Мышонок

— Вок ит лайк ай ток ит, вок ит лайк ай ток ит… Федя пытается переорать музыку, она дрожью бьет в грудь. Мне душно, окна в машине вспотели от моего дыхания. — Открой. Вяло бью головой по стеклу, за которым серая пустота. Смолов не реагирует, я вытираю пот со лба негнущимися пальцами. Футболка впитывается в тело. — Телефон… дай… Щурюсь. Плохо. — Смол, бляяя… Ноги путаются где-то внизу, чувствую запах своего пота. Упираюсь лбом в панель перед собой, ватные пальцы — к липкой шее. Выдыхаю с каким-то жалким скрипом из режущего болью горла. Дальше чувствую мягкую тяжесть на моей спине и отключаюсь. Сейчас в бар за очередной порцией рома. Сегодня пью его — разнообразие. Таблетка терпко горчит под языком, а я в предвкушении трипа. Очередное минутное облегчение… Пока я с глупой улыбкой лавирую в такой же как и я угашенной толпе, чьи-то пальцы впиваются в мое плечо и дергают в сторону. От резкого движения снежинки трезвости поднимаются вихрем в голове, кружась, будто в стеклянном шаре. Кажется, меня куда-то тащат. Я упираюсь из всех сил, но мое состояние сильно подводит. Я даже отмахиваюсь и отбиваюсь, боже, как же жалко это смотрится со стороны. Где Смол, когда он так нужен? Меня наконец-то толкают к стене, об которую я прилично прикладываюсь головой. Хватаюсь за затылок и щурюсь. — Сука, что ты с ним сделал?! А, мразь? Такой знакомый голос, который я подсознательно ненавижу. Приходится поднять голову, чтобы всмотреться в лицо. Седеющие волосы, грубые черты лица… Толкаю его, не успев до конца понять, кто это. В теле бьется ток отвращения — мне этого достаточно. Кажется, он пьян еще больше, потому что сильно вязнет в воздухе и машет руками в смехотворных попытках поймать равновесие. Вот он, во всей красе, капитан сборной — жалкая замена и тень моего. — Отъебись, Дзюба! Он кривится и бросается в мою сторону, я даже успеваю среагировать, но все равно влетаю во что-то. Нам явно тесно в этом коридоре. Вокруг нас собирается несколько человек, смотрят с интересом. Блядство, где Федя, когда он так нужен?! Надо бы прекращать этот бедлам, но по лицу Дзюбы я понимаю, что он настроен на другой исход событий. — Иди сюда, крыса конченная! — летит в мою сторону, я хочу отпрыгнуть, но мешкаю, спотыкаясь. — Что ты с ним сделал? — Отъебись! Хватает меня за грудки, трясет. Я машу кулаками, а вдруг попаду. — Что, — встряхивает меня, а я в отместку пинаю его в колено. — Ты сделал, — пихает к стене, наваливаясь, какого хуя я проигрываю? — С Игорем?! Игорь… На меня сваливается вся тяжесть этих пяти букв. На долю секунды все вокруг затихает, сердце пропускает удар. В голове пунктиром бьется это имя. Ярость давит на горло, я задыхаюсь. И г о р ь. — Не смей! Слышишь?! Не смей! Не могу узнать свой голос, до ужаса хриплый и чужой. Обрушиваю на Дзюбу всю свою злость и черноту, вцепляюсь в него, а он в меня. Я перестаю улавливать, о чем мы говорим. Как в бреду повторяю одно слово. Мне чертовски больно. — Что ты ему наговорил? — Ненавижу! — Почему он ушел? — Ненавижу! — Что ты сделал с ним?! — Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! — Это все из-за тебя! — Ненавижу! — Из-за тебя он ушел! Ты виноват во всем! — Ненавижу! — Тебя не должны брать в сборную! — Ненавижу! — Теперь он больше никогда не будет рядом! Будь ты про… — Ненавижу! Ненавижу вас всех! Ненавижу! Я больше его не слышу, задыхаясь в своих словах. Сердце бешено бьется, застревая в горле. Меня хватают за шею и тянут в сторону. Размыто слышу Федин голос, встревающий между мной и Дзюбой. Я все еще повторяю как мантру заевшее «ненавижу», ошалело на всех