Antropos ya to zoi

На самом деле светлейший король Инкус не был фанатом нетрадиционной медицины и не доверял различным целителям, знахарям, детям индиго, йогам, браминам и авгурам, считая их способы вредительскими, а их самих — чистейшей воды шарлатанами. Однако для излечения собственного сына он перепробовал все, хватался за любую соломинку, а когда кто-то осмеливался упрекнуть его в непостоянстве мнения либо в чрезмерной увлеченности эзотеризмом, король с неизбывной житейской печалью в глазах и голосе отвечал что-то про то, что не бывает атеистов в окопах под огнем и что когда у тебя случится беда, то ты побежишь за помощью и к друзьям, и к врагам и поверишь во все что угодно, лишь бы это помогло. В принципе, мысль-то Инкус исторгал верную, однако ни чудотворцы из захолустных деревенских монастырей, ни степные скуластые шаманы с перьями в голове, ни черные губастые колдуны в цветастых одеждах, ни даже знаменитейший заморский ведун Карлос Постаканеда, вот уже добрую сотню лет питающийся одними лишь кактусами, не смогли помочь единственному королевскому отпрыску. Монарх потерял веру в чудо, и весть о пойманном волшебном человеке не заставила его сердце биться чаще от надежды. Наверняка это еще одна бесплодная попытка. Вот и сейчас, шагая по долгому широкому коридору, где даже днем было мрачно и неуютно, он слушал семенящего рядом первосвященника невнимательно, в пол-уха. — … а я на него с мечом ка-ак! Ну, он головой ушастой в штаны прыг! — и убег, — описывал Питук, стараясь в красках не вспоминать, что было на той страшной охоте, — а потом-то еще земля разверзлась, и духи танатовские, злые, повылазили. Пасти раззявили, ядами брызжиют, слова хулительные изрыгают. Ну дак я ради вас, о ваше светлейшество, на любую гадину пойду. Помолился я в своей голове Хримате и всех их ка-ак давай раскидывать! В общем, ваше светлейшество, защищал я антропоса как мог, все для вас, для вас. Болтающийся на рукаве Обдуряя Врошка, надевший по случаю бабушкины сапоги с отворотами и парадный темный плащ с всего двумя дырками, с умненьким выражением лица неотрывно буравил короля глазками-маслинами и хотел, наверное, чтоб тот спросил про его, Врошкину, героическую роль в поимке пришельца, как бескорыстно приспешник жертвовал собой, спасая волшебного человека и своего благодетеля, как бережно, под обстрелом, нес на руках дикую девчонку и как стойко, без единого писка, перенес все ужасы бойни. Вот услышал бы Инкус о том, так и всплеснул бы жилистыми руками в аспидных парчовых рукавах и сказал бы: — Какой ты молодец, Врошка! И наградил бы его чеканной медалью. Нет, к ордену бы приставил. Ну или премию хотя бы дал, в размере тысячи серебренников. Нет, двух тысяч. Торжественно вручил бы. Вот стоит он, Врошка, на гранитном пьедестале, на шее медаль, на груди блестящий орден, в него кидают цветы — лилии, ромашки, пиончики, его любимые, — кричат: «Слава герою!», и сам Инкус подает ему на золотом подносе три тысячи серебренников в бархатном зелененьком мешочке. И где-то там, затерявшись в бушующей от восторга пестрой толпе, стоит Обдуряй Питук, разинув рот от удивления и чернея от зависти. А потом Врошку посвятили бы в рыцари. Ну или в советники, на худой конец. И написали бы о нем героическую былину, и назвали бы ее «Сказ о великом Врошке Лапидуйском и о том, как изловил он зверя дикого нечистого, и о том, как излечил он сына королевского, и о том, как за деяния свои святые был провозглашен бароном… нет, герцогом, и наследником престола». Но король, как назло, не обращал ровно никакого внимания на рыжего героя. — Мы ее веревками опутали, бросили в темницу, — продолжал Питук, — кандалами приковали и приставили около двери стражника Мефулю, ну того, которого вы приказали месяцем назад казнить за храпение неуважительное на посту, но потом помиловали, потому что ваше милосердие границ не знает, а потом решили вы его выпороть, но у порщика был выходной, и потом вы ничего уже не приказали, посему мы Мефулю просто ставим, куда надо, а он и стоит, да, слава Хримате. Инкус отвлеченно угукнул. Он и не заметил, или просто не хотел заметить, как все больше и больше важных и не очень решений принимают от его лица другие — Обдуряй Питук и выросшие, как грибы, по его рекомендации советники и министры. Конечно, в первые месяцы после травмы сына, когда король был убит горем и ничего не хотел вокруг замечать, это было удобно. А теперь? Что станет с государством, которым управляет горстка лживых жадных трусов? — Приехали! То есть пришли, ваше великолепие, вот, непосредственно, и нужная нам темница, и Мефуля стоит. Стражник по трудовому рвению своему размашисто отдал честь и, задрав небритый подбородок до небес, вытянулся в струну. Инкус слегка прищурился, пытаясь разглядеть его лицо и вспомнить вообще, что это за эльф такой. Мефуля испугался, что король всматривается прямо в анналы его души, в которой может увидеть какие-нибудь непотребства, и потому в раболепном страхе выпрямился еще сильней, да так, что все мышцы его напряглись невероятно, и мелко-мелко задрожал. Светлейший Инкус, не узнав стражника, отвернулся