Когда между вами океан

Экзамены отвлекли их друг от друга на какое-то время. Сложно было отодвинуть мысли о любви подальше, и вытащить на поверхность какие-то знания, накопленные за год, но приходилось делать это. Набор необходимых баллов, семинары, экзамены, зачёты — всё это слилось в один огромный ком под названием «сессия». Ком хорошенько прокатился по всем студентам сперва одной своей стороной, затем другой, и, напоённый слезами и литрами кофе, рассыпался до поры до времени. Время после практики Сал проводил дома, стараясь уделять его отцу и друзьям, ведь Тодд с Эшли тоже вернулись домой на каникулы. Но частенько на него налетала тоска по единственному любимому, и тогда никто не мог вытащить Фишера из крепости одиночества, ни под каким предлогом. Он даже в ливень забирался туда, расставлял под щели в крыше вёдра, укутывался в плед и сидел, вспоминая светлое время под боком у Ларри. Они переписывались и созванивались, и всякий раз сердце Салли кровью обливалось, если он видел, насколько Джонсон устаёт. Ведь у него творческая практика шла вместе с производственной — хоть это было очень интересно, но и сил отнимало вдвое больше. — Зато я чувствую себя помощником великого живописца, — с улыбкой отвечал он на все волнения любимого. — Я никогда не думал, что реставрация настолько кропотливый процесс. Но при этом… вряд ли кто-то соприкоснётся с теми фресками так близко, как я. — Это точно… — тихо отвечал Сал, представляя Ларри в специальном гамаке под потолком Сикстинской капеллы. — Может, и ты когда-нибудь станешь Рафаэлем. — Оу, не, это без меня, — испанец рассмеялся, едва не поперхнувшись чаем. — У меня нервов не хватит на соблюдение всех этих канонов. Я лучше буду изображать что-то в свободном стиле. Например, тебя. Послушай, Салли… Можно я напишу твой портрет? — Ты ведь уже набрасывал меня… в блокноте, помнишь? — смущённо пробормотал Фишер, вновь теребя распущенную чёлку. Этот день встал перед его глазами так ясно, словно случился не полтора года назад, а вчера. Они сидели в комнате Ларри. Салли было некомфортно, хотелось сбежать, но он только кутался в толстовку Ларри, что и тогда была велика ему, и старался не очень шевелиться. — Не бойся ты так, — Джонсон мягко улыбался, пытаясь подбодрить свою модель, не прекращая при этом быстро чёркать карандашом. — Можешь поменять позу… А теперь замри. Не больше десяти минут на один набросок, и блокнот Ларри полнился Фишером. В разных позах, освещении и профилях. Он старался делать так, чтобы пальцы не очень дрожали, выводя штрихи-шрамы на лице Салли. Пришлось немного повозиться, зато такого лица никто точно не рисовал. Он и не заметил, как блокнот закончился, а Сал, позёвывая, свернулся в клубок, наученный Гизмо одной кошачьей мудрости: в любой непонятной ситуации — спи. Он спящий и стал последней зарисовкой в этом блокноте, и Джонсон даже уделил ей чуть больше времени, чтобы на маленьком листочке передать весь трепет по отношению к этому парню, который дремал, закутавшись в его толстовку, как в одеяло, такой милый, невинный и трогательный… Ларри клялся себе не оставлять его никогда. В болезни и в здравии, в богатстве и в бедности… так вроде говорят в церкви, верно? — Это были скетчи. Я бы написал твой портрет на холсте. Ну, если ты не будешь против. Клянусь, что не сделаю из тебя Дориана Грея, — художник положил одну руку на сердце, а другую поднял раскрытой ладонью вверх, пытаясь придать важности и торжественности этой клятве, и не засмеяться при этом. — Раз клянёшься, то пиши. Но придётся по памяти, я же не могу тебе позировать… — отсмеявшись, сказал Салли. И Ларри занялся написанием портрета. Сидел в художественной мастерской по несколько часов, стараясь ухватить суть своего возлюбленного и перенести на картину. Пару раз приходилось соскабливать краску — то у него получалось напыщенное нечто, совершенно не похожее на Салли, то какая-то Мику… На некоторое время тяга к кистям и краскам совсем оставила художника. А потом он откопал среди старых тетрадей маленький блокнотик, полный тех самых скетчей. Здесь не хватало несколько рисунков — он оставил их своей модели, ведь они очень понравились парню. Взяв за основу пару скетчей, Джонсон начал работу заново. Кисти будто плясали в его