таращась. Таблетка медленно одаривает своим дурманом, пока Федя уводит меня подальше. Я сопротивляюсь и яростно оборачиваюсь, пытаясь вернуться к Дзюбе и продолжить весь этот бред. Наши глаза встречаются, и я вздрагиваю, сразу отворачиваясь. Внутри все больно сжимается от тоски и боли, которая пожирает его глаза. — Как думаешь, ему тоже больно? Хриплю Феде на ухо, пол под ногами стал мягким и теплым. — Антон, прекрати, тебя это уже не касается, идем… Жар. Внутри. Дикий. Веки слиплись, во мне нет ничего твердого. Если бы не чьи-то пестрые руки, я бы уже валялся. Холод липнет к ногам, позвоночнику, доползает до затылка. Упиваюсь им, но внутри все еще угли. Моя буйная голова не без помощи широких ладоней уходит под холод. Легкие быстро начинают гореть, открываю рот и захлебываюсь водой. Что-то громко щелкает, и я вскакиваю, злобно кусая воздух. — Ты здесь? Слышишь меня? Выплевываю воду, она сбегает вниз по подбородку. Оцепенение слезает нехотя, отдавая мне власть над телом. Раскрываю глаза и щурюсь. — Миранчук, ау! Делаю усилие и вглядываюсь в человека рядом — Смолов. А вокруг моя ванная. Только сейчас чувствую свое сердце, быстрое и громкое. — Федь, ты слышишь? — Че? — Бьется… сердце громко так… Он растерянно оглядывается, а потом подается ближе ко мне, чтобы прижать ладонь к моей груди. Поджимает свои пухлые губы, когда край рукава его рубашки намокает. Я инстинктивно нашариваю его руку и сжимаю запястье. — Нормально все будет, успокоится сейчас… Федя теплый. Закрываю глаза и растягиваюсь в ванной. Пульс замедляется. — А где поздравления? Тихо смеется, высвобождая руку. Приглаживает мои мокрые волосы, такие странные ощущения. Встает. — Миранчук, пока я не посплю, завтра не наступит. — Что?! — притворно таращусь на него. — Федя, я так надеялся на фанфары и миллиард шариков! — Хах, ну… Я только будучи пьяным могу что-то желать, так что все завтра. Хочешь, я приеду утром? Садится на бортик и внимательно на меня смотрит. Глаза тоже у него теплые. Я с трудом приподнимаюсь из воды и хриплю, чувствуя боль в плече. В голове всплывает отрывок из грустного взгляда Дзюбы и его криков. — Дзюба и я… Да? Федя быстро кивает и встает, чтобы потянуться. — Да блин, я же тебя на пять минут всего отпустил, а ты его сразу где-то нашел. Ведь я сразу же понял, что какая-то хуйня происходит, еще и Лунева встретил. Сразу его за шкирку, пошли вас растягивать. Смолов тяжело вздыхает. Он выглядит таким уставшим. — Да, я хочу… — вытаскиваю руку из воды и тяну к нему, чтобы жадно схватить за пальцы. — Хочу, чтобы ты приехал утром. Выдавливаю улыбку, смотря на него. Тоже улыбается, сверкая своими белыми зубами. Вмиг меня прошибает волна тепла и благодарности, от которой я слегка вздрагиваю, по воде с тихим шорохом пробегает рябь. — Федя… Спасибо. — Антон, заткнись, — он закатывает глаза, но подходит ближе и наклоняется ко мне. — Ты же… — Нет, это ты заткнись! Если бы ты не нянчился со мной, я б давно уже… не знаю… — отворачиваюсь, чтобы не смотреть в глаза. Да все я знаю, стыдно сказать ему. — Федя, ты всегда рядом. Спасибо за это. Ты мне брата заменил. — Тох, ты чего… Лешу я точно не заменю, — нервный смешок, я щурюсь и притягиваю его за плечи ближе. — Он вернется, дай время… Мотаю головой. Слишком долго возвращается. Обхватываю ладонями голову Феди и тяну на себя, чтобы упереться в его лоб. Кожа горячая. Во мне все еще играют последствия вечера, даже ледяная вода, в которой я сижу почти по плечи, не помогает. — Спасибо, Федя, спасибо… Жмурюсь до белых бликов, зарывая пальцы в его волосы. Несколько минут мы так сидим. Я усмехаюсь. — Ты