не оглядывайся.
***
Я так устал думать. Я так устал думать бесплодными ничтожными мыслями, изводить себя до изнеможения и ослепляющих головных болей. В бабушкином гардеробе, намертво запертом годы назад синхронно с крышкой её гроба, отыскалось белое платье, которое сидело на мне словно влитое. Пару дней назад я примерил его впервые, с тех пор оно так и лежало на моей кровати нетронутым: в последнее время я либо спал на полу возле неё, возомнив себя задумчивым аскетом, забывшим о способности мечтать, либо не ночевал дома вовсе. Всё чаще я уходил на целый день в направлении скал, вброд пересекал реку (хотя расположение моста мне известно; я даже написал на новый мотив пару строчек, что пришли мне в голову там: «Солнце падает сквозь листву, изумруд скрестили с золотом. Сегодня тепло на мосту, мы веселы и мы молоды!»), сбрасывал нехитрые одеяния и носился по пустоши в чём мать родила, катался по траве и порой даже засыпал на ней, чувствуя, как стебли прорастают сквозь огрубевшую кожу, пришивая меня пуговицей к телу земли. И было легко, и благостно, и красиво, вот только последние две недели — или около того, я давно потерял счёт времени — луна светила красным, а солнце то и дело закрывала круглая чёрная тень с маленькой пылающей точкой посередине — она походила на глаз дракона и этим была очень чудна и страшна. В какой-то момент вдруг стало всё равно, реальность вокруг или очередной пласт сновидения: хотелось только, чтобы многослойный спектакль получил уже достойный определённый конец, исключающий возможность пробуждения. Этим днём я чувствовал себя более пропащим, чем когда-либо прежде; полуденный жар уже спал, а я так и не придумал, куда себя деть. Впрочем, переживать это мне не в новинку: я ощущал себя не в своём теле с самого начала. Даже в минуты детской радости мой смех звучал не совсем естественно; словно меня что-то сковывало, и попытка объяснить, связать неприятие своей формы с той же гендерной дисфорией была лишь вопросом времени. Дело было не в том, что я хотел стать мальчиком, а в том, что я не хотел быть тем, кем являюсь, — изначально я не связывал навязчивое желание избавиться от своего тела с полом. Быть может, мне промыли мозги. Быть может, моя мать, Анника и Лотта правы, а большая часть общества — нет. Быть может, я лишь использую трансгендерность как один из вариантов эскапизма. Ведь есть же те, кто в самом деле рождаются с другим складом ума и другим взглядом на жизнь, те, кто заперты в телах противоположного пола. А есть глупые запутавшиеся подростки, недовольные собой и от безысходности не знающие, куда им от себя бежать, — вроде меня. Есть те, кто сменой пола хотят выразить протест; те, кто считают это очередным трендом и слепо следуют за модой; те, кто из-за внутренней гомофобии таким образом становятся натуралами, в итоге путаясь ещё больше; те, кто мнят себя не просто женщиной либо мужчиной в чужом теле, а Жанной д’Арк и Наполеоном соответственно и нуждаются в лечении в клинике. Каждый случай уникален. У каждого свои причины оказаться здесь — в промежуточном состоянии, когда ты сам начинаешь сомневаться в своей сущности. И, пожалуй, нормой его точно назвать нельзя. Имею право хотя бы наедине с собой побыть откровенным. Разве человек с любовью к своему телу и желанием тела противоположного пола не является проверенным веками идеалом? Пускай им и остаётся, хотя стоит помнить, что не все обязаны ему следовать — и за это нельзя карать, как и «отступникам» нельзя навязывать свои пути и приравнивать их к идеалу; пусть они останутся запасными вариантами. К чему гонения, к чему парады? Почему всем не наплевать, кто в чужой постели и где он сделал операции? Почему считается, будто разноцветные ярлыки уже делают из