срок пребывания на поверхности земли. Смотря на Еву, я смотрел на северное сияние сквозь толщу воды и толстый слой льда — с какой угодно страшной силой ни тянись, дотронуться сможешь только до холода. Холода её тени, её обёртки, что запечатлел и уберёг мой разум. Но разве обложка способна заменить книгу? Разве воспоминание о ней вернёт её — и есть ли, куда возвращать?.. Как горный ручей сливается с крупной рекой, переулок вылился в улицу, где в десяти шагах спрятался вход преисподнюю, скрытый под обыкновенной с виду полосатой дорогой. Адская колесница, метая молнии, мчалась на всех парах уже совсем рядом, лошади, коих впрягли не менее сотни, почуяли ещё не пролитую кровь и в предвкушении раздували мокрые ноздри, пуская из пастей клубы пара, и проклятый огонь горел в их диких глазах. — Стой! — что есть мочи вскрикнул я, совершив последний отчаянный рывок. Столкновение взглядов, тень презрения в уголках губ, взметнувшиеся ввысь волосы, сверкание белых голеней, похожих на хвостики раненых оленят, что бегут от выстрелов… — Ева! Два оборванных крика, овал рта и визг со скрипом, только теперь добавились непрошенные детали: на боку грузовика красовался внушительного размера нарисованный чёрный ворон, а из кабины сквозь мутное стекло на меня уставилось отражение из кривого зеркала или пришелец из несостоявшегося будущего — молодой человек, настолько схожий со мной, что сомнений в нашем родстве не оставалось: те же лохмы, но более короткая стрижка; те же черты лица, но подбородок покрылся щетиной. Водитель криво усмехнулся мне, и тело Евы, зависшее в воздухе, пока я разглядывал двойника, ударилось оземь. Я закрыл лицо руками, не в силах выносить безумия происходящего безобразного абсурда; меня колотила лихорадка, озноб и жар сменяли друг друга. Маленькие ладони накрыли мои пальцы, и я отнял руки от лица. Дорога опустела, края её скрылись в тумане, а прямо передо мной из-под земли выросла Анника. Чувство вины, как путеводная звезда, вновь столкнуло нас. — И что это за место? Чистилище? Или тот самый пресловутый Ад? — понемногу приходя в себя, вопросил я. — Это уже тебе решать, как его назвать. Может, и Чистилище, а может, кинотеатр твой памяти, самых глубоких её закоулков. Время искажает воспоминания — и это при том, что они изуродованы с самого начала, — ведь люди запоминают события так, как им хочется, а не так, как они происходили на самом деле. Что за трусливые слабые создания!.. — презрительно фыркнула она, и внутри меня заклокотала ярость. Насмешливый демон продолжал безнаказанно издеваться надо мной! — Я не слабый! — самопроизвольно вырвалось из моей глотки. — В самом деле? А мне кажется, что ты слабый трусливый лжец, — её лицо преобразилось, и я в ужасе и бурлящем гневе встретился глазами с Евой. Злой дух старался напрасно: горящие алым точки на дне глаз выдавали его с головой, и я без зазрения совести кинулся на него с кулаками. — Врёшь! Это не так! — звонкая пощёчина; впервые в жизни я затевал драку. Неуязвимый к атакам демон коснулся своей щеки, выбив меня из колеи силой самообладания. — Ты не… Я не… — Чего ты мямлишь, размазня? Не можешь два слова связать? Ты всегда был так жалок, — вдруг лицо Евы деформировалось, сплющилось, растянулось, как комок пластилина, и предо мной возник Ал в своём любимом красном свитере; он снисходительно взирал на меня сверху вниз. — Слабый, жалкий, трусливый… — Нет! Хватит! Хватит! Заткнись! — объятый проснувшейся жаждой доминирования на поле битвы, опьянённый коктейлем неистовства такой бушующей мощи, что испить его не отказался бы ни один берсерк, я молотил онемевшими костяшками по упавшему туловищу. — Закрой свой вонючий рот! — До последнего будешь оправдывать идеализированный образ? — удивился мой дед. С каждым ударом облик врага менялся, но оставалась