такой горячий, будто температуришь… Федя лишь тихо хмыкает в ответ и мягко касается своим кончиком носа моего, наверняка красного. Я чувствую чарующее спокойствие, поэтому без опаски выпускаю эти слова из губ. — Завтра будет новая жизнь… Сегодня я оставлю все… Отпущу его, забуду… — Антоша, — отстраняется, но сразу же прижимается, крепко обнимая мои мокрые плечи. — Я верю в тебя. Я в тебя верю, только ты в меня тоже верь. Вздрагиваю. Его голос в голове все такой же четкий, будто он здесь. Будто мы все еще вместе. А что он подумает? Отталкиваю Смолова, вода начинает плескаться, грозясь вылиться из ванны. — Прости, Федя, я… Где мой телефон? Смолов поджимает губы и встает, сразу складывая руки на груди. — Он на зарядке в спальне, — наигранно взглядывает на часы. — Я поеду домой, надеюсь на твою сознательность, — тяжело смотрит на меня, закусив губу. — Антон, завтра же новая жизнь, да? Киваю. Слишком уверенно. — Я сам дверь захлопну… А ты давай вылезай из воды, она же ледяная! Опять киваю. Действительно, пальцы на ногах не чувствуются. Только сейчас замечаю, что я полностью одетый. Смол куртку снял с меня, остальное не стал. С трудом запускаю руки в карманы, в левом какой-то обрывок бумаги весь расползся, вытаскиваю и растираю между пальцев. Где-то в глубине квартиры хлопает дверь. Ушел. Я съеживаюсь. Набираю воздуха в легкие и быстро съезжаю вниз, сгибая колени, пока вода не смыкается над моей головой. Раскрываю глаза, не обращая внимания на боль и дискомфорт. Вижу очертание пальцев — чужие. Я считал его чужим, чтобы забыть. А теперь чужим стал я сам. Не узнаю каждый свой шаг, не разбираю речь и не вижу светлого будущего. Все люди вокруг меня какие-то слишком веселые и счастливые, а я нет, я зацикленный. Все еще ищу его черты в своем убогом и чужом отражении. Щурюсь, а вдруг в этот час точно увижу? Вдруг встанет за плечом и тепло улыбнется, как всегда делал. Выдыхаю, изо рта в воду выпрыгивают пузыри. Закрываю глаза, упиваясь тем, как внутри все неприятно хочет воздуха. Каждое утро говорю себе, что все. Это все. Я вернулся, мне легко. Но каждый вечер скулю в трубку и пишу всякий бред, подскакивая от больного счастья, потому что он ответил. Написал что-то однозначное, до ужаса бесцветное, настолько, что пройдет сквозь язык. Мне иногда кажется, что если бы он не отвечал, я бы давно оправился, если бы… Отчаянно избегаю любых упоминаний о нем, статьи, фото, интервью… Я даже имя его давно не произношу, отдал на поругание, мне не жалко. Федя тоже не зовет его по имени. Просто «он», и я сразу пойму. Не могу больше терпеть, выскакиваю из воды. Становится еще холоднее. От резких движений и кислорода голова кружится, смешивая все содержимое. Аккуратно вылезаю, ступая на кафель. С меня тяжело сбегает вода, джинсы впитали наверное несколько литров. Сразу же раздеваюсь, бросая мокрые вещи в кучу, от которой расползается лужа серой воды. Футболка, джинсы, носки и трусы. Меня мелко бьет дрожь. Бросаю взгляд на наполненную ванну и вздыхаю. Как же напоминает вечер, когда я отключился. Утро привычно началось с того, что я твердо решил, что могу жить дальше. Я отпустил. (Ха-ха, смешно). Тренировка, с пробежкой по морозному воздуху октября. Помню, как сильно замерзли тогда руки. Федя усиленно отвлекал меня от телефона, даже забрал в раздевалке, перекрикивал всех, предлагал прямо после трени уехать куда-нибудь и отключить телефоны. Помню, Леша с опаской на меня поглядывал, но не подходил. Теперь мне кажется, что с самого утра все на это намекало. Потерянные ключи, сломавшаяся молния на сумке, головная боль. Вселенная с самого