Давид и Горгона

Мир разбит горизонтом на две части, вверху небо, бледное и огромное, под ним ширь необъятная - горы и долы, а дальше Море великое, гладь сияющая, так сверкает оно, что глаза слепит. Море, чудо чудное, диво дивное и на всей Луне единое. На светлой Земле, чуде небесном, говорят, морей великое множество. В умных книгах, привезенных с Земли, якобы так написано. Неужели такое возможно? Зажмурить глаза да представить разные моря - одно холодное, темное, с седой рябью пены и суровыми серыми волнами, и другое - ласковое, синее, вода прозрачная, волны весело бегут одна за другой, увенчанные белоснежными шапками. И как чудесно жить меж двух морей, куда захотел, туда и обернулся, чем пожелал, тем душу и наполнил, печалью ли, радостью. И сколько песен родится меж двух берегов! А может, и поют их там, те дивные песни, поют люди высокие, счастливые, свободные. Жаль, из невообразимой дали земной не долетит никакая музыка до печальной Луны. Эриан пересчитал своих подопечных, поднял свирель и повернулся к Великому морю. Оно здесь одно, потому название ему и имя одновременно. Ночью - замерзшая гладь, скользкая и морозная, над ней свищет ветер и кое-где виден пар, поднимающийся над полыньями. Днем - блеск, свет, теплые волны, отраженное небо, соленый запах и звук прибоя. Отсюда, с предгорий Отеймора он не слышен. Гордое название горы заслуживал, пожалуй, только Отеймор. Он высоко поднимался над берегом и тянулся к самому солнцу. На востоке видны были жемчужные пока облака, значит, дело двигалось к полудню, но до грозы времени оставалось немало. Эриан дунул в свирель, перебирая пальцами по отверстиям. Нужная мелодия все не получалась. А жаль, хотелось бы сыграть так, чтобы услышал, и сразу представилось море, зеленые луга, раскиданные по плоскогорью, ущелья внизу, чистый родник, бьющий из скалы. Солнце, заливающее зелень пастбищ и кипучее смешенье красок леса, покрывавшего склоны Отеймора. И сам вулкан, конечно, спокойный и величавый. Еще Эриан лелеял честолюбивую мечту - наиграть мелодию торжественную, светлую и печальную, как виданная некогда в Полярной стране Земля. Конечно, вслух он об этом он не распространялся. Как-то в детстве он сыграл песенку своему приятелю, такому же босоногому мальчишке из трущоб и спросил: - На что похоже? Друг должен был ответить: "На грозу". Разве можно было не узнать торжественные звуки, похожие на отдаленный гром, быстрый стук капель, завывание ветра и шум разразившейся бури? Но мальчишка, бес бы его побрал, шмыгнул носом и сказал: - Да будто пса кипятком ошпарили, он и воет. Эриан обиделся и стал доказывать, что псы воют не так, и друг просто завидует, потому что не умеет играть вообще! Дело кончилось небольшой дракой, потом они помирились, потом и дружба расклеилась - просто разнесла жизнь, бывает. Эриан с матерью не могли уже снимать домик на той улице и переехали в еще более худший и бедный. Мать не одобряла игр на свирели. Лира еще заслуживала ее снисхождение ибо музыканты, умеющие мало-мальски перебирать струны, могли играть на пирах или важных сборищах и получать за это деньги. Но лира Эриану не давалась, к тому же ее надо было купить, а свирель - вот она, из любой ветки можно сделать. Хотя, конечно, к каждой новой пока притерпишься... Эта уже была привычной, поверхность под пальцами стала гладкой, ошметки коры давно обтрепались. И, самое главное, звуки получались, какими надо. Только в голове мелодия еще не родилась. Хорошо на предгорьях одному! Вокруг красота, смотри, сколько хочешь, да играй, никто не помешает. Только следи за животными - здесь их называют овцами, именем, привезенным с Земли, якобы еще Старый человек их так окрестил, хотя никакие они не овцы. Просто шкуры у них дают такую же шерсть. Картинку, изображающую овец, Эриан видел в детстве, в святой книге, привезенной с далекой звезды. Там у них были круглые морды, длинные прямые ножки, закрученные рога на голове, как раковины. Лунные животные на них не похожи, как печальная Луна не похожа на сверкающую вдали Землю. Благословенную звезду он тоже видел в детстве, один-единственный раз, когда они ездили паломниками в Полярную страну при жизни отца. Отца Эриан помнил плохо, память сохранила лишь некоторые детали - мягкая темная борода, широкая улыбка, сильная рука, за которую так надежно ухватиться и держаться. Жили они тогда небогато, но и не бедно, отец вел торговлю, мать хозяйничала - в просторном светлом доме с собственным садиком и плоской крышей, куда Эриан пробирался только украдкой - а то поднялся бы шум, что он непременно свалится