неизменной его сущность. Я ударил демона локтем в нос. Хотелось заткнуть каждую грязную лживую пасть, уничтожить, расщепить, разбить каждый источник боли в мире. На мгновение желание научиться созидать и создавать окончательно заменилось примитивной и от того непреодолимой тягой к разрушению всего прекрасного, что есть, — чтобы не только восстановить справедливость, но и переступить черту; чтобы в Аду знали и почитали моё имя, чтобы причислили к лику великих грешников, чтобы признали идеалом в единственном деле, к которому у меня обнаружился талант, — ибо если я не смог породить нечто исключительное и значимое, значит не сможет больше никто. Нести хаос во имя себя, создавать искусство из крови на обломках — о, как это было бы заманчиво!.. — Не было никакой Евы, — успокаивающе прогнусавила мать, протягивая ко мне пахнущие свежим мясом огрубевшие руки, от которых я ловко увернулся, откатившись в сторону и поднявшись на ноги. — Никто не приходил на репетицию вашей группы, никто не целовался с другими девушками у тебя на глазах, никто не предлагал партию в шахматы. Ты сам придумал себе Еву, собрал цельный образ из кусков разных людей. Дал ей библейское имя, возомнив себя чёрт знает кем. Но даже в фантазиях не смог стать счастливым… — Замолчи! — задыхаясь от злобы, я то пинал хамелеонообразное тело, то обрушивался сверху, с ненавистью втаптывая его в землю. От частого дыхания на миг потемнело в глазах. — Ты орёшь на свое отражение, придурок, — с небрежной ухмылкой бросил завёрнутый в клетчатый шарфик Аки. Он стоял за моей спиной, сложив руки на груди и прислонившись плечом к дверному косяку, — его отражение чётко вырисовывалось в зеркале, по которому я немедленно ударил окровавленным кулаком. Треугольный обломок со звоном прикатился мне под ноги. — Это всё неправда… — усталым хрипом простонал я, когда обернулся и увидел посиневшего Берта. Всплеск буйства оказался обманчиво краткосрочным. — Неправда… Убирайся! — Не груби учителю, Анника. Как и тогда, страх при звуке этого голоса сковал моё тело, заставляя прежде твёрдый от исступления контратенор ломаться и дрожать вплоть до фальцета. — Не трогай меня! — Разве мы больше не друзья, Анника? — изумилась подо мной Лотта, игриво проведя ладонью по моей щеке. — Разве ты меня не любишь? Почему ты такое говоришь? Иди ко мне. — Молчи! Хватит! Вон! — шарахаясь от калейдоскопа теней, завыл я. — Совсем спятил, дружище? Ты чего вопишь? — отпрянул Рольф. — Отвали, Папаша, только не ты… Где я? — Это ты мне скажи, — сурово нахмурился отец. — Я в лесу? В лачуге, да? Во сне… — силы на борьбу таяли на глазах. Я упал на колени, стараясь сфокусировать взгляд на вытянутых перед собой руках. — Через неделю экзамены, ты что, не готов? — пропел кружащийся хоровод детей в белых одеждах. Вот они, свидетели моего страха и позора, коих десятки; у редких же триумфов и утончённых возвышений в понимании искусства и единении с вечным свидетель один, и его тело я разделяю. — Историю твоей жизни написал поехавший пьяница! Эй, крыса! Тупая страшная крыса напугана! — О Люсия! Господи… Хватит… — слёзы прокатились вниз по моим щекам от жгучей обиды. Дети умеют оскорблять получше многих взрослых: они на интуитивном уровне знают, куда больнее ударить. — Ты слышишь мой голос? — недовольно спросил Йохансен. Разговоры, тени. Что в зеркале? Совокупность чужих восприятий. Амальгама, витраж. И я горел желанием разбить вдребезги каждое из ограниченных скудным опытом взаимодействия представлений. Я есть единственно верное представление о себе! Я есть смысл и истина! Я есть! Я… — Прекрати это… — взмолился я, простирая руки к очередному образу. — Сколько ты уже здесь? Ты помнишь, когда ты сюда приехал? Неделю назад? Месяц? Год? Почему ты скрылся в глуши? Ты убил их? — допрашивал старик со стаканом