Мышонок

Чувствую спиной взгляды всей команды. Особенно Артема —тяжелый, удушливый. Он опять будет злиться, не получится свести все в шутку. Я уже в уебанском предвкушении крупной ссоры с заламыванием рук и толканиями. Меня качает, но я стараюсь идти прямо, с гордо поднятой головой. И не ебет, что она раскалывается от боли, а руки мелко дрожат. Мне не больно. Мне не бывает больно. Я кремень, как снаружи, так и внутри. В раздевалке пусто. Позволяю себе плюхнуться на скамейку и зашипеть от боли. Меня тошнит. Блять. Блять. БЛЯТЬ! Обхватываю голову руками. Если лопнет, то половина точно на ладонях останется. Остальное от стен отскребет Артем. Будет артачиться, но сделает: больно любит он меня. Затихаю и прислушиваюсь — шумит вода в душевой. Ну что, попалась, крыса?! Уверенно шагаю на звук. Ощущение, будто сердце бьется прямо у меня в голове, бьет по вискам, выдавливая глаза своими резиновыми артериями. Во мне все кипит, злоба щекочет ноздри, а ярость уже вплелась в хребет. Сжимаю кулаки. Если уж и сидеть на скамейке запасных, то с осознанием, что этот пиздюк корчится от боли в какой-нибудь заштатной лечебнице для футболистов-неудачников, коим он и является. Когда думаю о запасе, распаляюсь еще больше. Нееет, меня не сломит мяч в голову, пусть не надеется этот выскочка. Не глядя, запрыгиваю в кабинку, вздрагиваю — вода ледяная. В голове молниеносно пролетает, не заболеет ли Антон… А мне не похуй ли? Больно хватаю его за плечо и резко тяну на себя. Слышу, как он испуганно вскрикивает, оборачиваясь. Буквально выскальзывает из объятий холодного кафеля. Грубо толкаю его к стене, наступаю. — Ты че творишь, сволочь?! Мой голос отражается от тускло поблескивающей плитки, бьет по ушам. Губы Антона — тонкая бледная линия. С силой сжимаю его плечи, раздраженно трясу. Он похож на тряпичную куклу: голова так же качается, грозя отвалиться. Стискиваю пальцы сильнее, перчатки скрипят. — Я жду объяснений, м-м-м-мразь! Твою мать, почему опять Мышонок? Раздраженно вглядываюсь в его лицо, безразличие превращается в блики дерзости. Губы изгибаются в злой ухмылке, а глаза щурятся. — А чего Вы Смолова не позвали поговорить? — Заткнись! Отталкиваю его от себя, кажется, он несильно ударяется головой о стену. Нихера страшного. — Ты думал, что отомстишь мне так?! А? Сука, тебе совсем крышу сорвало?! Опять кричу, голова начинает кружиться. В ответ безразличие и холод. Он приоткрывает губы, тихо, обиженно проговаривая. — Вы пользовались мной. — Чего?! Что ты там себе навыдумывал? — тычу ему указательным пальцем в лоб, он даже не пытается увернуться. — Кому ты тут нахуй сдался? Между нами ничего не было и быть не могло! — на его лице расцветают красные пятна, как прекрасно. — Ты так…чисто вечерок скоротать и не больше. Что ты выдумал? Что? Любовь, да? Влюбился?! В руках держи себя, это взрослый мир… От тебя нужен лишь подтянутый зад и умение хорошо в рот брать! - вальяжно хлопаю его по щеке, пошло скалясь, — Скажи спасибо, что я не позволил тебе так опуститься! Меня несет, я постоянно толкаю его, скоро стену им проломлю. Блять, это все неправильно, пиздец как ошибочно. — Как можно, — всхлип, — быть таким бездушным… — Заткнись! С каждым его вздохом я таю, осознавая, что не прав. Он меняет меня, перекраивая под себя. Так нельзя. Нельзя! Чувствую, как злоба улетучивается сквозь пальцы. Опять всхлип. Психую, замахиваюсь и бью кулаком прямо рядом с его ухом. — Прекрати немедленно! Опять хватаю за плечи, опять трясу. Хочу одной рукой раскроить ему череп камнем, а другой нежно гладить, зарываясь в мягкие волосы… Блядство! — Ты тряп… Он впивается в мои губы. У меня перехватывает дыхание, чувствую, что еще две минуты, и я отключусь. Антон вгрызается в мою нижнюю губу, кусает, пока рот не наполняется кровью. Голова работает на холостых оборотах, я заторможенно отталкиваю его от себя, с силой впечатывая в стену. Клянусь, на плитке должен остаться его силуэт. Отвешиваю ему пощечину, вкладывая в нее всю оставшуюся энергию, которую я расходовал очень нерационально. Антон морщится, слизывая с губ красный след. Я отступаю на шаг, еще, еще. — Не смей… понял? Мой голос дрожит, я сломался. Если ударю его еще раз, в груди перестанет ныть жалость? Стараюсь вложить в слова весь яд, накопленный мной, выплевываю слова: — Ты мне никто! Не нужен, понял? Мне похуй, делай, что хочешь, но разлюби! Тряпка… Я с горечью осознаю, что все эти слова, все до единого — гребаная ложь. Зачем я это делаю? Зачем рушу парня? Окидываю Антона взглядом. Он сливается с белым кафелем. Выдают его лишь красные пятна на лице, опухшие глаза, на плечах -царапины, следы от моих пальцев. Из-за этого он выглядит еще более хрупким. Я цепляюсь глазами за темные волосы-кудряшки внизу живота. Осознание происходящего — как обухом по моей многострадальной голове. Антон стоит передо мной полностью голый, с высоко задранным подбородком, не стесняясь своей наготы, не краснея. Закусываю губу, морщась от боли. Я ему моральную, он мне — физическую. Равноценно. Тяну к нему руку, но тут же одергиваю. Нет. Я злюсь, он плохой, нам не по пути. Из его глаз одна за другой бегут слезинки, такие кристальные и соленые. Громкий всхлип. — Блять, Антон, хватит! Блять! Он закрывает рот ладонью, но его рыдания, до черта жалобные, заполняют душевую, окончательно разрывая мой мозг. Мои глаза щипет, ну уж нет. С трудом сгоняю слезы. Антон медленно съезжает по стене, опадая на ледяной пол. Плачет, не пытаясь укрыться. Выставляет себя и свои эмоции на показ, как бы упрекая меня, говоря: «Смотри, я настоящий! Я могу говорить и делать!» Зажимает рот ладонью, грудь ходит ходуном, смотрит прямо в мои глаза, ища там чего-то. Не могу на это смотреть. Хочу успокоить, поднять, но не могу. Как дурак мотаю головой, шепча: «Прекрати…хватит…» Мозг перезагружается, отдает последние указания. Я на автомате разворачиваюсь и, чеканя шаг, ухожу из душевой. Все еще слышу всхлипы, но с трудом абстрагируюсь. Бросаю его одного. Я ему моральную, он мне — физическую. Минуя раздевалку, выхожу на поле. Трава под ногами такая мягкая, легкая. С каждым шагом я поднимаюсь все выше, к небу. Руками перебираю по воздуху, ноги стали невесомые, как и все тело. Так легко. Еще чуть-чуть, и я возьму клочок белого облака, отнесу Мышонку, чтобы утереть его слезы. Оказывается, небо на вкус — как трава, приправленная землей. Так же приятно щекочет лицо и ладони. Слышу знакомые голоса издалека. Они кричат, чтобы я встал. Но, ребят, зачем мне вставать? Я же лечу.