и свернет себе шею. Все закончилось со смертью отца. Он проболел недолго, утром еще из дома вышел бодрый здоровый человек, перед грозой он вернулся шатающейся походкой, держась за стены и скрючившись от боли. Эриана мать немедля отправила в дальние комнаты, чтоб не путался под ногами, но он пробрался обратно, отец еще поглядел на него затуманенными от боли глазами, потрепал по голове мокрой от пота рукой и велел уходить. Эриан страшно огорчился, потому что хотел чем-то помочь, и отец, заметив это, попросил воды. Вечером того дня его уже хоронили. И вскоре все изменилось для вдовы с маленьким сыном. Семейное дело перешло в не слишком чистые руки дядьев, матери ее долю они выделить обещали, потом стали ссылаться на то, что отец был им должен, просто расписки они с него не брали, мол, все было по-семейному. Мать бегала к законникам, но так ничего и не отсудила. Дом пришлось продать, на вырученные деньги дядья тоже зарились, и вроде какую-то часть им отдали в счет несуществующего долга, этого Эриан точно не знал. Он был еще слишком мал, а мать ничего не рассказывала. Трудно на Луне жить одинокой женщине, не имеющей никакого ремесла - вот они и проживали просто-напросто отцовское наследство, сначала сняв домик поменьше, поплоше и без сада, потом еще меньше, потом просто место в общественной хижине, где было грязно, тесно, неуютно, днем жарко, а зимой холодно. Мать пыталась работать, да все места были не для нее - где платили мало, где придирались, где работа гадкая. Когда Эриан подрос, она начала пристраивать на работу уже его, но ничему не обученный мальчишка никуда и не годился. Все же в конце концов его взял к себе помощником старый пастух. Мать презрительно хмыкнула, но выбирать им не приходилось. После смерти старика им перешла его хижина, пусть небольшая, но отдельная и уж куда более добротная, чем общественная, даже огород имелся. За труд платили натурой - шкурами, так что продукты и прочее приходилось выменивать на них. Но в бедных кварталах и так деньги были не в ходу, ими пользовались в основном люди побогаче. Мать, устроившись немного лучше, начала лелеять мечты о еще более устойчивой и надежной жизни. Конечно, она хотела, чтобы все было, как при покойном отце, но Эриан уже пробовал прислуживать в лавке и точно понял, что торговля не для него. К тому же, чтобы ею заняться, нужно было иметь для начала лишние деньги, а их-то и не было. Мать не успокаивалась и упорно объясняла, как унизительно для него, сына не последнего на Теплых прудах человека, быть простым пастухом. В последнее время она настаивала, чтобы он женился, уверяя, что одна не справляется с хозяйством, хотя чего там было справляться. Поэтому Эриан уходил из дома, едва стаивал снег, а возвращался только с наступлением темноты, отдавал дневной заработок и заваливался спать. Мать ходила к соседям и жаловалась на непутевого сына. Правда, на их улочке ее мало кто выслушивал. Они жили на стыке между благополучной частью города и трущобами, откуда шла прямая дорога, в одну сторону ведущая к собору, а в другую - на море, и, соответственно, на холмы, служившие пастбищами. Здесь селились мелкие ремесленники, пастухи, рыбаки, не желавшие перебираться в дикий поселок на Перешейке. Редко, но попадались и люди зажиточные, знавшие цену деньгам и выбиравшие жилье подешевле. Таков был, например, их ближайший сосед - повар. Его изредка даже заставляли стряпать для гарнизона наместника, расположившегося в ненавистной всему городу каменной башне. Вроде бы нелюди, чудища, а поди ж ты, тоже пожрать любят. То ли выворотни, слуги их, тоже мерзкие нелюди, хоть и рожденные женщинами, не умели готовить должным образом (ну да, куда им, они же тупые, как полено), то ли шерны желали лишний раз показать власть свою над людьми, но время от времени дополнительно к собираемой дани они требовали выполнения работ по обслуживанию гарнизона - шить, убирать, чинить. Вроде бы выворотней полно - так нет, людей им подавай в слуги. Выворотни были тем весьма довольны - наконец-то и они, ненавистные и презираемые, получали власть и право измываться над подневольными людьми. Зато и оплата труда людей была щедрой. Шерны требовали, чтобы часть дани им поставляли золотой монетой, хотя за Морем в их неведомой стране деньги были не в ходу. Ими расплачивались здесь, с наемными работниками - вполне возможно, только ради того, чтобы внести смуту и раскол в ряды горожан. Повар, сосед Эриана, по слухам сколотил уже немалое состояние, но продолжал жить в бедном квартале только из скупости. Многие недоумевали, почему он не