утра готовила меня к таким новостям. Федя все говорил, говорил, говорил, я не перебивал, молча собирался. А потом на парковке мы наткнулись на Семина, который решил сказать это именно нам. «Слышали, он из сборной ушел. Миранчук, знаешь что-нибудь?» Я не знал и не слышал, вообще ничего потом не слышал. Смолов увел меня, запихал в машину. Так странно. Я чувствовал не боль, а пустоту. Огромную пустоту. Потом было много всего, Федя просто менял передо мной картинку и содержимое моих стаканов, сдабривая каким-то дымом и таблетками. В итоге я очухался только в ледяной воде, с перепуганным Смоловым, сидящим рядом. Я и не помнил, что грозился каким-то ужасом, рыдал и психовал. Лез в драки, я читал вслух каждую статью про его уход. Даже не знаю, что там хотел найти. Пытался принять, что нас точно уже ничего не связывает. Мы не будем также гулять и сталкиваться в столовой. Между нами теперь ничего и никогда. Смол говорит, что я звонил ему, пока у меня не сел телефон. Один раз он ответил. Помолчал в трубку, слушая мои невнятности, полные заиканий. Боже, это было ужасно. Мы будто еще раз разошлись. Иду на кухню, с меня все еще летят редкие капли воды, в темноте мои следы аккуратно блестят. Вытаскиваю из холодильника бутылку скотча, нужно же ее когда-то допить. Перед спальней коротко взглядываю на свое голое отражение. Выпрямляюсь и выжимаю натянутую улыбку. Он все еще не появляется в зеркале. — Господи, Антон, какой же ты жалкий… Мой голос сиплый, горло болит. Открываю бутылку и жадно глотаю. Будет предлог завтра молчать. Все еще кошусь на отражение. На плече проступил синяк. Дзюба. Кажется, начало октября у него тоже было несладким. Судя по всему, он, как и я, звонил и заикался. Скалюсь. Он его тоже бросил? Сейчас я начал чувствовать не отвращение к Дзюбе, а скорее жалость. Я понимаю, как это плохо. Когда хочешь расцарапать грудь, разбить голову, лишь бы вытащить этого человека из себя. Мы теперь в одной лодке. Плывем в никуда. Еще несколько минут смотрю на себя, пока щеки не начинают гореть от алкоголя. Сутулюсь под тяжестью мира и ухожу в спальню. Там сразу на балкон, нараспашку раскрываю окна, меня пробивает дрожь. Так начинается моя привычная ночная терапия — ладонь ко рту в желании застрелиться. Открываю окна, пью, страдаю, кляну себя, его и мир в случившемся. А утром отхожу, проспав каких-то три часа. Я прекрасно понимаю, что все еще держусь за осколок кого-то близкого, которому я уже и не нужен. Но это так сложно — разжать пальцы и закрыть глаза. Посчитать про себя до трех и сказать «прощай». Отпустить свою боль и печаль, повод напиваться ночами и считать себя самым несчастным на свете. Я с трудом начал признавать, что мне правда легчает. Эта тревожная привязанность никуда не ушла, но чувства притупились. Я привык к этому убитому состоянию. Мое малодушие не знает пределов. Храню в себе всю черноту, не хочу, чтобы Федя отдалился. Слишком привык к его присутствию, чтобы сказать, что отболело. Да оно и не отболело. Как там говорят, получил травмы, несовместимые с жизнью? Но я продолжаю жить, даже медленно излечиваюсь. Все еще не хочу, но скучаю, невыносимо скучаю. Мне не важно, о чем он и с кем он. Скорее, как он там?.. Просто бы увидеться, поговорить, выпить. Послушать рассказы про жизнь и детей, сжать пальцы, проехать коленом по бедру… Медленно иду по ледяному полу, все еще дрожу. Как бы он кричал, увидев это. Обязательно сказал бы что-нибудь про мой юношеский максимализм, про дурость. Усмехаюсь и подношу бутылку к губам. Крепость не чувствуется, осталось только тепло. И как-то больше, чем обычно, мне хочется