тебя интересного и полноценного человека, будто они вообще важны хоть где-то, кроме кабинета гинеколога и сайта знакомств? Почему, когда униженного поднимут из грязи, отряхнут и поприветствуют как равного, он будет стремиться всячески унизить и поставить в то положение, в каком он сам находился, того, кто его поднял?.. Как ненависть к неподходящим под критерии «идеала» людям, так и их показная гордость своей отличимостью и её выпячивание вплоть до навязывания другим вносят хаос и превращают общество в кошмар — и таким чувствительным, как я, приходится бежать к истокам в леса сломя голову, ведь в городе больше негде укрыться (разве что податься в затворники и принять заключение в собственноручно воздвигнутой матрице); неясно, что хорошо, а что плохо, всё смешалось и теперь стремительно гниёт. Нет успокоения даже в искусстве, к миру которого я одним боком причастен: вместо погони за красотой гонятся за разрушением «шаблонов». Сколько я знавал таких!.. Блюют на холст, выдавая за картину; слушают звуки водосточных труб и посудомоечной машины вместо песен. В чём смысл? Разрушая старое, создай нечто, превосходящее его, а не выставляй руины напоказ: все уже устали с них смеяться, и раскаты этого хохота больше похожи на предсмертный хрип истории. Казалось бы, спокойный чудный век, не омрачённый повсеместными ужасами войн, как предыдущий, — чего ж ещё надобно человеку для процветания, счастья и развития? Но он гибнет в битвах с воображаемыми врагами и собой, гибнет в лени и пошлости, гибнет от сытости и безделья, от накопленных предками агрессии и жестокости, для которых нет выхода. Незакалённый испытаниями, привыкший к довольству одомашненный до глупости вымирающий зверь, решивший перенести «Вселенную 25» на полигон размером с планету. Передёрнув плечами от одной мысли о том, каким безнадёжным туманом окутано будущее, я подошёл к окну, уставившись вдаль, где за горами наверняка расположился очередной город, — от воспоминания о цивилизации лицо моё помрачнело. Что за скверное место и время, что за цирк уродов, в котором я клоун!.. Все способы выделиться перепробованы до той стадии, что уже прижились; теперь следовать заветам предков и не пытаться стать уникальным — значит успешно отпочковаться от цветастой массы. А я… я плыву по течению, слишком привыкший к поражениям, чтобы даже пытаться ему противостоять (привыкший настолько, что напрочь отучил себя радоваться победам). Не моя вина, что меня обделили интеллектом, чьи скромные размеры вполне восполняются угрюмой ненавистью — не суть, направлена она внутрь или на что-то извне; не моя вина, что физическими и психическими недостатками путь к сверхчеловеку мне перекрыт… Однако, чтобы не усугублять когнитивный диссонанс и не перевоплощаться в Дэнни Балинта из «Фанатика», мне следует умерить свой пыл и умолкнуть. К тому же, это ведь взгляд на мир только с моей точки зрения — разве я вправе кого-либо поучать?.. Правда у каждого своя. Сняв с себя всю одежду и оставшись нагишом, я, узник и раб собственной плоти, вернулся мыслями к своему настрадавшемуся телу. Неухоженное, израненное — оно, однако, заметно похорошело и окрепло на приволье. И всё же не понимаю, как так вышло, что принятие и любовь к своему неказистому по умолчанию телу гиперболизировали и изуродовали настолько, что теперь только обжирающийся чем попало, запустивший себя окончательно человек в ядрёных цветах и проколото-забитый с головы до пят считается довольным собой (фрик-шоу выбралось на улицы). Я, насколько это по мне заметно, пал жертвой мутировавшей из ангела в монстра идеи, но, к счастью, ушёл по скользкой дорожке недалеко и замер на середине, задумавшись, так ли оно мне надо. Да и от еды, окрашивания волос и пирсинга я не