в руке. — Я не убивал свою семью! Не убивал! Я никого не убивал, никого, никого! Это ты меня убиваешь!.. — Очнись! Задрожав всем телом, я вынырнул из маскарада под гипнозом и с неожиданным трудом распахнул глаза. Лицо перекосило и онемело от боли: все до одного удары кулака по видениям перенеслись на меня, неверно повторяя принцип действия куклы вуду. Каждая клеточка тела стонала от последствий побоев, пока Анника не провела надо мной тёплой, как в огне, ладонью, и тогда боль как рукой сняло — на этот раз буквально. Череда иллюзий рассеялась без следа. — Ты неплохо справился. Даже не начал трястись в судорогах с пеной у рта… Поднимайся, не задерживай нас. В её окрепшем властном голосе прозвучала сталь, и не повиноваться приказу казалось невозможным. Она — взрослая женщина в теле ребёнка. Я — маленький мальчик в теле взрослого. Голос какого ребёнка мне слушать: того, кто внутри моего растянутого тела, или того, кто лишь временно принял невинное и малое по размеру обличье, как втиснутый в овечью шкурку волк? — Чего же ты теперь от меня требуешь? Делать… выбор? — Именно. Как ты мог догадаться, только что ты видел свой Ад. Ты можешь остаться здесь с одним условием: с каждым разом сцена Её смерти будет всё более и более искажённой и пугающей… Ты ведь заметил незначительные изменения? — я передёрнул плечами от невыносимых воспоминаний о водителе «колесницы». — Поверь мне, на сотый раз ты окончательно лишишься рассудка. Зато получишь возможность видеть Её — разве не об этом ты молил до синяков на коленях и запёкшихся губ? — Я понял тебя. Теперь расскажи об остальных путях. — Путь третий ты наверняка понял и так, он заключается в том, чтобы вернуться к тому дню, когда ты решил пуститься в бега и переехать в глушь; только теперь вместо побега от себя тебе придётся начать жить заново, смириться с ошибками прошлого и не пытаться использовать ни одно из твоих любимых средств облегчения участи: пьянство, смена пола, тянущие на дно связи… — Хорошо, хорошо, я не настолько туп, выкладывай про второй путь. Там было что-то про спасение из геенны огненной, так? Анника поджала губы, но нарочито спокойным голосом сказала: — Верно. Ты можешь спасти свою ненаглядную Еву, вот только слишком большой ценой… — Какой же? — Ты погибнешь. В холодном снаружи и кипящем внутри раздумье я прикусил губу. — Какие будут последствия? — Знаешь, не хотелось бы тебя в очередной раз разочаровывать, однако… Посуди сам: во-первых, Ева не только выживет, но даже пустит слезинку на твоих похоронах и с помощью ряда акций добьётся принятия нового закона для более строгого контроля за проезжей частью в пределах города; кстати, его назовут в честь тебя, нового тебя, если будет угодно. В будущем она пойдёт в политику. Во-вторых, Бертиль останется в живых. Группа продолжит играть, твоя смерть подарит ей вторую жизнь, как бы иронично это ни звучало. И вас по-настоящему будут крутить по радио. Лотта начнёт встречаться с трансгендером, которого ты возможно помнишь по подготовительному классу, правда, у них ничего так и не сложится, но своё отношение к этому вопросу она в корне изменит, и даже будет промывать брату мозги, хоть и безуспешно. Да, они вновь начнут общаться. В-третьих, что касается твоей злополучной семьи… В каком-то смысле несчастье сплотит их. Аки будет по тебе очень скучать. — Ну это уже бред сивой кобылы. Не верю! — Если ты не замечаешь чего-то, то не значит, что этого не существует. На самом деле Аки вёл себя как последний козёл только из страха. Он очень хотел с тобой подружиться и проводить время с другими ребятами на улице, но страх того, что над ним будут издеваться, как это было в приюте, или что он разочарует взрослых и те вернут его в то ужасное место, оказался сильней. Более того, он даже завидовал тебе и твоему образу