его. Даже злого, кричащего, матерящегося и проклинающего меня. Хочу залезть под одеяло, прижаться к горячей коже, дышать на него перегаром и слушать возмущенный бубнеж. Впитывать его голос, ощущать вибрации. Я ведь первое время и не верил в то, что мы разошлись, отрицал. Думал, это на пару дней, просто разбежались, просто заебали друг друга. Перебесился и ждал, заочно простил все обидное. А потом приехал к нам домой и понял, что все. Это все. Будто я врал себе эти дни, придавался ложным надеждам. Это как идти среди мягких сумерек, чтобы быть резко задушенным бледными уличными фонарями. Также обезличивающе больно. У меня не было понимания, что делать дальше, как существовать. Кто-нибудь знает, помнит, как было раньше? Теперь я просто захлебывался злостью, обвинял всех, себя, его. Мечтал о выстреле в упор, с изничтожающей фразой и презрительными слезами. Что он сказал бы мне перед концом? Заставил бы передумать? Перед моим выстрелом в свой же лоб. Бутылка тихо выскальзывает из пальцев и с тугим звоном падает на пол. Со злостью отпинываю ее. Наступаю в разлитый скотч и кривлюсь. Я пытался его купить, договориться. Писал, звонил, еще писал. Что-то предлагал, клялся, что исправлюсь, лишь бы все вернулось. Он вообще немногословен, я разговаривал с его тяжелым дыханием и редкими ответами. Меня ломало, вечером от боли, утром от стыда. Куча сообщений без ответа, исходящих звонков. В какой-то момент стало еще хуже. Смол был со мной двадцать четыре на семь. Леша нет. Пропал. Не захотел ночами слушать мое нытье и поднимать с пола. Наверное, его можно понять. Теперь мы пересекаемся только на тренировках, братик стал дальним знакомым, который только кивает при встрече. Это все усугубило. Усугубило чертовски сильно. Странное чувство, твое отражение отворачивается, когда нуждаешься в нем больше всего. Я в ожидании того, что мы будем завтра исполнять перед мамой и гостями. Беру в руку телефон, открываю контакты. Он. Моя любимая фотография. Невольно улыбаюсь. Память решает добить меня этой ночью. Закрываю глаза, позволяя это сделать. Горячее дыхание, тяжелые пальцы. «Мышонок, запиши на всякий случай мой номер.» Записал. И что теперь? Зачем это все было? Кто-нибудь знает? Открываю глаза, пересчитываю цифры. Одиннадцать. Медленно стираю, пока они не таят до одной. Восьмерка. Почти бесконечность. Я удаляю контакт. С ним все переписки и фотографии. Точка невозврата. Почему с памятью так не работает? Принимаю правила игры, принимаю исход. Хоть и без достоинства, да и к черту его. Даже почти что отпускаю. Ведь если так подумать, нас сражает не катастрофа, а ее постижение. Меня жрет изнутри невыносимо полная пустота не из-за того, что мы разошлись. Нет. Каждый день приходит с напоминанием того, что только я все разрушил. И никто больше. Это я, только я, я разрушил все. Вот этими вот пальцами, для собственного успокоения. Чтобы спокойнее спать ночами рядом с ним. Боже, кто бы знал, как это трудно. Я делил его, всегда, с первого дня, с Дзюбой, с семьей. Я хотел что-то свое. Полностью своего человека. Который станет только моим добрым утром, только для меня. Не разменивать с ним дни на семью. Не забирать из ателье платье для его дочери. Не слышать перед ужином с моей семьей «Мышонок, Даня температурит, мне нужно уехать, прости…». Не видеть, как он надевает кольцо перед каким-нибудь мероприятием. Я хотел нас. Только нас, без кого-то еще. Как я хотел быть с ним вместе, создать семью, корявую, ненастоящую, но семью. Кажется, я много хотел. Еще этот Дзюба. Я не мог не реагировать на его провокации. «Он же уйдет от тебя… Уже