получал того долгожданного эффекта избегания себя и реальности, который мне даровало приравнивание себя к Хьюго. Говорят, будто мужчина и женщина дополняют друг друга, ибо они лишь части чего-то единого. Я же сразу родился целым. Целым или дефектным? Не адамов сын и не дочь ребра из ребра. Не ребёнок и не взрослый. Даже при желании мне некуда бежать от Хьюго. Нельзя вот так проснуться и сказать себе: «Доброе утро, отныне ты женщина!» Вернуться назад, в Аннику? Тогда мне придётся снова стать беззубым ребёнком, откатиться назад в скромном, но развитии. А чтобы построить новую, женскую личность, у меня не хватало сил, времени и воли. Оставалось смириться и надеяться на разрешение конфликта чужими руками — пусть даже руками Анники. И проблема была вовсе не в трансфобии моего окружения — напротив, я отлично понимал, что это скорее исключение, чем правило, и на островке нетерпимости посреди океана (анти?) утопического всеравенства я оказался по чистой случайности в силу природного невезения и воображения автора, и при желании мог с него выбраться, чтобы отыскать поддержку у приятелей со схожей проблемой; нет, беда заключалась совсем в другом: я сам не понимал, что и почему творю с собой, и есть ли какое-то другое объяснение моей дереализации в паре с деперсонализацией и ощущению, что я упал с Луны либо нечаянно перепутал измерение при рождении. Более того, я был бы почти рад, если бы меня презирали и закидывали камнями: ненависть бы укрепила мои стремления и идеи, превратила меня в непонятого героя вроде Иисуса. Но меня могли принять — вот только я не понимал, зачем это мне; молчаливыми трепыханиями умолял окончательно переманить на одну из сторон, вложить в голову идеи и идеалы, объяснить наконец, что я такое. Остро захотелось ввести себе столько тестостерона, чтобы больше не осталось вопросов. Я с-л-о-м-а-л-с-я. Глаза мои так плохо различают цвет. Слух мой столь жалок, что не может распознать и половины слов из песни, которую на протяжении веков поёт вселенная. Сколько я ещё не в силах познать из-за ограничений, наложенных на это отвратное тело природой? Сколько ещё всего останется непостижимым для моего разума?.. Опомнившись, я подошёл вплотную к кровати и ладонями расправил лежащее на ней платье. Простое, льняное, белое, невинное, чистое. В раздумьях я провёл подушечками пальцев по телу снизу вверх и остановился, запустив их в отросшие лохматые волосы. Что-то внутри кольнуло, добавив решимости, и я просунул голову в ворот и продел руки в рукава; прохладная ткань приятно прилегала к объятой нездоровым жаром коже. Что я? Кто я? Неспешно ступая голыми ногами по податливо скрипящим доскам, я вышел из дома; останься я внутри — был бы обречён на пагубные терзания. Не будь жизнь моя наполовину состоящей из бесцельных раздумий, я наверняка смог бы захватить мир. Едва я пяткой коснулся земли, как краем глаза уловил изменение в привычной мне голой стене дома. К моему удивлению, под самой крышей пристроилось совсем новое крохотное гнездо — и это теперь, в середине лета! Я прищурил глаза и встал на цыпочки, чтобы получше его разглядеть, и тогда всё встало на свои места: материалом для гнезда послужили человеческие волосы, столь тёмные и вьющиеся, что сомнений не оставалось — они когда-то принадлежали мне. Обитатели гнезда, кем бы они ни были, не появлялись, внутри него тоже не замечалось ни малейшего шевеления, поэтому я, мельком в последний раз взглянув на ком своих волос, пошёл прочь в смятении. Уже давно странные до дикости явления не происходили так близко, это говорило об одном: богодьявол в теле ребёнка ищет меня. Внутренний компас повёл меня в сторону озера, и я беспрекословно подчинился зову. По пути мне встретились Йохансены; в неясном