поселится ближе к собору и не наймет охрану, ведь есть же, что воровать! Но охрана, как оказалось, у повара была - какие-то мелкие воришки пытались влезть в его дом и ничего там не нашли, а потом, по слухам, с этими воришками разобрался легендарный Валун - удачливый разбойник, которого не трогала даже городская стража. Сложно все с власть имущими! Пожалуй, можно считать себя счастливым, если ты пастух, с утра до ночи скитаешься по окрестным холмам и видишь начальство крайне редко. Эриан и от соборных служб отлынивал, отговариваясь усталостью. Нет, он, конечно, верил, истово верил в Старого человека, что четыреста лет назад привел род людской на Луну и временно возвратился на Землю. Но в собор все равно было неохота. Даже там, даже в святом месте, царили те же свары, ссоры, иной раз прямо на службе затевали тяжбы за имущество - он тогда поневоле вспоминал, как их с матерью ограбили родственники, и готов был бежать куда угодно. А на выходе из собора первым же ориентиром, на который натыкался взгляд, был замок шернов, каменная башня, их вековое несокрушимое убежище. Оплот врагов возвышался над городскими стенами, словно в насмешку над проповедовавшимся в соборе учением, над словами, которые Эриан только что слышал и повторял. От пастбища каменная башня тоже была видна, но Эриан просто старался в ту сторону не оборачиваться или уходить со стадом совсем далеко, где холмы и лес полностью закрывали город. Только к полудню приходилось возвращаться назад, к удобной пещере недалеко от Отеймора. Эриан еще раз оглядел зеленые холмы, разбредшихся по ним животных, сверкающую морскую поверхность и облака на востоке. Гроза приблизилась, но не слишком, даже грома не слышно пока. Основная темная громада туч прячется за белой пышной пеной далеко на востоке. Там, говорят, тоже небольшое плоскогорье и туда шерны не дошли, не подчинили те земли. Может, перебраться? Нет, мать не захочет бросать обжитые места. Эриан поднял свирель и приложил ее к губам. Последнюю песенку сыграет, и можно будет потихоньку скликать овец, перебираться к пещере, где они всегда отсиживаются во время грозы. Мелодия наконец-то полилась такая, какую хотелось услышать. Замерли зеленые луга, покрывшие склоны гор, затихли в ожидании облака, раскинулось белое небо, и все они слушали. В молчании стоял Отеймор, даже дым не курился. Конечно, это было случайностью, но приятно было думать, что вулкан прислушивается к музыке. Хватило бы еще дыхания! Мелодия выходила длинной, как лунный день. Как тихий, жаркий день, когда в тишине стоят холмы, спускается по ним легкий ветер, забираясь в ущелья, слабый рокот доносится от моря, а потом наступает тихий вечер, и синева ползет из оврагов вверх по склонам... Эриан доиграл, отложил свирель, перевел дыхание. Рядом послышался шорох крыльев, будто пролетала большая птица. Эриан обернулся. Позади на большой выбеленный солнцем камень взгромоздился шерн. Эриан попытался встать с травы, но накатила мгновенная слабость, даже свирель выпала из рук и покатилась по траве. В горле пересохло настолько, что и слова вымолвить не получилось. Сразу вспомнились все слышанные жуткие истории про одиночных шернов, покидающих свою крепость исключительно ради охоты на людей. Не так уж редко находили рыбаков-одиночек или селившиеся на отшибе крестьянские семьи, находили мертвыми, со следами багровых ожогов на теле. Эриан просто сидел на траве и тупо таращился на шерна, ожидая прикосновения страшных жгучих лап - последнего, что суждено ему почувствовать в жизни. Шерн сидел на камне спокойно. Черная шерсть и сложенные крылья переливались на солнце, полуприкрытые глаза светились непривычным фиолетовым блеском. Говорят, бельма у них красные и взгляд настолько страшен, что человеку не вынести. Выходит, врали. Только даже с фиолетовыми глазами шерн менее пугающим выглядеть не перестал. Эриан наконец смог перевести дыхание, непреодолимый ужас потихоньку отступал, появилась досада - ну что он уселся, какого рожна ему надо? - Что угодно господину? - выговорил Эриан не без труда. Кто знает, какое обращение чудовище посчитает достаточно уважительным, может, озлобится просто потому, что с ним осмелились заговорить. - Мне угодно, чтобы ты продолжал играть, - ответил первожитель. Голос у него был не такой резкий и хриплый, как ожидал Эриан, но все равно пугающий. Человеческая речь, исходившая из нечеловеческих уст, звучала странно и непривычно, поэтому смысл слов до Эриана дошел не сразу. - Что? - переспросил он, все еще ожидая мгновенного наказания смертью за непонятливость. - Вот, - шерн