Любить

«из похожих страниц словно энциклопедия у каждого своя собственная трагедия»

Серёжа уверенный. Это, вообще-то, его главное качество — выглядеть уверенно. Выглядеть так, как будто ему всё по плечу и побоку. Как будто он со всем может справиться. Как будто трещин в нём совсем нет. И на проекте у него всё хорошо. Стабильно. Создается даже впечатление, что и дальше всё будет так же. Иллюзорное, конечно. А потом Серёжа лажает с выступлением, и всё вокруг вдруг становится каким-то тяжёлым. Слова, люди, атмосфера. Всё как-то валится на него непосильным грузом. Ну не может он вот так. Вот об этом. Вот здесь. Слишком громко, слишком открыто, слишком фальшиво. И он как-то держится после концерта. Держится вечером, во время прощальных видео. Держится, пока вправляет мозги заебавшемуся Свободе. Пока все они сидят и смотрят на рассвет, держится. А вот потом, ночью, когда все уже вроде бы видят седьмой сон, Сережа сидит на полу у окна и понимает, что его придавило. И становится как-то и горько, и противно, и стыдно за свою слабость. Он смотрит на город, завораживающе-отвратительно яркий в это время суток. Напротив сопит уставший от истерики Свобода, завернувшийся в одеяло с головой. Махаон окуклившийся. Дэни подкрадывается к ним почти бесшумно, но Серёжа всё равно слышит. Тот усаживается рядом, и Сережа думает, что если Дэни сейчас откроет рот с этими вечными проектными утешалками, то он его нахуй пошлёт и разбираться не будет. Но Дэни его удивляет. Он говорит тихо: — Сидишь тут, чисто странник над морем тумана. Серёжа хочет — не хочет, а улыбается. — Ага, сабли только не хватает. — Тебе бы пошла. — Ещё бы. Дэни укладывает голову на свои отвратительно длинные согнутые в коленях ноги и решает потрогать его за больное. — Почему ты не допел? Хороший же был куплет: я слышал, как ты репетировал. Слышал он, надо же. Щегол. Дэни продолжает: — Думаешь, не поняли бы? Сережа вздыхает тяжело. — Да не в поняли — не поняли дело. Тут половину хороших песен не понимают. Просто не надо было мне вообще про эту тему заикаться. Тут. Написал бы на отъебись, зачитал бы на пафосе. И все дела. — По-твоему, это был настолько неискренний трек? — Не в этом смысл. Не в искренности или неискренности. Просто у меня всё еще болит. А если у тебя правда болит, ты об этом не говоришь. Дэни поворачивает к нему голову, и Серёжа кожей ощущает его взгляд. Тот пожимает плечами. — Ну так ведь в этом и смысл. Пока не вычистишь из раны гной, она не заживёт. Пока не выговоришь, болеть не перестанет. Сережа ухмыляется криво. — В какой-нибудь философской книжке цитату-то вычитал? И даже в темноте видно, как Даня обиженно надувает губы. — Интересные вы здесь все. Думаете, раз мне не сто лет в обед, то и разбираться я ни в чем не могу, да? Серёжа морщится сочувственно и пожимает плечами. — Ну, не то чтобы ни в чём, но… — Но считаться с мнением малолетки как минимум глупо, да? — Ты излишне утрируешь, конечно, но, в целом, да, я правда так думаю. Извини. Даня сверкает в него своими глазами-ониксами, и Серёжа застывает на секунду. — Тогда вспомни, чьими устами обычно говорит истина, и объясни мне, какая разница, от чего у нас обоих болит, если болит одинаково? Серёжа смотрит на его расплывчатую в сумерках фигуру. Долго. Подвисает слегка. Задумывается. Раздумывается. И, надумав, кивает. Говорит: — А вообще-то, ты прав. Каюсь. Серёжа готов к тому, что Даня его не поймёт, подумает, что он язвит. Но Даня