порыве тщеславия я, широко улыбаясь, помахал им рукой, с искренним удовольствием лицезрея расползающееся по их лицам смущение, спешно скрытое за одобрением: конечно, почему бы парню не носить платья? Не сдержавшись, я расхохотался и удрал прочь прежде, чем они успели покрутить пальцем у виска (мысленно) и отметить, какой у них прогрессивный и смелый сосед (вслух). Такие, как они, нашли бы общий язык с моим отцом — общий мысленный и общий произносимый. Свернув с дороги в деревню, я резвыми скачками спустился к водной глади, слишком поздно заметив за буйно растущими кустами тёмный силуэт сидящего на корточках у воды ребёнка. Сердце моё застучало чаще не то от страха, не то от осознания, насколько отчётливо видение (видение ли?). Я остановился в шаге от Анники и тяжело опустился на крупный плоский камень. Девочка не повернулась, продолжая заниматься своим таинственным делом: она строила из булыжников башню. Самый большой лежал внизу в воде — он служил фундаментом; на него ставились следующие, подобранные по форме и размеру так, чтобы они могли свободно балансировать. Когда я подошёл, в составе башни было шесть камней, и Анника прилаживала седьмой, держа его двумя оттопыренными пальцами. Не успев прикрыть рот ладонью, я чихнул от обилия прохладной влаги вблизи, и камушек выпал из её руки — он даже не долетел до воды, как вдруг начал движение в обратную сторону и сам собой вернулся в цепкие пальцы, которые победоносно водрузили его на верхушку башни. Обескураженный увиденным, я не сразу осознал, что на моих глазах только что отмотали назад время. Замешательство моё было столь явным, что заметившая его девочка рассмеялась мне в лицо — я в свою очередь впервые посмотрел на неё и подметил бросающийся в глаза цветочный венок на её голове. — Представь, что время — это дорога, — приняв рассудительный вид, с воодушевлением начала объяснять Анника. — Она существует под твоими ногами, она существует за твоей спиной и впереди, за холмом. Будущее уже произошло. Прошлое никуда не делось. И ты всегда можешь вернуться, если, конечно, помнишь путь. Ты можешь вернуться и Туда. На полтора года вспять. Тело пробила острая боль, сопряжённая с дрожью, как от удара хлыстом. Полтора года вспять… Дата смерти Евы, дата потерянного Рая, дата греха и обречения на муки. — И как это сделать? Затишье — Анника пытливо вперилась в меня угольками глаз. — Нужно умереть? Что там, после того, как тело остынет? Там страшно? Там… Дом? — Тебе нечего бояться, — как бы нехотя приоткрывая мне дверь, за которой покоились ответы на вечные вопросы о тайнах мироздания, протянула она. Её голос резал слух шепелявостью и лёгкой картавостью; про себя я проклянул в тысячный раз все гены и иные условия, отвечающие за формирование речи, и пожалел тех несчастных, кто вынужден был слушать меня не только в те моменты, когда я пою. — Смертных готовят к загробной жизни с малых лет, внедряя её кусочки в реальность. Наши миры так связаны, что являются искажёнными отражениями друг друга — так небо отражается в глади озера, куда бросили камень, — она воплотила сказанное в жизнь, оставив меня наблюдать за тем, как слабые волны разбивались о чудом устоявшую башню. — Смерть повсюду, она столь тесно переплетена с жизнью, что они вместе, по сути, составляют единое целое. — Поближе к сути. Лицо её посуровело. — После смерти душа разлагается вместе с телом — столь же мучительно и завораживающе медленно. Если перед погибелью ты увидишь мертвеца, то он может помочь тебе пройти этот этап быстрее. — Оно и к лучшему, — отозвался я, проигнорировав её последнее предложение (ведь это был намёк?). — Всё равно после… ухода Евы я почти не боюсь. Я уже привык к смерти. Знаешь, как это ощущается? Будто бы близкий