Antropos ya to zoi

— …Она была бледна, я пил ее до дна. Светилася звезда, манила как… м-э-э-э… э… серебренник! Зал заполнился рукоплесканиями, гулким эхом отлетавшими от высоких мраморных колонн. — Великолепно! — Бесподобно! — Божественно! Король Агрихисиуссалисиус насупил кустистые сросшиеся брови, запустил большой палец руки в свою кучерявую, по-бармалейски черную бороду и попытался им нащупать подбородок. Эти действия во многих случаях помогали ему думать. Чем активнее протекал мыслительный процесс, тем интенсивнее палец лазил в бороде, и был велик риск запутать палец в волосах, что, собственно, и произошло. Не подав виду, не показав смущения, король-поэт брякнул: — Первым пусть выскажется Пухмелин! Изящный придворный эльф сделал шаг вперед, поклонился, мотнув сальными кудрями и, приложив тонкую руку к предполагаемому месту нахождения сердца, он заговорил, будто запел: — О ваше величество! О сын Хриматы! О поэт поэтов! Твои стихи так замечательны, так невероятны, что я предпочел бы, чтоб, когда я умру, над моей могилой читали не молитву покойных, но твои стихи! — «Да с таким умением хвалить ты очень скоро окажешься в этой самой могиле…» — пронеслось в головах остальных придворных. Недовольно выпятив губы, Агрихисиуссалисиус поглядел в высокий расписной потолок, а потом, поискав черными пронзительными глазами по раболепной толпе, начал: — Вторым пусть выскажется… Внезапно в тронный зал с грохотом вломился пышноусый начальник тюрьмы Допа-Ушох, за его широкой спиной робко топтался Обдуряй Питук, а за Питуком, повиснув на хозяйском рукаве, показался Врошка. Все трое глядели на властителя, и в глазах их ясно читался страх. От неожиданности вторжения король резко дернул запутавшимся пальцем, что причинило ему острую боль, и лицо его исказила страдальческая гримаса неудовольствия. Подумав, что это относится к ним, трое вошедших поспешили броситься в ноги Агрихисиуссалисиусу с воплями о пощаде, исключая первосвященника, который сначала брезгливо вытер мягкой туфлей пол и подложил пухлые ладошки под колени. Он толкнул плечом тюремщика, и тот, испуганно икнув, поднял усатую толстую рожу на владыку и засипел: — Уеликий! Суетлейший король Агрихи… сиси… уссалиси… Обдуряй, спасая начальника, с придыханием вставил: — Агрихиси-уссалисиус! — Да! — облегченно выдохнул начальник тюрьмы. — Не уели казнить, уели слово молуить! Король скривился, но великодушно протянул унизанную перстнями руку, и начальник с большим рвением облобызал ее. — Говори, Сифея. Тюремщик залаял: — Бунт! На корабле! То бишь на площади! Прямо супротиу королеуского, то бишь уашего, дуорца! — Бунт! — ахнула придворная толпа. Кто-то начал икать. Самодержец с толикой интереса выглянул за витражное окно, изображающее победу какого-то чернобородого короля над зеленым змеем с женской грудью и головой. — Да, действительно, — увидев на площади собравшихся эльфов, согласился Агрихисиуссалисиус, — чего требуют? — Тык, это, — начал Сифея, — что-то про гуманность оруть, конституцию, пакет Яроуой, суободу слоуа… Вдруг в витражное окно ткнулся белоснежный бумажный самолетик, прямо в глаз стеклянного короля. От удара пошла трещина, достигшая переносицы витражного монарха, и кусок стекла, изображающий нос, вывалился. — «Недобрый знак,» — подумал Агрихисиуссалисиус и, почесывая пленным пальцем подбородок, пустился размышлять, кого из своих наложниц первой проверить на предмет венерического заболевания. — Ах да, — спохватился он спустя пару минут, — бунт. Правитель, эпично заметая полами пурпурного плаща, направился к открытому балкону, который выходил прямо на главную площадь, и за ним, как утята за уточкой, потянулись остальные. — Мы требуем свободы слова устного и печатного! — Мы требуем узаконить права эльфов на жизнь, на свободу и на личную неприкосновенность! — Мы требуем вернуть анонимность в сети Интернет! — Демократы, — буркнул себе под нос самодержец, будто сплюнул, а вслух, для митингующих, громко заговорил, эмоционально