от него, мысленно сетуя на ужасное зрение и еще более ужасную память. Питук отпер ключом массивную окованную дверь и провел короля в темницу, и тогда Мефуля, выдохнув и проведя ладонями по лицу сверху вниз, сполз по холодной каменной стене. Взорам вошедших предстала лежащая на гниющем сене Избранная, в грязной рваной одежде, со спутанными волосами и прикованная цепью к влажному плесневелому камню стен. Девочка дрожала от озноба и шумно втягивала носом. — А вот и невероятный антропос! — зычно, как тамада на городской свадьбе, провозгласил первосвященник. Ангелина с трудом оторвала голову от сенной подстилки, но тут же уронила обратно. Ей было уже все равно, какая у нее миссия в ином мире, что там предначертано и зачем все это происходит с ней. Избранная Гелинель уже не желала быть избранной. Ей безумно хотелось домой, хотелось, чтоб это все оказалось сном, видением, бредом, чтоб она вдруг очнулась в своей родной теплой кроватке, а рядом сидела бы мама и нежно гладила бы ее по плечу. Инкус, сощурившись, в сыром мраке темницы рассматривал пленницу. В его обожженой душе под застывшей коркой горя и слез шевельнулось что-то теплое и живое, но король не понял, что, и поэтому скорее по заученности поведения, нежели по искренней жалости, неуверенно проговорил: — Бедняжка… Это же обыкновенная девчонка, к тому же больная и замученная, — он обидчиво поднял светлые брови. — Чем она может помочь моему сыну? Кого ты привел ко мне, Обдуряй? Вот и все, нечего тут смотреть, с горечью подумал Инкус, больше никто не в силах что-либо изменить. Питук хочет выслужиться, а возможно, и поиздеваться, поэтому просто взял где-то обыкновенную крестьянку и выдает ее за необычайное существо. Королю вдруг стало невыносимо противно и больно, он развернулся и уже было вышел из сырой темницы. До смерти перепугавшись реакции правителя, первосвященник замахал пухлыми руками. — Это человек, о светлейший! — испуганно воскликнул пастырь. — Приглядитесь и узрите, ну там, уши — закругленные, пальцы — короткие… Монарх пригляделся и увидел, что в девчонке действительно что-то не так, но на правильном его бледном лице ни изумления, ни ошеломленности, ни иных эмоций не отразилось, что, конечно, прибавляло ему благомудрости и всезнания в глазах придворных, но ни один из них и знать не мог, что светлейший попросту разучился чувствовать что-то кроме боли и страданий. — И ты гарантируешь, что она поможет? — с толикой робкой надежды обратился Инкус к Обдуряю. — Всенепременнейше, — поспешил его заверить Питук, — сами посудите, о ваше светлейшество, ведь наш антропос из иного мира, а там, — как в книжках пишут, — в мире-то ином и магия существует, и другие разумные расы — орки, тролли там… — Феи и гномы! — вставил Врошка, вперив в короля взгляд, говорящий о том, какой он, Врошка, умный, начитанный, эрудированный и что достойно это, по меньшей мере, должности главного королевского архивариуса. — …и животные мифические — грифоны, единороги… — И драконы золотые! — … и девы чистые, — первосвященник мечтательно поднял глаза к потолку, — и герои славные, и древние пророчества, и мощные артефакты — ну, там, одно кольцо, чтоб править всеми… — И один меч — простой, для людей, а другой — серебряный, для нечисти! — …и бузинная палочка, и молот Тора! Не то что у нас, скукота-а… — скуксился пастырь. — Ну, положим, — словно нехотя, согласился король, — а дальше что? К больному месту ее прикладывать, что ли? Что делать с ней? — «Понять и простить, » — хотела произнести Ангелина, но из пересохших губ ее вырвалось лишь неясное бульканье, что заставило Обдуряя загадочно сообщить: — А это разговор особо секретный, посему вести его следует, уединившись в месте потаенном, а не здесь, где даже у стен есть уши… А покуда, — наставительно продолжил он, — с антропосом надо поступить по-божески: привести в чувство, отмыть, откормить… ибо из высохшего винограда, — первосвященник назидательно поднял длинный палец, — вина не выжмешь! — И не выпьешь, — радостно брякнул приспешник. — Прикажите позаботиться об антропосе, о несравненный, — посоветовал Питук. — Приказываю, — послушно отозвался Инкус. — Слышали, заморыши недоношенные?! — сварливо прикрикнул Обдуряй в сторону Мефули и остальных стражников. — Его светлейшество приказало девчонку отмыть, одеть, накормить и пальцем, и чем другим тоже, не трогать! Выполнять! Трое насупленных эльфов вбежали в темницу, оперативно освободили Избранную и вывели из каморки. — Ваше великолепие, — проговорил пастырь и, склонив плешивую голову, согнулся в поклоне, делая руками пропускающий жест. Монарх фыркнул и прошел в дверь, ведущую из камеры. Питук распрямился и, прокрутив на пальце связку ключей, двинулся за ним. — Благодетель, а, благодетель, — раздался сзади голос Врошки, — а почему из высохшего винограда вина не выжмешь? Как тогда получается сухое вино, а? А полусухое?  — О, папиллома на теле общества! — взвыл первосвященник. — Заткнись, чучело, и не задавай глупых вопросов! — и гордо прошествовал в дверной проем, надеясь, что приспешник не подумает, будто Обдуряй не знает ответа. Ведь он правда не знал.