человек стоял впереди, закрывая тебя грудью, а смерть выстрелила ему прямо в сердце, он упал к твоим ногам — рухнул твой последний щит — и теперь смерть направляет дуло на тебя. Будто вы с ней остались один на один, и больше нет никого и ничего, и никого и ничего больше не будет. — Если ушёл из мира один человек, значит, где-то тотчас родился другой. — Нет, не так, — возразил я. — Если человек появился на свет, значит, он пришёл из Бездны и начал свой путь обратно в неё, чтобы случайно и внезапно слиться с ней, зачастую не попрощавшись с теми, кто не успел протиснуться за ним следом. Если кто-то умер, значит, умрут и другие — они уже движутся к этому. Жизнь-смерть, смерть-жизнь… — Не разбрасывайся так опрометчиво столь мощными словами. Не для всех вещей в мире люди в силах придумать определения либо эпитеты; зачастую что наука, что творчество, что религиозные догматы бессильны — и потому стоит забыть об этих рамках и воспринимать вещи так, как они есть, чтобы открыть их новые грани, увидеть явление во всей его красе, не запертой в клетку слова либо понятия, — прошелестел её голос внутри моей головы, заставив меня поддаться накрывшей волной неге и закрыть глаза. — Откройся мне. Следуй за мной. Наваждение, подобно стёкшей вниз по стеклянному шару воде, убралось, вернув мне трезвость рассуждений и зрение. Анника исчезла, зато её верный помощник ворон (откуда он взялся?) призывно гаркнул и перелетел с берега на ветку дальнего дерева, приглашая меня следовать за ним, — и я послушно принял приглашение. Босой как нимфа, я брёл среди чёрных колонн под зелёными сводами, то и дело вслушиваясь в шорохи и шёпот и оборачиваясь в поисках мэкеновских белых людей, хоббитов, опоздавшего кролика с часами или эльфов — в такой чаще только им и место. И чем дальше меня уводил полёт чёрной птицы, тем удивительнее становилась чащоба. Наискосок от линии моего пути мне повстречалась парочка явно встревоженных енотовидных собак, которые застыли, будто загипнотизированные, уставившись в одну точку в глубине леса, и даже не заметили приближения человека — я обогнул их стороной и поспешил за вороном, продолжая посматривать по сторонам. Синеющие конусы люпинов, что выглядывали из зарослей тут и там, вяли и скукоживались на глазах, обращаясь в прах, словно невидимой рукой их срывал одержимый дух Денниса Мура, сбежавшего с «Летающего цирка» на экране. Страх завянуть вместе с ними овладел сердцем. Постепенно смолкли птичьи трели и померкло солнце: на лес опустились серые сумерки, поглотившие редкие в тёмном крае зачатки цвета. Казалось, мы блуждали уже много часов — я и молчаливый крылатый спутник, время от времени подгонявший меня окриком, эхо от которого разносилось на много миль в гробовой тишине и тихом скрежете невидимых огромных зубов. Неуклонно продолжая идти за вороном через тусклые ручейки и глубокие чёрные пасти оврагов, я забрёл в задушенные грязью болотистые места, где сам воздух тяжелел от влаги. Ещё издалека я завидел притаившееся за кустиками гнездо кроншнепов и поспешил отклониться от намеченного пути, чтобы бережно обойти его, однако старания мои оказались напрасны: птицы не встрепенулись, молча оплакивая выложенных перед ними в ряд четырёх подросших птенцов со свёрнутыми шеями. Я остановился, почтительно склонил голову и прошептал слова прощания, про себя поражаясь свирепости мирного внешне леса; но ворон не дал мне скорбеть долго, нетерпеливо кружа надо мной и зовя дальше. Стоило же нам отойти на расстояние выстрела от убитых горем родителей, как наперерез мне с предсмертными басистыми хрипами промчался молодой лось — не минув и трёх шагов, колени его подкосились и он рухнул наземь уже мёртвым и источавшим страшное зловоние: за ту минуту, что я