жизни, ибо сам был скован путами ответственности и вечной гонкой за чужим одобрение. Другими словами, он хотел бы по-другому, но не мог… или не нашёл в себе сил, чтобы смочь. Поражённый словами из её змеиных уст, я отчуждённо наблюдал за тем, как с ног на голову переворачивается мой мир. — Никогда бы не подумал, что смерть одного человека, особенно слизняка вроде меня, может привести к такому количеству событий. Ещё и таких радужно-конфетных, — на глаза наворачивались слёзы. «Без меня всем будет лучше» — наивный до глупости девиз эмо-школьников приобретал совсем иное значение. Видимо, из правила «каждый сам по себе» тоже бывают исключения. Всё связано. — Так что же ты выберешь? Я закрыл глаза и прислушался к внутреннему голосу: вот уже пару минут он рвался что-то сообщить, но, приглушённый верхними слоями мыслей, не мог зазвучать в полной мере. Разве я только и могу, что разливаться в пустословие, не подтверждая бахвальство поступками? Разве я не совершенствовал свой дух в течение последних недель и не стремился приблизиться к истине? Разве я не способен признать свои ошибки и слабости? Разве я не готов идти на жертвы? Разве я не приобрёл зачатки принципов и мнений, которые защищаю и от которых не отступлюсь под давлением извне? Разве я не пытаюсь бороться с врагом, как истинный воин? Разве я не аскетичен и неприхотлив? Разве во мне не осталось храбрости? Разве во мне не найдётся силы? Разве я не способен бросать вызов самой жизни, вколачивать своё существование в общую картину, изменяя и нарушая все существующие правила? Разве не в этом величайшая эйфория и единственно верный смысл жизни? Разве у меня нет права выбора? А как же «выбери жизнь» — не это ли выбери имя, выбери пол, выбери судьбу?.. Не хочу бросаться из крайности в крайность и видеть мир чёрно-белым! Не хочу ежедневно доказывать наличие силы, которой нет! Не хочу быть ненужным! Не хочу гордиться уродством, приумножая его, или прятать, рисуя маску! Не хочу быть униженным или унижать! Не хочу быть ненавидимым или ненавидеть! Не хочу вписываться в вековую роль или воевать против неё! Не хочу быть виновным… Я не хочу быть жертвой, жертвой без охотника, жертвой собственной порочной зависти. Я не хочу быть слабым. Лучшая защита — это нападение, не можешь победить врага — слейся с ним, не можешь одолеть страх — сделай его своим фетишем, не можешь быть с кем-то — стань им. Я не хочу быть жертвой. Я не хочу быть слабым, не хочу быть слабым, не хочу быть слабым! Не хочу слушаться судьбу, мириться тем, что решили за меня, не хочу быть овечкой на поводке. Не хочу играть в того, кем не являюсь. Не хочу терпеть нападки природы, не хочу поддаваться, не хочу подчиняться, никому, никогда. Никому, кроме себя, и нет чужой воли, что была бы выше. Не хочу быть рабом, не хочу быть жертвой набора генов и стереотипов. Не хочу быть же… женщиной. Так говорил Голос. И я знал, что он был не прав, но боле не желал быть правым. Всё, чего я хотел — это умереть Собой. Я хочу умереть человеком, а быть человеком — это уметь делать выбор даже тогда, когда выхода из плавания по течению, казалось бы, нет. Барахтайся до конца Анника прочитала сей солилоквий в моих глазах и кивнула в ответ. Выбор сделан: я покину этот мир, не узнав ни начала, ни конца, ни истинного смысла его. Несмотря на все уговоры заточённого в обличье ребёнка создания, моё решение осталось непоколебимым: участь моя — встретить смерть под именем Хьюго. Пути назад нет, все мосты взорваны и все нити преданы огню. Таково было торжество слабой и несовершенной, но человеческой природы. — Вы всегда так медленно учитесь, — со смешком поделилась Анника. — Уходят века, прежде чем вы придёте к принятию простейшей из истин. Не могу тебя винить, ты и без того достаточно себя осуждал и оправдывал. Видимо, ваш