Эффект доктора Фокса

Мне бы два билета в летаргию, Чтобы мир сменить на белый плюш, На реальность чтоб разви́лась аллергия И каждая дыра скрутилась в Мулен Руж. Мне бы так, чтоб блекли все тревоги, Сигареты потеряли чтобы вкус, Но я курю, полжизни спотыкаясь о пороги, Не различая, где у судьбы касанье губ, а где — укус. ...дороги все ведут в пустое никуда, В картах выборов не различаю масти. Курю. Пускаю дымом серое «двойное счастье»* , Не зная, что ты билет мне в летаргию Несмело тянешь из-за больничного угла.

Размеренный писк кардиомонитора успокаивает, привычно ударяется о барабанные перепонки, нагоняя на Рыжего горчащую на языке тоску; от запаха стерильности и лекарств, пропитавшего каждый миллиметр стен, хочется блевать — сколько ни работай, привыкнуть к этому до конца невозможно. Если бы отчаяние могло смердеть, думает Мо, это была бы больничная вонь. Серый пластырь на большом пальце правой руки держится совсем уж на соплях, норовит отклеиться каждый раз, когда Рыжий опускает ладони в ведро с водой, полоская тряпку — плитка под его ногами блестит, мозоли от неудобной рукояти швабры ноют и зудят, но Гуань Шань не жалуется: платит частная клиника неплохо, и ладно. Он переживёт. Рыжий смахивает со лба пот, дёргает плечами, обтянутыми верхом медбратовского костюма; в палате негромко гудит кондиционер, но от непрерывной уборки Мо жарко, как в печи — и в старые кроссовки с натянутыми поверх бахилами словно набросали углей. Тряпка елозит по полу, собирает вместе с пылью блики от яркой лампы — тело совершает движения машинально, а в голове пусто, полная изоляция. Хочется курить — так, что аж губы печёт. И уйти из этой палаты. Насовсем. Навсегда. Мокрая ткань огибает ножки койки, вытирает пол под ней, ещё не успевший толком загрязниться. Рыжий усиленно не поднимает взгляд, но краем глаза всё равно цепляет худую белую руку с введённой под почти прозрачную кожу иглой Губера** — тонкая трубка для внутривенного питания змеёй тянется вверх, к силиконовому пакету с блевотно-белой смесью. Тощие пальцы унизаны синими нитками вен — будто кто-то прошил, пустил под дермой неровные стежки, да так и оставил — тряпичным, нелепым. Рыжий отворачивается. Сейчас сил смотреть просто нет. Дверь тихонько скрипит за его спиной — деревянный край слегка задевает ведро с пластиковым стуком, и мыльная вода легко колыхается, парой капель падая на плитку. Молодой парень, появившийся в проходе, бросает на замершего Мо извиняющийся взгляд и, вытащив из кармана пачку бумажных салфеток, наклоняется и вытирает воду прежде, чем Рыжий успевает его остановить. Гуань Шань вздыхает, но молчит. В конце концов, не впервой им с этим чудиком вот так вот — без слов, с невысказанной солидарностью и вязким сочувствием. Посетитель заходит бесшумно, проникает в эту атмосферу так естественно, что воздух в палате окрашивается запашистой горечью зернового кофе и свежестью одеколона; притягивает к кровати стоящий в углу стул, присаживаясь лишь на самый край, и трепетно берёт в ладонь чужую тонкую руку (синюшнюю и хрупкую). Рыжий неловко дёргает плечами, тихо домывает порог и, крепко сжав побелевшими пальцами стёртую ручку ведра, позволяет себе один единственный взгляд: на молодого пацана с тёмно-пепельными кругами под закрытыми веками, с длинными светлыми волосами, скованного тонкими простынями, словно цепями. Мелово-белый, почти сливающийся с постельным бельём, он кажется Гуань Шаню призраком, обрывочным видением, которое можно спросонья увидать в зеркале после ночного марафона второсортных ужастиков. Но коматозник чертовски реален. Как и его усталый, изгрызанный колюще-режущей болью друг, который, уверен Мо, прирос бы к этому наверняка неудобному стулу, будь у него такая возможность. Приходит каждый день — с дрожью в руках и униформой какой-то кофейни, выглядывающей из-под строгого пальто. Сразу после работы, думает Рыжий в первую их встречу, позже растянувшуюся в одну рваную сплошную — с дырами в виде времени до четырёх вечера и скрепляющими нитками — позже. Они никогда не разговаривают, но иногда тишина звучит куда громче любых слов. Словно не желая разбивать хрупкую, чертовски душащую атмосферу, дверь в этот раз открывается совершенно бесшумно. Махнув на прощание молодому посетителю с воспалёнными и будто запавшими глазами старика, Гуань Шань покидает палату, не зная, что чувствует сильнее: горькое сожаление или сладкое, как патока, облегчение. *** Мо смолит едкую дешёвую сигарету прямо под табличкой «Не курить» за больницей, прислонившись спиной к стене и внимательно читая статью о методах стерилизации хирургических инструментов на стареньком смартфоне. Он знает всё это наизусть, но отчего-то каждый раз просматривает новые источники, просто чтобы лишний раз убедиться, что ничего нового интернет предложить ему не в силах. Осенний влажный ветер проникает под одежду, ворошит спутанное гнездо на голове, и Гуань Шань мысленно радуется тому, что не прихватил на улицу книгу — чёрта с два в таких условиях он смог бы почитать. Да и «Анатомия Грея»*** никуда не убежит. Рыжий перекатывает фильтр между зубами, по привычке чуть прикусывает, ощущая на языке противный