стоял, оробев, поодаль, черви наперебой с личинками растаскали его тело почти наполовину. Меня прошиб холодный пот: помешательство стремительно вырывалось за пределы моей головы, окрашивая мир в чёрно-алые краски. Все знаки указывали на то, что я иду в верном направлении и что Анника уже близко. Вдали померещился просвет, где теснящиеся деревья несколько расступались, образуя подобие расчищенной площадки. Ворон устремился туда, и я понял, что это означает конец нашего путешествия. И хотя неутомимая птица рвалась вперёд, сам я — терновый венец творения — еле как поспевал за ней, утомившись до истощения от длительной погони и голода и чуть волоча израненные ноги, прикрытые рваным и грязным подолом платья. Была и ещё одна сила, помимо усталости, что решительно не пускала меня и мешала сделать последний рывок: интуиция подсказывала, что сейчас самое время, чтобы в последний раз досыта надышаться земным воздухом и налюбоваться гордыми профилями деревьев и скрытым за переплетёнными ветвями равнодушным небом. У Евы и такой возможности не было. Чего же ты дрожишь? Перед смертью не надышишься. Меж сухими мёртвыми деревьями возвышался серый силуэт полуразрушенной лестницы с перилами. Высотой в два этажа, она делала поворот направо и оканчивалась тупиком. Непонятно, кто вообще придумал её здесь построить и оставить: поблизости не виднелись никакие иные сооружения или развалины, ничего, что создано руками человека, кроме каменных ступеней этой лестницы, — будто назло здравому смыслу, она вполне настойчиво и уверенно существовала сама по себе, пускай и поросла грибами и мхом. Во многом напоминает нашу жизнь, не так ли?.. Пригибаясь к земле, мимоходом за кустами пробежала буроватая лиса, то и дело в страхе озираясь на лестницу и тявкая в беспомощной злобе перед врагом — лазутчиком из загробного мира. Ворон величественно опустился на край обрывающейся последней ступеньки и слишком учтивым для птицы взглядом пригласил меня подняться. Превозмогая сомнения, я выполнил и эту просьбу — и сделал первый шаг. С каждой ступенью подъём становился тяжелее, груз боли тянул вниз, но ноги неумолимо двигали обмякшее тело наверх по ступеням эшафота, прямо в руки — крылья — палача. Я остановился на предпоследней ступени и огляделся вокруг. Шумно вытянул носом воздух. Ворон благосклонно поднялся на край перил, сжалившись над человеческой потребностью вкусить все мелкие наслаждения за одну секунду до конца. — Мне нужно подняться ещё выше? — спросил я, прижав правую стопу к краю лестницы. Ворон склонил голову. Только я поднёс вторую ногу к первой, как он неожиданно поднялся с места, взмыл перед моим лицом, коснувшись его иссиня-чёрными перьями, и тогда весь мир покачнулся, перевернулся вверх дном и погрузился во тьму. Клюв слегка сжал моё правое запястье и поднёс ослабевшую руку к холодному на ощупь круглому предмету. Пощупав его, я пришёл к выводу, что это дверная ручка. Я сжал её вспотевшей ладонью, навалился всем телом на скрытую во тьме дверь и ввалился в помещение, неуклюже рухнув на пол. С полминуты потребовалось, чтобы прийти в себя, справиться с головокружением от перемещения и удостовериться в отсутствии качки. Восприятие возвращалось постепенно: вот я нащупал комья пыли на досках пола, вот услышал трескотню огня, вот моих ноздрей коснулись пряные ароматы сушёных трав, подвешенных под потолком, а вот, наконец, я могу созерцать хозяйку лачуги посреди небытия — она сидела в кресле спиной к камину и вела негромкие переговоры с примостившимся на подлокотнике вороном. Хищная улыбка и азартный блеск в глазах выдавали недоброе расположение её духа. Слабо застонав, я сделал попытку приподняться на локтях — удалось это лишь с третьего раза. Анника умолкла и безучастно