самый главный грех останется неисправным: вы вечно будете без оглядки бежать от себя. Хоть бы попытались этого себя отыскать для начала… — Так что мы теперь будем делать, дорогой Тайлер Дёрден? — нетерпеливо прервал я поток философских речей. — Варить мыло или мет? — Закончим начатое. Для начала нужно заставить одного медведя пробудиться от спячки, — с этими словами она сняла с головы венок, и, подозвав к себе ворона (он вынырнул из непроглядного тумана, что окружал нас на протяжении беседы), вырвала из его крыла перо, чтобы воткнуть в сплетение трав, после чего протянула цветочную корону мне. И это был в точности тот венок, что я нашёл на тумбочке возле кровати тем далёким серым утром. — Так значит… Ты с самого начала знала, что я выберу этот путь? — мысленно соединяя все части головоломки воедино и одновременно поворачивая венок в своих руках, спросил я. — Мы с тобой проходим этот цикл уже в шеститысячный раз. В первые разы я даже толком не имела материальной формы… кто знает, каким изменениям подвергнется моя оболочка в ходе следующих попыток?.. — И каждый раз я решал спасти Еву? — И каждый раз ты боялся остаться с собой наедине без путей к отступлению и без возможности побега; каждый раз боялся перестать зацикливаться на себе и придумывать причины для мучений; боялся быть поглощённым рутиной и повзрослеть во всех смыслах этого слова, — безапелляционно поправила Анника. — Угу, чтоб прожорливый быт сожрал остатки воли. И как тут не зацикливаться на себе, когда у меня больше ничего не осталось?.. — пробурчал я под нос, уверенный, что меня не услышат, поскольку девочка отвлеклась на пересевшего с её локтя на плечо ворона. Но Анника обернулась и проницательным взглядом заставила робкий росток раскаяния прорасти в моей душе. — У тебя был целый мир, а ты сам от него отвернулся. — Нет, мир первым отвесил мне оплеуху уже в самом начале игры: человек всегда хочет большего, нежели он имеет; надеется на счастье, но никогда его не замечает, зато многократно обмусоливает, воспаляет каждую неприятность, взращивая её до масштабов святой муки. Всегда желает заведомо недоступное или утраченное. В чём тогда смысл вновь ждать, надеяться, упускать и сожалеть, снова вливаться в круговорот разносортных горестей жизни? — Каждый сам должен ответить на этот вопрос, перестань перекладывать ответственность на других, в том числе и меня — ты же воспринимаешь меня как «отдельного» человека, да?.. Не спорю, что из-за придирок, равнодушия и давления в семье ты вырос таким, но что же теперь, оставаться вечным ребёнком в поисках поводыря-родителя, не иметь мнения, бояться перемен и всего нового, корить и винить себя за чужие беды, заранее мириться с поражением от страха конкурировать, цепляться за случайных людей и в итоге жить не своей жизнью, а потом удивляться, что «себя»-то у тебя и нет?.. Ах да, ты же это и выбрал. Что ж, хотя бы под конец чуточку изменился, как видишь, даже научился делать выбор. Нам пора, идём. — Постой… Что ты такое говоришь? Ведь у меня вполне нормальная семья. Бывает и хуже, например, Лотта… — О, вот только не начинай опять! «Лотте хуже, бедная Лотта»… Ты всегда себя так утешал. Однажды ты не подумал о себе, когда было важно разобраться в своих чувствах, и теперь восполняешь это тем, что постоянно и тщательно корпеешь над разбором каждой мимолётной эмоции. Опомнись, не лжёшь ли ты сейчас? «Нормальная», хах! Разве ты не помнишь всю ту бессильную зависть к Аки, который почему-то получал больше внимания и любви, хотя даже не был родным? Не помнишь, сколько раз сбегал на день или два или запирался в комнате, сколько раз был предоставлен сам себе? А как же скандалы из-за любовницы? Или ежедневная усталая натянутая мягкость матери, сменяющаяся упрёками без видимой причины, и показное добродушие