съехались? Он тебе пек свои фирменные блины? Мне постоянно… Брось, Миранчук, у вас не серьезно… Ты только на сборы, а он сразу ко мне… У меня столько его вещей…». Я буквально зверел, слыша это. И мне не помогали его оправдания. А если он уезжал не к семье? Что, если до сих пор с ним? Он мне врет, нагло в глаза. Ревность жрет изнутри, заглатывая большими кусками. Ты видишь напротив его, а ревность дорисовывает все остальное. Шепчет мерзости, когда он не отвечает на звонки, опаздывает с тренировки. Это все из-за нее, из-за меня. Потому что я поддался, усомнился в его честности. Теперь я постоянно мечтаю, а что, если бы я не сдался и просто доверился, мы все еще были бы вместе? Постижение своей вины не дает спать ночами, проматываю в голове каждую ссору, истерику. Я же травил ему жизнь, а он терпел. Все мы не святые, он тоже. Было мерзко осознавать, что он пускает яд в ответ. Подначивает, выводит на ссоры. Это так обидно. Но обиднее ненавидеть себя. Клясть, кривиться, скалиться, жить с этим. Не прощать никогда, ни на самую короткую и бесчувственную секунду не переставать винить себя. Как быстро все вокруг разрушилось, рассыпалось. Нужно жить дальше. Восстановиться, аккуратно собрать жизнь обратно. Вернуться в свою молодость, найти другого человека, опять подружиться со своим отражением. Я же пообещал начать новую жизнь, что ж… надо когда-нибудь сделать это. И почему бы не начать с дня рождения? Отпущу всё, все грехи. Прекращу прожигать ночи в клубах. Выучу португальский. Уеду сам в отпуск, без него и мыслей о нем. Потому что он больше не часть моей жизни. Опять иду к зеркалу. Смотрю на изъеденного темнотой себя. Вдыхаю и закрываю глаза. Что там первое? Ах да. Плевать, что там было, я прощаю. Дзюбу прощаю, ведь он так же как и я боролся за свое счастье и, наверное, любовь. Ему не легче. Надеюсь, у него будет все хорошо. Братика я тоже прощаю. Мы все совершаем ошибки. А его… Игорь Владимирович. Все еще больно ухает внутри. Вдыхаю. Я прощаю и отпускаю. Мы все, закончились. Теперь точно все. — Простишь себя? — дергаюсь от звука своего же голоса, вглядываюсь в зеркало. — Прости уже. Глаза в отражении поблескивают от тонкой пелены слез. Прижимаю ладонь к холодной поверхности. Замираю на мгновение, а потом сразу же ухожу. Залезаю под одеяло и почти сразу же засыпаю. Мне ничего не снится, только в голове растет пульсирующая боль. Бьет в такт какому-то стуку. Раскрываю глаза. Как же мне плохо. Вслушиваюсь, кто-то действительно тарабанит в дверь. Титанических усилий мне стоит встать, натянуть домашние штаны, завалившись на стену. — Антошка-Антошка, с днем рождения! — Смолов бросается на меня прямо с порога, сжимая в объятиях. — Чтоб хуй стоял и деньги были! Хмыкаю ему куда-то в шею. Мы еще обнимаемся несколько секунд, потом он меня отпускает. — Смол, бля, ну как так… Почему ты по утрам всегда выглядишь так охуенно? — Свежий, веселый, улыбка ослепляет. Мы ведь вместе пили. — Мог бы хотя бы в мой др меня не затмевать своей красотой! — Ты спал вообще? Хуевенько выглядишь. Пожимаю плечами. Мне и вправду хуевенько. Федя улыбается во все зубы и хватает меня за плечи, чтобы встряхнуть. — Ну все, ты стал еще старше и мудрее. Сколько там тебе уже? Сорок три? — Ага, всяко моложе тебя… Кстати, где мой подарок? Смол хитро прищуривается. — Вечером узнаешь. — Оборачивается, бросая быстрый взгляд на дверь. — Тох, я тут решил… короче, с этим надо было что-то делать, так что… Я в машине пока побуду, звякните мне. — Че? Федя, что происходит?.. Смолов пропадает за входной дверью. Я несколько секунд смотрю на нее, пытаясь включить свой