его удивляет. Опять. Улыбается и кивает. — Надеюсь, я тебе хоть немножко помог. Ну чисто ангел господень, честное слово. Серёжа смотрит на всё это безобразие и думает: «Что-то ты какой-то глубокий даже, ребёнок. А я и не замечал». Поначалу Серёжа Даню правда не замечал. Ну он просто был. Молодой, горячий, талантливый. Девочкам нравится. Хватает всё на лету, хочет учиться. От камер прячется. Говорит редко, а если говорит, запинается через слово. Улыбается смущённо. Янг блад, как говорится, ничего необычного. А с этого момента всё как-то меняется. У Дани, оказывается, чистые глаза. Таких Серёжа ни у кого старше пяти лет не видел. Он ходит за ним, как ребёнок, пристаёт с вопросами совершенно наивно. Серёжа ворчит на него, потому что — невероятно, но — ему хочется с ним разговаривать, и отгоняет от себя, потому что ему хочется быть рядом. Даня милый. Простой. Уютный. Лёгкий. Как птичий пух. Как только-только оперившийся птенец. Чудо, блять, в перьях. Солнце комнатное. Серёжа чувствует его взгляд каждый раз, когда они разговаривают, каждый раз, когда сидят всей командой в студии, каждый раз, когда ложатся спать. Взгляды вечно разные. Любимый Серёжин — восхищённый, когда он читает что-то своё, авторское. Серёже хочется треснуть себя по расплывающейся в улыбке роже каждый раз, когда он видит Даню. Правда. Он справляется с этим постепенно: через принятие, дыхательную гимнастику и саркастичные шуточки. При взгляде на Даню Серёже хочется улыбаться. Невероятно. Но. Серёжа обычно прячет эту улыбку в кашель, ворчание или чашку с кофе. Даня обычно не замечает. И слава богу. Серёжа смотрит на себя, на ситуацию в целом смотрит и понимает, что от всего этого веет небезызвестным романом Набокова. Не сюжетом даже, а атмосферой. Безысходности и напряжённого опасения. Серёжа, честно говоря, не может объяснить как и с чего вдруг — вот это всё. Просто среди этого клубка натянутых нервов и прозрачного облака неизменной телевизионной фальши Даня — какой-то неожиданный глоток свободы. Серёже за себя, вообще-то, стыдно. Честное слово, ну надо же было так вляпаться. Да ещё и именно тут. Это у него от замкнутого пространства помутнения в голове. Переменная облачность, кратковременные осадки. Даня ещё как будто специально масло в огонь льёт. Смелеет как будто. Ошивается вечно рядом. Прикасается. Непринуждённо. Случайно даже, вроде. Улыбается открыто. Серёжа бы даже сказал, обещающе. Причём так улыбается, что никогда не понятно, действительно ли всё так, как Серёже видится, или это воображение у него за три недели взаперти перекосилось. Серёжа никогда проницательным не был. Может, он вообще себе всё сам придумал. Любови эти — такое сложное говно, что проще совсем в них не лезть, целее будешь. Серёжа, вообще-то, ещё чуть-чуть — и взорвётся. Ну честное слово. Серёжа думает: «Так». Думает: «Стоп». Только «Дома-2» им тут не хватало. Никаких если бы да кабы. Только музыка. Но с Даней это, честное слово, невозможно. А потом им ещё и номер совместный дают, и это просто взрыв мозга. Они же вместе постоянно всю неделю. И Даня бьёт его нещадно своими взглядами, прикосновениями легкими, улыбками во весь рот. Всё, что может думать об этом Серёжа, только: «Ты, сука, специально или да???». И когда они, взмокшие и радостные, после номера с этими дурацкими танцами обнимаются за кулисами, Серёжа смотрит на Даню, в шальные его глаза, на счастливую кривоватую улыбку во все щёки, и понимает, что