жестикулируя свободной рукой: — Эльфийский народ! Я целиком и полностью понимаю ваши претензии, но сами представьте, коли дам я вам права и свободы, что вы будете с ними делать? — и заинтересованно вздернул правую мохнатую бровь. Горожане притихли, но тут же стали раздаваться одиночные голоса быстро сообразивших: — Пользоваться! — Конечно, — нехотя кивнул Агрихисиуссалисиус, — а как вы ими будете пользоваться, вы знаете? Как их употребляют, с чем едят, сколько в маринаде вымачивают? Не знаете. И начнется, скажу я вам, полная неразбериха. А у нас и так стабильность в государстве на подпорках держится. — Нам нужно развитие, а не стабильность! — гневно выкрикнул кто-то, у кого, видимо, наболело. — Так мы и идем к развитию, — успокаивающим тоном говорил монарх, — стабильно идем к развитию… И шепнул на ухо начальнику королевской тюрьмы: — Зачинщиков поймать и связанными доставить к Базиль-кромскому лесу. Да, и из темниц отбери самых дохлых — и туда же. После обеда я желаю поохотиться. Избранная очнулась тогда, когда ее подхватили под мышки и потащили к выходу из камеры. Еле двигая опухшими от слез веками, она смогла разглядеть, что ее вели темными каменными сырыми коридорами, потом выволокли на слепящую солнцем улицу, где кинули в полусгнившую заплеванную клетку-телегу в компанию к таким же больным, ничего не понимающим пленникам. На зеленой цветущей опушке девочка понемногу начала приходить в себя. Сквозь чугунные прутья клетки она увидела поодаль группку связанных, вырывающихся и кричащих что-то о революции эльфов и дебелых стражей, безэмоционально и крепко держащих их. В заточении рядом с Ангелиной лежали друг на друге седые изможденные женщины и мужчины, дети, все они надрывно кашляли, стонали и закрывали тощими руками слезящиеся от яркого полуденного солнца глаза. Вскоре взору присутствующих на поляне открылась большая и ответственная процессия. Впереди, еле дыша в тесных золоченых доспехах, вышагивал Сифея Ширея фон Полнея, начальник королевской тюрьмы, за ним ступал обнаженный по пояс силач с такими надутыми мыщцами, что они, казалось, вот-вот порвут кожу борца, щедро умащенную сливочным маслом. Дальше семенил прыщавый хоругвеносец с нервным тиком и богато расшитым золотом полотном, на котором был изображен мифический быкорел — зверь с телом быка и четырьмя лапами орла — символ власти Агрихисиуссалисиуса. И могуч, и бесстрашен король, как бык, и цепко он держит народ в когтистых орлиных лапах. За хоругвеносцем синхронно маршировали двое подтянутых стражников, за которыми на черной, с блестящей на солнце шерсткой, изящной лошади ехал сам монарх в облегченных кожаных охотничьих латах с латунными пластинами на груди, спине, предплечьях и голенях. Голову короля плотно облегал легкий шлем, который венчался тремя пушистыми синими перьями из левого крыла птицы счастья завтрашнего дня. Надо сказать, что шлем этот был шикарный и сверкающий, но крайне неудобный: туговат и маловат, и из-за этого на свет божий глядела лишь топорщаяся смоляная борода, сдавленные щеками и выпяченные бантиком губы да нос крючком, остальная же часть головы была скрыта латунной пластиной шлема — от внешнего мира король видел только половину. Агрихисиуссалисиус уже успел освободить многострадальный палец, плотно пообедать жареными сонями, политыми медом, сваренными в вине пятилетней выдержки угрями, соловьиными жареными языками и печеными голубиными мозгами, посетить трех своих проверенных наложниц и жену, королеву Дольхиниду, сестру светлейшего Инкуса, а посему был вполне счастлив и доволен и предвкушал утонченное спортивное развлечение. Королева вдруг возжелала следовать за мужем на охоту и ехала возле него на караковой спокойной лошади. Молодая свежая Дольхинида по случаю надела бархатное синее платье, вплела в толстые светлые косы голубые атласные ленты и, по повальной женской моде тех времен, была на пятом месяце беременности. За королевской четой, сгорбленно восседая на тощей