воспаленный мозг. Нужен анальгин. Разворачиваюсь, чтобы пойти за таблетками, но застываю, слыша, как кто-то входит в квартиру. — Привет, братик. Давно я так близко не слышал Лешиного голоса. Зачем-то медлю, хотя хочу поскорее обнять. — Доброе утро, Леш. — Дак не утро, уже четвертый час. Чуть виновато улыбается, потирая шею. Чувствую, что волнуется. Делает шаг вперед и протягивает подарочный пакет. — С Днем Рождения, братик! Автоматически его забираю и киваю. Леша хочет обнять, но тушуется на пол пути, поэтому хлопает меня по плечу. — Спасибо, братик, и тебя… А у меня нет подарка, — растерянно оглядываюсь. — Чай будешь? — Да, зеленый. — Я помню. Плетусь на кухню. Леша сворачивает в ванную. Я ставлю подарок на стол и принимаюсь наливать воду в чайник. Слышу, как он входит и садится на стул, который чуть поскрипывает. Растягиваю каждое движение, жест, лишь бы дольше не поворачиваться и не видеть его виноватого вида. — Там у тебя в ванной бардак такой, — нервно посмеивается. — Я все носки замочил. — Я дам свои. — Не стоит… Ты не болеешь? Как-то плохо выглядишь. Ухмыляюсь и дергаю плечом. Не стану рассказывать, что лег ближе к утру, полночи пропадая в трипе, а другую половину разбирая по полочкам очередной приступ самобичевания. Произношу задумчиво, не до конца понимая смысл своих же слов. — Это моя беда, но что поделать… — давлюсь кашлем, горло болит. — Как там нимфа твоя, предложение не сделал еще? Поворачиваюсь к нему лицом и вопросительно дергаю головой. Братик пожимает плечами, ерзая на стуле. — Да нет еще… не знаю, — опять пожимает плечами. — Если честно, я хотел с тобой посоветоваться, обсудить… Откроешь подарок? Складываю руки на груди и вздрагиваю. Я и забыл, что без футболки. Зачем-то еще раз повторяю, будто это что-то поменяет. — А я без подарка… — Ничего, Антош. Посмотри. Головой указывает на блестящий подарочный пакет, стоящий на середине стола. Леша ждет моей реакции, ждет, когда я подойду ближе. Несмело запускаю руку в шуршащий картон. Специально не заглядываю внутрь, пытаясь угадать. — Это… что… да ладно?! Леша, серьезно? Вот это да! Охуеть! Это пластмассовый самосвал, мой, из детства. Я захлебываюсь в чувствах, вертя в руках игрушку. — Леша! Ты посмотри, тут даже песок остался! Я… ого! Боже, это же он! Еще что-то бессвязно говорю, разглядываю подарок. Боже, наверное, я так глупо со стороны выгляжу. — Где ты его нашел? Как?.. Качаю головой, не веря в то, что это та самая игрушка. Леша довольно улыбается, наблюдая за моей реакцией. — У бабушки на чердаке, все выходные там копался! Помнишь, как мы с тобой не могли его поделить? Я смеюсь, вспоминая маленьких нас. — Да! Мы же тогда такую драку устроили! Не может быть… А помнишь, ты меня ущипнул, а я тебя по голове ударил? — Точно! — на его щеках появляется румянец от смеха. — Мне тогда купили солдатика, но какой солдатик, когда у братика такой самосвал крутой! — Да… Я так обиделся, когда его в итоге забрали. Боже, сколько лет прошло? — Не знаю, может, пятнадцать? — Не, больше… Мы замолкаем, проваливаясь в воспоминания. Сколько воды уже утекло, чего только не было за это время. Утираю выступившие от смеха слезы и тихо произношу то, что сейчас кружится в душе. — Леш, я скучал… Смотрю куда-то сквозь этот самосвал, который все еще сжимаю в руках. Очерчиваю пальцем древнюю царапину, вслушиваясь в дыхание рядом. Молчание выходит до ужаса неловким, какое только может быть между самыми родными людьми. Меня спасает чайник, который начинает усердно свистеть. Аккуратно ставлю игрушку на стол, будто это самая ценная вещь в моей жизни. Достаю кружки, чайные