вляпался. Причем вляпался так глубоко, что, похоже, и не денешься уже никуда. Но на подъёме после удачного выступления всё на свете кажется поправимым и осуществимым. Особенно это. Влюбился? Ну ничего, в первый раз разве? Разрулим. В парня? Ну с кем не бывает. На проекте с кучей камер и толпой людей вокруг? Да ну и что, и это не страшно. И вообще, Серёжа крутой, Даня крутой, и номер у них крутой, и жить хорошо, и жизнь хороша. Ага. Ну, а потом прямо с этого подъёма его эмоциональное состояние падает в яму. И Серёжа, вроде, договорился сам с собой не париться и просто плыть по течению, и то, что сольник ему в этом шоу так и не дали, вроде, не так уж его и заботит, но то, как обыграли их с Даней новый номер, ему совсем не нравится. У Дани там всего пара строчек. Но при этом Серёжа всё равно умудряется выглядеть как-то блёкло. В номере со своим же треком. Короче, ни нам, ни вам. Как-то очень обидно всё. Плюсом ещё на Сережу нападает отвратительная хандра, настрой падает ниже плинтуса, и бороться не хочется ну совсем. А Даня по этому поводу парится как будто даже больше Серёжи. Чувствует себя виноватым и лишним, хотя Сережа ему уже тысячу раз сказал, что это не так, и вообще, ничего смертельного не произошло. Тот всё равно никак не успокоится: предлагал даже совсем от песни отказаться. Серёжа сказал, конечно, своё твёрдое «нет», поворчал, что всё это глупости, но в глубине души у него в этот момент всё равно подленько скребся маленький эгоистичный мальчик. Серёже это не нравится очень. И вообще в последнее время он сам себе не нравится. Даня вроде пытается его как-то растормошить, шутит, дурачится, смеётся. Улыбается ему — ярко, тепло. Сережа только ворчит и огрызается. Даня тушуется, пытается сделать всё даже лучше, чем может быть в принципе. Нервничает. Перестаёт быть самим собой. Расстраивается. Пробует снова. И так далее, и далее, и далее. Серёжа ходит, как в анабиозе. Голова у него уже даже не кругом, а квадратом: я — моё состояние — Даня — косяки в номере. Всё. Думать ещё о чём-то невозможно. А потом случается их знаменательный и судьбоносный генеральный саунд-чек. Серёже всё не то чтобы не нравится. И номер у них нормальный, и отыгрывают они нормально, и смотрятся в этом всём оба нормально. Но от каши, которая происходит здесь, в Серёжиной голове и в Серёжином сердце, у Трущёва непроизвольно губы растягиваются в неловкую и недовольную ухмылку. У Дани ещё настроение то ли игривое, то ли просто поцепляться к кому-нибудь хочется по-мальчишески. И он цепляет его рыболовными крючками полунападок, хлещет пощёчинами смешков, царапает насмешливыми взглядами. А на все вопросы только глазами хлопает невинно так, как будто ничего из ряда вон и не происходило. И улыбается так ангельски-очаровательно, а в глазах у него такие бесы, что Серёжа вполне ясно успевает прочувствовать то самое, набоковское, про свет жизни, огонь чресел, грех и душу. Тяжко. В какой-то момент, когда они, уже отрепетировав номер, идут по коридорам к выходу и Дэни начинает стебать его на какую-то тему, суть которой Серёжа, честно сказать, даже не помнит, он срывается. Тормозит резко, глядя на Даню заёбанно и раздражённо. Спрашивает устало: — Я, по-твоему, на Гумберта Гумберта похож? Даня слегка подвисает, соображая. Потом выдаёт: — Гумберту 50 было. — Ты мне на вопрос ответь. Даня не сечёт. Вообще. — Нет? — спрашивает, а глаза бегают по сторонам. — Так с хера ли ты из себя нимфетку строишь? Парень