кивнул в направлении откатившейся в траву свирели. - Как это называется? - А! - Эриан почувствовал, что готов расхохотаться. Шерны, оказывается, любят музыку! Впрочем, почему бы и нет, если они живут, едят, смотрят на солнце, плавают на ладьях, воюют, рождаются, умирают... Все, как у людей! Только они еще и летают, может, и танцуют в полете, наверное, это могло бы выглядеть красиво. А играть на той же лире могли бы точно, руки ведь у них такие же, как у людей, пальцев целых шесть, только не сожгут ли они струны своими лапами? А что он не знает свирели, неудивительно, с такой роговой пастью ему неудобно дуть. - Как это называется? - повторил шерн, и Эриан опомнился. Надо же, извечный враг рода человеческого сидит себе рядом, а он размечтался. Руки опять начали трястись, он наклонился за деревянной палочкой, чуть не промахнулся, наконец, нащупал ее среди густой травы, побормотал: "Свирель", поднял и приложил к губам. Дунул, вместо чистой звонкой ноты свирель выдала невнятное сипение. Дунул еще раз, но играть нормально не получалось, он понял это уже на второй или третьей попытке. Это было так легко, когда вокруг шептала трава, ветер вздыхал в такт с переливами музыки, а далеко внизу переливалось море. Черная тень на камне заставила траву молчать, ветер испуганно улетел в ущелье, море потемнело. Впрочем, море потемнело от нависших на востоке туч. Гроза приближалась. Шерн приподнялся на камне, распустил крылья, готов ли он был поразить не выполнившего приказ человека? Эриан отложил свирель, чувствуя только невероятную слабость. - Я не могу... Для игры нужно настроение. - Ты боишься, чувствуется, - сказал шерн голосом, в котором угадывалась насмешка. Эриан сглотнул. Чудища сами хотят, чтобы один их вид внушал трепет, и сами же над этим смеются. - Обычно вы вылетаете из крепости только чтобы карать. - Я не каратель, - ответил шерн. - Не каратель и не воин, наместник мой отец, мне захотелось увидеть эти земли. Эриан только кивнул. Вот как, и верно, не слишком-то отличаются все живые существа. И у шернов есть золотая молодежь, сынки богачей, которым все позволено. Не очень осторожен этот шерн, летая без охраны! Его могут подстрелить, потом жестокая кара обрушится на Теплые пруды, но жизни-то не вернешь! - Твои животные разбежались, - неожиданно заметил шерн. - А скоро полуденная буря. Эриан сунул свирель за пазуху, подобрал валявшийся неподалеку хлыст и встал. За разговором с первожителем он совсем забыл о стаде. Только пара-тройка шерстяных спин виднелась над травой поблизости, остальные сбежали на соседние холмы и мелькали там белыми пятнами. Эриан беспомощно щелкнул хлыстом, оглянувшись на черную тучу. Пара часов еще есть, можно успеть их согнать, но не дойти до пещеры, а буря не оставит от стада и воспоминания. Если даже шерн пощадит, на Теплых прудах точно голову оторвут. И тут первожитель взмахнул крыльями, развернувшимися внезапно в два полотнища, и понесся в небо - стремительно, быстро. Эриан вскинул голову, не веря своим глазам. Шерны летали не слишком-то хорошо. Этот поднялся мгновенно, каждый взмах крыльями возносил его вверх на несколько корпусов. Так и до Земли благословенной, пожалуй, за час долететь можно! С высоты шерн вдруг стал стремительно падать на соседний холм, словно черная молния из грозовой тучи. Белые пятна в ужасе притихли и неуклюже потрусили в сторону пастуха. Шерн пронесся над травой низко, почти задевая ее верхушки, поднялся вверх, перевернулся в воздухе и бросился на другой холм. Последние овцы в панике бежали к стаду. Шерн подлетел ближе и завис на распростертых крыльях. - Ты всегда играешь здесь, - сказал он, не спросил, а просто сообщил, как о хорошо ему известном. - От замка тебя слышно, но плохо. После грозы... - и не договорил, поднялся чуть выше в воздухе, трепеща крыльями. - Господину пора лететь, - пробормотал Эриан. - Наместник будет недоволен и сейчас наверняка беспокоится за своего сына. Шерн взлетел еще выше. - Я не сын наместника, я его дочь... Эриан открыл рот, да так и не нашелся, что ответить. А она? - да, она! - взметнулась единым мигом вверх, под самые тучи, перевернулась лихо - маленькая фигурка на фоне громоздящихся небесных гор, - и на раскинутых крыльях, как на парусах, понеслась в сторону замка. Ветер бросился следом, да где ему было догнать шальную девчонку! Начинающаяся буря взвыла сердито и упала на холмы, пригибая траву, срывая с пастуха шапку, заставляя овец прижиматься к земле. Эриан бросил последний взгляд в сторону удаляющейся черной точки, щелкнул хлыстом и погнал стадо в укрытие.