отца, больше схожее с отыгрыванием роли для публики? Одна вечно слишком измотана хлопотами по дому, другой всегда устал после работы, и никому нет до тебя дела, ты лишний, ты случайный, как дешёвый приз в лотерее… Какая разница, с какими приветливыми словами они к тебе обращались, если ты так и не почувствовал участия и защищённости, не ощутил того, чтобы доброе отношение к тебе было искренним и шло от всего сердца, а не являлось прикрытием от семейного психолога? — Кажется, начинаю понимать… Да и какая теперь разница? Ладно, идём. Взмах крыльев цвета ночи — и вот мы перенеслись в гнетущую атмосферу городской берлоги. Содрогаясь от величия причудливого в эстетике своего бреда момента, я бесшумно приблизился к кровати, на которой, разметав простыни, забылся кошмарным сном я сам. Анника подтолкнула меня под локоть, заставляя поторопиться, и я торжественно опустил венок на то место, где должен был обнаружить его уже совсем скоро. Повздыхать о прошлом мне не позволили: Анника потянула меня прочь, и мы легко, словно призраки, прошли сквозь стену, оказавшись в ванной, — во время незамысловатого путешествия я успел вспомнить разбудившую меня тогда дрожь и соотнёс её с сопутствующим девочку холодом иного мира. Тем временем Анника сотворила из воздуха знаменательный треугольный осколок и подбросила его на пол, после чего позвала меня в укрытие, роль которого сыграла стена, — мы слились с ней воедино, не встретив при этом никаких затруднений, как если бы опускали тела в наполненную тёплой водой ванну. — Почему именно треугольник? — неслышно поинтересовался я. — Три. Женщина, мужчина, ты. Ребёнок, взрослый, ты. Лотта, Ева, ты. Жизнь, смерть, сейчас. Мне продолжать? Послышался звон осколка о дно мусорного ведра, затем шум воды. Разобрав в мелодии падающих капель знаковую ноту, Анника потащила меня в сторону, и мы оказались по ту сторону запотевшего зеркала. — Жди здесь. Ты помнишь, что делать. Едва она успела закончить фразу и подтолкнуть меня ближе к прохладной глади стекла, как я из ванной провёл по ней рукой, — я же теперешний, ведомый чужеродной силой места, где оказался, сам собой с точностью и без приложения усилий повторял его жесты и мимику. Сама Анника еле успела выскочить из обозримого за окошком зеркала пространства и с топотом удрать прочь. — Лотта? — немо открыл я рот, копируя движения «оригинала». Простояв ещё какое-то время, я опять-таки без труда повторил трюк с серьгой, которому так удивился тогда. Когда на моём лице мелькнула тень замешательства, я сбросил чары зазеркалья и от всей души улыбнулся: — Тебе лучше проснуться сейчас, пока ты не забыл, как это делается. Тогда же незримый крюк вытянул меня из квартиры, не дав попрощаться с собой, и вернул туда, откуда мы начали последний безумный вояж — на зарытый в складках туманов кусок улицы вместе с дорогой. Анника поманила меня пальцем, и мы молча прошли обратный путь до того места, где я очнулся и увидел Еву. Птица неотступно следовала за нами. — К чему нам ворон? — Он… Позаботится о клетке твоего духа, когда всё закончится. Так надо. Мы помолчали. Я собирался с мыслями, искал в себе уверенность и храбрость. Неправда, что самоубийство — это всегда выход слабака; напротив — чтобы побороть сильнейший из природных инстинктов, зачастую приходится пробуждать невиданные в быту силы. Поскольку Анника освободила меня от необходимости бояться неизвестности, сорванного сценария и боли, я плавно отпускал воздушный шарик с надписью «последние причины держаться за существование». — Дам тебе минуту попрощаться со своим состоянием, и мы переместимся из этой блёклой иллюзии в тот слой, который вы называете реальностью. Я помогу догнать Еву, чтобы ты успел её оттолкнуть. И самое главное… Помнишь, я говорила тебе, что покойник поможет переместиться в