хмурится и обижается, кажется. — Никого я не строю, — а потом выдаёт совершенно неожиданно: — А ты в курсе, что если человек тебя беспричинно бесит, то ты просто хочешь его трахнуть? У Серёжи глаза на лоб лезут. — А ты меня причинно бесишь, мелочь наглая. — Да? Чем? — Я ещё и отчитываться перед тобой должен? Даня хмурится и становится серьёзным. — Да. Потому что это ненормально. Я понимаю, что это твой трек, что ты хотел сольник, что я тебе только мешаю, но что я с этим сделаю? Я уже предлагал отказаться, ты сказал «нет», так не заставляй меня чувствовать себя виноватым каждую секунду. Серёжа сначала смотрит на него долго, а потом понимает, что ему хочется поджать губы от стыда, как в детстве. Устроил здесь цирк. Мо-ло-дец. Он срывается с места и идёт быстрым шагом мимо парня. Надо же было облажаться так, чтобы ребенок его нравоучал. Даня его не понимает, догоняет, заглядывает в глаза. — Ну, Серёг, ну честное слово, — чуть не плачет. — Ну хочешь, я извинюсь? Трущёв останавливается. — Не надо. С ума сошёл? — А что мне сделать? Серёжа только головой качает. — Да я бы тебе сказал… — Скажи. — …только тебе ещё по возрасту не положено. Даня совершенно очаровательно хмурит брови и выдыхает через нос обиженно, как молодой бычок на корриде. — Да что ты всё с этим возрастом? Мне восемнадцать через две недели. Серёжа смотрит на него исподлобья насмешливо. — Целых восемнадцать. Парень обиженно поджимает губы, но от темы себя увести не даёт. Шагает ближе, сокращает расстояние, как будто для, как говорится, «разговора по-пацански», но что-то в характере движений его всё равно выдаёт. — Так что мне сделать? — смотрит с высоты своих 180 сэ мэ своими глазами-омутами, и Сережу это почему-то совсем не смущает. Серёжа думает: «Вот ведь вымахал, троглодит, ни пройти ни проехать». Ещё думает: «С ума сошёл». И ещё: «Нет уж, провокатор, не сегодня». Говорит, вообще-то, искренне, с высоты своего опыта и на фоне общего впечатления: — Будь собой. Даня смотрит на него долго и решительно, Серёже этот взгляд не нравится. Серёжу этот взгляд интригует. А Даня смотрит. Даня кивает. Даня наклоняется и целует. Ударяется губами своими дурными о Серёжины губы и как-то умудряется щекотать длиннющими ресницами щёки. Серёжа хватает его за плечи, толкает от себя, отстраняя, и у Дани на его дурном оленьем лице такое виновато-огорчённое выражение, что у Серёжи аж сердце щемит почти. Он шипит на него: — Сдурел? Тут же люди везде, хочешь, чтобы сюда операторы со всего павильона сбежались? Чтобы меня в совратители маленьких мальчиков записали, может, хочешь? — Не хочу, — он выглядит, как нашкодивший школьник, который вину свою осознаёт, но только предложи повторить — он тут же пойдёт и сделает. Серёжа знает, Серёжа сам таким был. — Ну чего ты лыбишься? Аж светится весь. — Я думал, ты меня ударишь. Надо же, как мало этому чудовищу для счастья надо. — Щас ударю. Хочешь? Совсем голову потерял? Ты о чём думаешь вообще? А, да что с тобой разговаривать. Дэни лыбится так, что, кажется, может собой весь павильон осветить. — А ты меня так и не отпустил. — Да боюсь, ты на пол от избытка чувств шваркнешься, отвечать за тебя потом. И Серёжа зыркает на него грозно, но Даня в ответ только улыбается, улыбается, улыбается, и Серёжа в этой улыбке тонет. Серёжа говорит: — Ну и чего мне теперь с тобой делать? Даня улыбается светло и хитро своей кривоватой улыбкой. Отвечает честно: — Любить. И Серёжа любит.