руках, и всё получалось даже чересчур легко. Может, это был подарок от Вселенной на приближающийся день рождения. Как бы парню ни хотелось отметить только с мамой и любимым, возможности ещё раз уехать на пару дней из Испании у него не было. А вот соседи по комнате, узнав про праздник друга, решили устроить ему вечеринку. Причём готовили всё тайно, чтобы именинник не отказался. И в чудный августовский день, когда радостный Джонсон летел из художки, мечтая поделиться радостью о почти законченном портрете с возлюбленным, прямо в дверях комнаты его оглушила хлопушка и голоса друзей. Опешившего Ларри затянули в комнату, стали поздравлять и предлагать выпить. Он смущался, принимая поздравления, выпивая бокал за бокалом, и всё это время пытался пробиться к ноутбуку. Чтобы заполучить хоть несколько минут уединения, пришлось перед всеми извиниться и спрятаться в маленькой кухоньке. Сперва он позвонил матери, поздравил её с рождением сына и тихо рассмеялся с ней вместе. Но Лиза не любила долгих сентиментальных речей, и вскоре оставила сына, зная, что тот ещё позвонит любимому. Джонсон улыбался и немного дрожал от предвкушения, настраивая ноутбук. Наконец-то он поговорит с Салли и поделится с ним радостью. И день рождения — совсем не главное. Главное — он почти закончил портрет. Салли переживал и волновался. Они с Ларри договорились созвониться сегодня, он хотел поздравить любимого, несколько дней придумывал, что сказать, и в итоге решил плюнуть на все речи и стишки для поздравлений, и просто сказать всё от чистого сердца. От звонка парень вздрогнул, как от самого их первого созвона — и тут же ответил. От улыбки возлюбленного его страхи и волнения таяли, как мороженное на солнце. — Feliz cumpleaños, querido, — произнёс Фишер, немного заикаясь, очень стараясь всё правильно выговорить. — О, это замечательно, Салли! Muchas gracias, cariño, — Джонсон чувствовал, как в груди разливается тепло. Его любимый — точно самый потрясающий на свете. Ларри рассказывал о портрете — долго и воодушевлённо. Извинялся за шум вечеринки, что пробивался через дверь кухоньки, расспрашивал о делах Салли. Им, как всегда, замечательно вместе — будто они на время разговора переносились в альтернативную реальность, в которую никто больше не может попасть. Но вдруг Фишер вздрогнул и резко побледнел — он увидел за спиной Ларри девушку, точнее, фигуру девушки, ведь лицо в кадр не влезало. Она подошла тихо, как самая настоящая женщина-кошка, наклонилась, приобняла сидящего Джонсона. — ¿Dónde huiste de nosotros, cumpleañero? — промурлыкала она, почти касаясь грудью в глубоком декольте шеи Ларри. Джонсон вступил с ней в короткую словесную перепалку. Но Салли не слышал в его голосе той ярости, с которой парень когда-то отгонял Луизу. Он даже… улыбался? Улыбался девушке, которая его обняла и потёрлась грудью. — Dije que volveré pronto, — наконец отрезал шатен, и женщина-кошка, хмыкнув, скрылась за дверью. Ларри повернулся и встретился со стеклянным взглядом Сала. По-настоящему серьёзным, полным негативных эмоций — не то ярости, не то печали, не то всего и сразу. — Отлично. Развлекайся, Ларри, — проговорил парень тихо, чтобы не выдать звенящих в голосе слёз. Джонсон начал что-то объяснять и извиняться, но Сал сбросил звонок и выключил ноутбук. В конце концов, что-то такое должно было случиться. Они не были рядом слишком долго, а Ларри — привлекательный парень, и неудивительно, что девушки им интересуются. Фишер и сам не заметил, как рыдает в голос, совсем не стесняясь. Услышав это, Генри тут же прошёл в комнату сына, а у того не было сил даже потянуться за протезом. Салли трясло, он захлёбывался слезами, и отцу пришлось подавать ему платки, приносить воду и обнимать, как маленького, своего Салли. В это время в Саламанке Джонсон, после безуспешных попыток дозвониться, написать Фишеру, хоть как-то выйти с ним на связь, ушёл в ночь, оставив вечеринку без именинника. Он шагал по тёмным улицам, обновляя страницы вновь и вновь, но Сал не отвечал. Ларри хотелось пойти куда-нибудь и упиться вусмерть, чтобы забыть этот вечер, или хотя бы последовать схеме «упал-очнулся-гипс». Он почувствовал себя последней сволочью, и, сам того не заметив, тихо и со злобой на себя самого стал ронять слёзы.