мир иной скорее? Считай, что это мой тебе подарок. Бояться больше нечего. — И мы увидимся в следующий раз? — Только ты опять ничего не вспомнишь, — в первый раз лицо Анники осветила лучезарная непритворно добродушная улыбка. Прощай, худший из возможных миров. Одинокое восстание против всех периодов истории захлебнулось в собственной крови; единственный — вышедший за рамки без посторонней помощи — и его собственная часть возвращаются в Ничто, из фундамента которого построили себя самих, и диалоги их канут в лету. Грязный разум потух, задохнувшись от неспособности суждения. «Ничего не бойся» — первое и последнее наставление мёртвому, записанное в сотканной из воздушных нитей прозрачной книге. — Пора, — вымолвил я, и окружение сотряслось от перемен, налилось цветом, звуками и жизнью, а тень девочки испарилась. И вновь впереди Ева. Не замкнутый круг, но нисходящая спираль. Проснуться, проснуться, вырваться; Уроборос, откуси свой хвост! Та же погоня, те же крики, с той только разницей, что теперь нас разделяла всего пара шагов: Анника сдержала слово и неведомым образом ненадолго задержала Еву. Перед самой дорогой крошечный зверёк во мне отчаянно завопил и дёрнул за ниточки, привязанные к ногам и рукам, но я собственноручно перерезал его глотку, окончив попытки манипулировать моей волей, и с ещё большим рвением устремился к месту встречи со старухой в плаще и её косой; собрался, взвился в небо, навалился всей мощью — и оттолкнул прочь Еву. Время застыло, подарив шанс заметить её испуганный взор и протянутую ко мне руку, будто желающую воплотить в жизнь «Сотворение Адама» — сотворение из ребра Евы, и никак не наоборот. Желая встретить смерть лицом к лицу, как подобает смелому мужчине, увенчанному лаврами героя, я отвернулся от желанного лика, однако вместо фар грузовика передо мной возникла пара серых глаз — и, с шариками слёз на предательски дрожащих ресницах, я рванулся, вытянулся им навстречу, задыхаясь и чувствуя прижавшиеся к моему рту жаркие губы. Анника и Хьюго. Хьюго и Анника. Она забрала меня быстро — как и обещала. …Умереть под утро и обрести себя в конец. Ты ела на завтрак хлопья — я буду свинец. Если, чтоб тебя увидеть, нужно выпить до дна, Докурить до фильтра — то всё будет сполна. Завтра умру снова (протрезвею) — ты уйдёшь, Снова в горле будут слёзы, снова в груди будет нож; Но недолго мне томиться на поверхности земли — Перестали петь мне птицы, и букеты отцвели, Близится моя кончина, смерть спешит с твоим лицом — В жизни не было мне счастья больше, чем перед концом. Скоро встретимся с тобою, будем вместе навека: Пусть наш прах перемешают и развеют в облаках… Ворон глядел вдаль, в сторону гор, скрытых за ползущими с обыденной скоростью облаками. Тебе не стоит забывать эту историю, мой дорогой друг. Запомни каждое её слово, и однажды ты скажешь мне спасибо. Отныне я — часть тебя, зудящая червоточинка на подкорке твоего сердца, крошечная замочная скважина на изломе твоей души, сквозь которую со свистом задувает Пустота. Я оживаю в тебе всякий раз, когда ты смотришь на полную луну и хоровод листьев над головой; по ночам я пою тебе об иллюзорности бытия и сплетаю твои сны среди общего сна со смутным понятием «явь». Своим молчаливым свидетельством ты опустил лезвие, отделившее навек мою безумную голову от остальной временной формы — туда ей и дорога. Ты решил мою судьбу, милый друг, теперь настала моя очередь взяться за тебя. Пора выбираться. Ворон поворачивает голову в твою сторону и говорит: — …всё глубже. Зияющая пустота начала времён сочилась из недр подсознания, обретала физическую форму, перетекая в мир осязаемый до тех пор, пока тягучая нефтяная кома с лицом чёрного ворона не начинала обнимать холодными крыльями конечности настойчиво и нежно, заставляя моё тело погружаться в неё…