наблюдала за тем, как я поднялся и взял себе приставленный к стене стул, чтобы устало плюхнуться на него. Какое-то время мы провели в молчании, не сводя друг с друга глаз и терпеливо ожидая, когда противник сломается, — она первой расплылась в улыбке, тем самым заявив об окончании игры. — Ты ведь понимаешь, почему ты здесь? Настало время делать выбор. Теперь всё зависит только от тебя. Будь хорошим мальчиком, покажи, чему ты от меня научился, как ты усвоил свой урок. — Нет, не понимаю. Хватит говорить загадками. Для чего ты привела меня сюда? Чтобы похвастаться порталом в свой особняк? Она расхохоталась и захлопала в ладоши. — С чего ты взял, что это я тебя вела? — А как иначе? — Разве ты забыл моё имя? Ты сам привёл себя сюда. Я остолбенел, переваривая сказанное. Несмотря на то, что я вижу её так чётко, как свою руку, на самом деле сейчас я разговариваю сам с собой — вернее, с частью себя, собственной проекцией, которая обрела физическую форму. К такому меня жизнь не готовила. — Что это за место? Ведьмино логово? — я мотнул головой в сторону пучков душистых трав. — Ты сам его таким вообразил. Наслушался деревенских сказаний... — Чего же ты хочешь от меня? Какой выбор мне сделать? Наслаждаясь властью над ситуацией, она соединила пальцы домиком и с явным намерением раскрыть карты изрекла: — Ты, верно, плохо помнишь наши беседы. Придётся напомнить вкратце, ибо возвращаться назад по дороге времени у меня нет никакого желания — слишком муторно потом ничего не напутать и вернуться. — Вернуться по дороге? Я могу вернуться? — Разумеется, но только не надо тешить себя надеждой, что ты вернёшься в своё гнёздышко вдали от чужих глаз. Нет, я предлагаю тебе куда более лакомые кусочки. Вцепившись в спинку стула до побелевших костяшек, я жадно вслушивался в искусительную речь беса. Сознание моё помутилось, я даже не был уверен, что могу контролировать его или своё тело: смертный бессилен в схватке с демоном на его территории; всё, включая воздух и пол под ногами, восстало против меня, всё пыталось высосать остатки сил из тела и затуманенного разума. — Если ты не в силах вынести разлуку со своей Беатриче, то я могу отыграть роль Вергилия и проводить тебя, но не надейся, что встреча будет радостной, нет, напротив: ты останешься вариться в Аду. Ещё есть возможность пренебречь волей к жизни и вызволить прародительницу рода людского из геенны огненной ради всеобщего блага. И самая верная участь, которой я тебя пыталась научить, — вернуться к прежнему месту, где завязалось наше знакомство, и начать жизнь с чистого листа, отбросив все попытки сбежать от себя (меня). Принять своё прошлое и тот груз вины, который лежит на твоих плечах на самом деле, а не ту непосильную ношу, чей вес лишь увеличивается от твоих стараний убежать от неё. Больше никаких запоев, никакой Лотты, так похожей на Неё, никакого Хьюго… Только ты перед лицом тебя. Выбор за тобой. Голова гудела, как улей с сотней тысяч пчёл; не сознавая этого, я заливался слезами. Ад. Рай. Ева. Адам. Смерть. Глаза. Волосы. Треугольник. Жизнь. Зеркало. Страх. Я. — «Выбери жизнь»… К чёрту жизнь! К чёрту твои обманы, демон! Где она? Покажи мне, где ты её прячешь! Где тот Ад, ставший для меня Раем? Я не верю тебе! Не верю! Кожа плавилась, стекая на пол каплями, а тело сделалось невесомым. Церковный хор роковых голосов громыхал отовсюду, словно раскаты грома: «Ад! Ад! Ад!» — Она Там. Хватая себя за лицо и тело, чтобы удержать текущую вязкую массу, я свалился со стула и пополз к заветной двери по полу, что качался и искажался сильнее, чем в ходе любого бэд-трипа. Я настежь распахнул дверь, пространство за ней озарила вспышка света ярче, чем при Большом взрыве, и все чувства и силы разом покинули меня.