привкус размокшей бумаги, прежде чем выплюнуть в древнюю упаковку из-под лапши, которую такие же нарушители, как он, приспособили под урну. Пальцы, впрочем, уже нашаривают в кармане новую. Луна сегодня скошенная в центре, полукруглая, как долька лимона, аккуратно подаваемая в местной столовке (и это, кажется, единственное, что там нарезано ровно), а небо чернильное и какое-то особенно осязаемое на вид, как бархатная цветная бумага (чёрный, думает Мо, тоже ведь цвет). Пусть многие и считают его паршивым. Свет телефона слепит, сто́ит хоть на пару мгновений отвести от экрана взгляд; яркость на минимуме, да только его потресканный в уголках старичок любит менять её тогда, когда ему заблагорассудится — и это помогает Рыжему вырабатывать в себе поистине чугунное терпение. Неожиданно вспоминается парень из палаты (Мо предпочитает мысленно называть его спящим потому что от гадкого слова «коматозник», временами проскальзывающего в голове, становится тошно) — с его белым исхудавшим телом, чью костлявость не скрыть простынями, с пушистыми, очень мягкими на вид волосами и светлыми ресницами — пацан мог бы быть моделью какой, улыбаться людям с глянцево блестящих обложек журналов, отражать своими белыми зубами вспышки фотокамер — а он вынужден лежать здесь, слабый, тонкий, в вечной борьбе со смертью, дышащей своим ледяным дыханием ему на ухо. Видеть это тяжело — каждый раз будто первый, а ведь Рыжий парня знать не знает. О том, каково приходится его другу, он старается не думать — хоть сочувствие и пульсирует воспалённой коркой вокруг сердца. Мо тихо выдыхает сизый невесомый дым, надеясь, что вместе с ним из него утекут и все до последней мысли. Даже зная, что это совершенно точно не сработает. *** Задняя дверь больницы очень чистая — это Гуань Шань приметил ещё полтора года назад, когда на третий свой рабочий день тихо выскользнул на улицу, пряча в кармане костюма пачку сигарет — как подросток, втихаря дымящий за школой на переменах. Позже он узнал, что одна из местных медсестёр — заядлая курильщица с двадцатилетним стажем (что работы, что засыпания собственных лёгких никотином), убеждённая, что сигаретой, какой бы дерьмовой она ни была, нужно наслаждаться в чистоте. Странная она, эта тётка, Рыжий убеждался в этом каждый раз, стоило им пересечься под табличкой «Не курить» (о которую женщина частенько тушила окурки) — но по-своему душевная. К тому же, она была одной из немногих больничных, с кем Мо мало-мальски, но общался. Когда эта блестящая хромированная дверь негромко открывается, Гуань Шань ожидает увидеть её (женщина никогда не представлялась, а он не спрашивал) и уже оборачивается, желая привычно поздороваться в ответ на её широкую марципаново-розовую из-за помады улыбку, но слова застревают в горле — под кожей дёргается «адамово яблоко», изо рта облачком вырывается скомканный выдох. Взгляд серых глаз — мутных и холодных, как кривые лужи на асфальте — на мгновение впивается в лицо Рыжего сотнями иголок, но тут же незаинтересованно рассеивается, будто его и не было вовсе; щёлкает однотонная строгая зажигалка, выглядящая до одури дорого, вместе с запахом дыма сырой воздух пропитывается ароматом лёгкого одеколона и чистого халата. Внутри Мо от бессильного раздражения всё скручивается спиралью, и ему стоит больших усилий молча отвернуться, докуривая сигарету, отдающую горечью где-то на корне языка. От местных врачей Гуань Шаня воротило с первого дня, но этот кусок высококачественного дерьма в его личном мудакотопе успешно лидирует уже второй год. Хэ Тянь (господин Хэ, как щебечут все местные медсестёры, провожающие его плывущими восхищёнными глазами) за его спиной делает затяжку, что при затихшем ветре слышно особенно отчётливо. Краем взора Рыжий видит мерно двигающуюся грудную клетку, обтянутую тонким тёмным свитером под растёгнутым халатом; густые чёрные волосы бахромой спадают на высокий лоб, тонкие светлые губы с профессионализмом истинного курильщика, приоткрываясь, выпускают смазанные кольца дыма — но выражение лица остаётся отрешённым и застывшим — словно перед Рыжим кукла какая, бездушный манекен, а не живой человек. Хотя и те вели бы себя более человечно, думает Гуань Шань, дёргая уголком губ. Хэ Тянь и на других смотрит так же — словно сквозь. Сколько, интересно, денег нужно иметь в кошельке, чтобы потерять в глазах этого мудилы прозрачность? Таких самовлюблённых ублюдков ещё поискать надо, мелькает следующая мысль. Хотя Мо видел много таких: выращенные в тепличных условиях, выкормленные с золотых тарелок — детки богатых родителей, чьи задницы с детства подтирают стодолларовыми купюрами. Образование, престиж, власть — всё получено за просто так, размолото в кашу — только успевай открывать рот. У таких вот, как Хэ Тянь, гордость въедается под кожу, точно ржавчина, человечность же, кажется, испаряется вместе с по́том. Мо сплёвывает ком слюны, подавляя в себе желание сделать это прямо на идеально чистые ботинки, и молча скрывается в помещении. Удивительно, как в такие моменты остро чувствуется грань, разделяющая их миры. А, впрочем, класть Рыжий хочет на это всё. Платит частная клиника хорошо, и ладно. Он переживёт.