the Broken Hearts splice Together, Son.

Он проснулся посреди ночи от кошмара, в котором Дерек своими руками, а, вернее, лапами, вырывал его сердце, пока он смотрел на это и ничего не мог сделать. Он кричал и пытался пошевелить хотя бы пальцем, но был прикован к влажной и прелой земле. Кошмары меняются, но приходят каждую ночь. Кошмары меняются, но суть остается та же. Стайлз не может ничего сделать с тем, какую боль ему причиняет Дерек. Встав с кровати и укутавшись в скомканный плед, он медленно подошел к окну по скрипучему полу, лениво представляя, как грациозно Дереку приходилось двигаться, чтобы оставаться бесшумным здесь. В груди даже не ёкает, потому что прошло много времени. Стайлз не знает сколько, но много. Уже выпадал снег, и Стайлз помнит, что после очередного визита в совсем обветшалый дом Дерека, он застрял там на джипе, и ему пришлось толкать его самому, чтобы не умереть посреди леса в жуткий морозный день. Он помнит рождество, которое он провел со Скоттом, Мелиссой, Эллисон и отцом. Когда все легли спать, Стайлз снова уехал. Возвращаясь в этот дом снова и снова, он чувствовал себя живым. Если так еще можно было о нем сказать. Конечно, его отец знал, где он. Конечно, Скотт знал. Все знали. Но никто не запрещал ему этого, потому что только после того, как он побудет в этом сгоревшем остатке Хейлов, он выглядел немного более живым. Он помнит, как растаял снег на прошлой неделе. На заднем дворе у Хейлов появились подснежники, и стала зеленеть трава. Когда выпал первый снег, Стайлз привез в дом кресло, которое купил у миссис Пауэлл за десятку, когда та разбирала гараж после двадцати лет со дня смерти мужа. А перед тем, как Стайлз застрял в снегу, он привез в дом несколько книжек. Совсем недавно он снял доски с окон, чтобы можно было читать. В начале зимы он привез туда плед и термос. В тот день, когда была снежная буря, Стайлз уснул на полу в доме Хейлов, укутавшись в этот жалкий плед и принюхиваясь к древесине, которая, кажется, еще пахла Дереком. Только там Стайлз мог спокойно поспать. Только там не было этих кошмаров, которые были чем-то вроде ненавистной работы в жутком офисе. Стайлз не мог от них проснуться, потому что он в них жил. И то, что в реальности Дерека не было рядом, еще совсем не значит, что Стайлзу перестало быть больно. Когда он все-таки оказывался у себя дома, он никогда не поднимался наверх в свою комнату. Она стала той комнатой, в которой будто кто-то умер, и Стайлз не может туда войти. Будто там умер он сам. Иногда к нему приезжала Лидия, и ее идеальная новенькая тойота смотрелась на подъездной дорожке так же неуместно, как и все новое и живое там. Стайлз ненавидел дорогие машины, стоящие на его подъездной дорожке. Они делали домашнюю работу, и иногда Лидия оставалась на ужин, помогая с готовкой. Пару раз она даже привозила еду из кафе, чтобы Стайлз не заморачивался с готовкой, и тогда они проводили за домашкой больше времени. Она привозила разные вкуснопахнущие чаи, в большей степени с успокаивающим эффектом. И она никак не комментировала то, что произошло полгода назад, как и то, что теперь Стайлз переехал на этаж ниже. Как и то, что парочку раз она ломала каблуки на своих дорогущих туфлях, бродя по лесу и крича его имя, пока они не находили его в этом заброшенном сгоревшем доме Хейлов. Чуть реже, чем Лидия, к нему заглядывала Эллисон. Она всегда приходила с розами, срезанными в их теплице на заднем дворе, и ставила букет на журнальный столик, от чего в комнате пахло сладостями и свежестью. Эллисон рассказывала, чему она научилась новому в их семейном деле, так виртуозно избегая тему оборотней, что, казалось, будто она и не знает, что они существуют. Почти каждый день приходил Скотт. Они вместе играли в видео-игры, а иногда делали домашку, но только ту часть, которая была легкой или требовала обязательного выполнения. Чаще всего они заказывали пиццу на троих с шерифом, а вечером смотрели футбол по ящику. Стайлз мог бы сказать, что он доволен своей жизнью, если бы он вообще жил. С каждым днем ему становилось лучше, но с каждой ночью прогресс исцеления отматывался назад, словно Стайлз был шкатулкой, и Лидия, Эллисон или Скотт весь день заводили механизм, а ночью мелодия кошмара раскручивала все на свои места. Отец наверняка знал от Скотта, что происходит со Стайлзом. И он даже не пытался разговаривать, потому что когда это сделала сама Лидия Мартин, Стайлз молча вышел из-за стола и провел весь оставшийся ужин перед телевизором, пока Лидия как ни в чем не бывало спрашивала у шерифа, подложить ли ему еще спаржи. Шериф искренне восхищался тем чувством, какое его сын испытывал к Дереку Хейлу, потому что теперь его любовь с первого класса Лидия Мартин была для него пустым местом, приезжая к нему и даже привозя ужин. Он просыпался по ночам, уже спокойно идя по лестнице, после чего пытаясь разбудить задыхающегося Стайлза, а затем повторяя снова и снова, как мантру, что все будет хорошо. Все станет лучше, малыш. Все будет хорошо, Стайлз, тише. Тише, малыш. И тогда Стайлз успокаивался. Он просыпался под утро, так что они просто шли завтракать, будто то, что происходило минуту назад — обыденное дело. — Сегодня ты идешь к доктору, — говорит шериф однажды утром, и Стайлз замирает с кофемолкой в руке. — К какому доктору? — спрашивает он, нахмурившись. — К психотерапевту. Твои кошмары сведут скоро не только тебя и меня с ума, но миссис Пауэлл тоже, — говорит шериф безоговорочным тоном, и Стайлз тупо кивает, смотря в одну точку. Стайлз ничего не говорит. Он тихо дышит, слушая собственное дыхание и отсчитывая сердцебиение, прижав средний и указательный палец к артерии на шее. Раньше он делал это, чтобы скрыть следы волчьих поцелуев. Сейчас он делает это, чтобы скрыть свою эмоциональную нестабильность. — Сынок… — отец ставит кофемолку на столешницу и обнимает Стайлза за плечи, прижимая к себе. — Я не хочу поднимать эту тему. Ту тему, из-за которой ты чувствуешь себя так, — говорит он тихо куда-то в макушку сыну. — И если психотерапевт заставит тебя чувствовать себя хуже, я выпишу ему все его штрафы, даже если он не будет нарушать ни единого закона! — отец грустно смеется, и Стайлз пытается выдавить из себя улыбку, но начинает плакать. Когда Джон выпускает его из объятий, его сын, его такой крошечный и такой раненый сын, прижимает рукав этой застиранной красной худи к носу, чтобы громко шмыгнуть и притвориться, что все в порядке. — Ты самый сильный из всех людей, что я видел и знал, — говорит Джон гордо, коснувшись лица мальчишки. — Это не так, — отвечает Стайлз, а его голос дрожит и с хрустом ломается в середине фразы. — Это так, малыш. Ты справишься со всем этим дерьмом. Все проходит, сын. Разбитые сердца склеиваются, — Джон пожимает плечами, указывая на дорогущую тарелку из сервиза, которую давным-давно разбила мама, а затем склеила ее — абсолютно жутко и неаккуратно, и повесила на стену, будто так и должно быть. Стайлз подумал, что его сердце не разбито. Его просто забрали.