пакетики, попутно пытаясь вспомнить, куда засунул сахар. — Антон, прости меня, пожалуйста… Я не знаю… ненавижу себя за то, что бросил тебя… Ты бы знал, мне было так больно смотреть на тебя. Я никогда не прощу Акин… — Леша, замолчи, не нужно этого. Поворачиваюсь и слабо ему улыбаюсь. Он хмурится, закусывая губу и чуть наклоняя голову вправо. Разглядывает меня. Вижу, что не понимает. — Братик, все хорошо. Я тебя прощаю, — пожимаю плечами, руки начинают дрожать. — Все ошибаются, это нормально. Это закончилось, хорошо? Все осталось в прошлом, теперь новая жизнь. Я обещаю… — Прости меня! — подрывается с места и сразу же крепко меня обнимает. — Прости, прости, прости… Я тоже скучал, братик, мне столько всего тебе рассказать нужно… Я облегченно вздыхаю, утыкаясь носом в его плечо. С души будто камень сваливается. Так вот ты какая, новая жизнь. За столом мы сидим вместе, Леша рядом тактильно, не отпускает от себя. Я тоже не хочу его отпускать, слишком давно он не был так близко. Мы проболтали с ним всю дорогу до ресторана, а Смолов только довольно улыбался, разглядывая нас. Жизнь действительно вернулась в прошлое русло, еще ночью я ненавидел себя, а сейчас даже не вспоминаю об этом. Кто бы мне сказал, что нужно просто помириться со своим отражением. Меня даже почти не кольнуло, когда понял, что Игоря нет, хотя совсем недавно я мечтал, чтобы он был здесь. Фотографировался со мной, произносил тост за мое здоровье и выслушивал жалобы мамы на нас с Лешей. Ничего, правда, без этого можно. Ко мне вернулся братик, я теперь горы могу свернуть. Возможно, даже прощу себя когда-нибудь. Главное, не оглядываться. Только вперед. — А где Смол? Этот пиздюк… — Алексей! Я взрываюсь пьяным смехом, видя строгое лицо мамы. Леша виновато смеется и наклоняется ближе ко мне, чтобы она его не услышала. — Где этот пиздюк? Он торчит нам поздравление… Поищи его сходи. У Леши счастливо-пьяные глаза, у меня такие же. Встаю из-за стола и выхожу, по пути хлопая по плечу всех гостей. — Смол? Ты куда пропал? Федя? Мы ждем поздравлений, Федор Михайлович! Прохожу барную стойку, заглядываю за нее, ну, а вдруг, это же Смолов. — Смолов, блять, не смешно уже! От этих слов мне становится смешно. Останавливаюсь возле зеркала, чтобы поправить волосы. Я так раскраснелся, а еще улыбаюсь как дурак. Даже дышится легче. — Федя, еб твою мать, ты где?! Че за хрень. Медленно продвигаюсь к выходу, заглядываю везде, куда можно и нельзя. Замечаю на столике возле гардероба огромную охапку цветов. Розы. Красные и много. — Федя?.. Подхожу ближе и сжимаю в руках бутон. Подношу пальцы к лицу. Как же они пахнут… На языке появляется горечь. Что-то не так. Обдираю лепестки, последний растираю между пальцев, меня начинает тошнить от приторности запаха. Федя ненавидит банальности, он никогда бы не купил розы. Больше никого не звали и не ждали, никого… В горле появляется ком, мешающий мне дышать. Чувствую, как щеки разгораются еще больше, а сердце ненормально стучит где-то в висках. Я мотаю головой и корчусь, одним движением смахивая со стола эти мерзкие цветы. Они рассыпаются на полу, возле моих ног. Щурюсь. Маленький белый конверт. Меня начинает колотить, пальцы дрожат так, что я с трудом беру его в руки. Нет. Зачем. Не надо. Я же почти… Быстро втягиваю в себя оставшийся воздух и бегу к выходу. Вылетаю в сумерки улицы. Перед глазами все размыто. Холодный воздух липко заползает под одежду. Конверт помялся в руке. Чувствую, как мои губы дрожат. Боязливо открываю и достаю свернутый листок. Бумага плотная и шершавая. Разворачиваю. Судорожно вздыхаю и поднимаю глаза. — Мышонок…