сивой кобыле, со злобным выражением лица плелся первосвященник Обдуряй, рядом с ним на лохматом глупом осле семенил приспешник Врошка. После Питука шла нагруженная оружием телега: и длинные луки, самострелы, пращи, и копья, дротики, штыки, рогатины, и одноручные и двуручные мечи взял с собой король-охотник. За телегой следовали придворные, оружейники, горнисты, конюхи с могучими жеребцами, выжлятники с прекраснейшими гончими, ловчие, доезжачие, добивающие, разделывающие, жарящие, жрущие, просящие милостыню, скоморохи, акробаты и восхваляющие щедрость монарха подпевалы. Завершал процессию неопределенного рода занятий эльф, несший в руках четырехмесячную серую гусыню — по народному поверью, она должна была принести удачу на охоте. Едва завидев Агрихисиуссалисиуса, ожидавшие на поляне стражники пали ниц, и пала также хоругвь с быкорлом, звонко ударив по золоченым латам начальника королевской тюрьмы, отчего у уронившего ее хоругвеносца со страху мгновенно прошли прыщи. Правитель зорким ополовиненным взором оглядел пленных и, довольный таким набором, выкинул правую руку с вытянутым длинным указательным пальцем вперед и хотел было выкрикнуть: «К оружию и по коням! Да начнется охота!», но из-за проклятого шлема из его сложенных трубочкой губ вырвался только воинственный вопль, который поняли не только лишь все, но один верный королевский пес Сифея фон Полнея. Он, собственно, и перевел для темной средневековой общественности волю главного охотника. Тут же все участники спортивной забавы похватали оружие и расселись по коням. Агрихисиуссалисиусу с почетом поднесли золотой лук с кружевной тетивой и набором из двенадцати стрел с серебряными наконечниками и ярко-красным оперением из хвоста заморской пестрой говорящей птицы и также восемь копий, на древках которых были вырезаны строки из наиболее удавшейся поэмы короля «Ego ke inai»*, завуалированно повествующие о силе, мудрости, красоте, ловкости и богатстве чернобородого монарха и о скудоумии, нищебродстве, немощи и уродстве всех остальных. Королеве подали тонкий длинный лук, три стрелы и золотой рог для охотничьих сигналов. Сам начальник Сифея взял самострел и десять к нему болтов, а первосвященник Обдуряй, не возжелавший довольствоваться одной лишь помощью всевеликого Хриматы, послал к оружейной телеге Врошку. Рыжий приспешник, в мечтах давно желающий выслужиться перед кем-нибудь поименитее плешивого Питука, взял благодетелю какой-то дурацкий длинный меч с волнистым кривым лезвием, а себе урвал прелестнейшую рогатину, железный ржавый наконечник которой срывался с древка и выстреливал сам, правда, почему-то всегда только вниз. Врошка логично полагал, что с таким чудесным орудием он забьет куда больше дичи, нежели первосвященник, и король заметит выдающиеся успехи рыжего и сделает его главным доезжачим, а может, даже и придворным. Врошка из Лапидуйска, уполномоченное доверенное лицо по делам королевских… финансов! Да, почему бы и нет? Пока приспешник витал в облаках, Питук недовольным, как всегда, взором осматривал окрестности и внезапно в клетке с пленниками увидел Ангелину. — «Уши — закругленные, пальцы — короткие…» — сверялся он со словесным описанием, данным ему когда-то Врошкой. Круглых щенячьих зрачков первосвященник, правда, не разглядел, но был уверен, что нашел необходимого ему антропоса. Для верности он обратился к тюремщику Полнее, который ответственно протявкал, что да, это и есть тот самый невиданный человек. А когда подошел Врошка с дурацким мечом и славной рогатиной, Обдуряй обратил и его внимание на девочку и проинформировал, что они оба — благодетель и приспешник — должны во что бы то ни стало завладеть ею, чтоб светлейшему Инкусу ее доставить и выйти тем самым в дамки. — А какую долю за поимку вы мне дадите? — нахально поинтересовался рыжий. Чувствуя себя увереннее с рогатиной, он решил больше за просто так пастырю не прислуживать. — Долю ему! А пизды тебе не дать?! — возмутился первосвященник. Врошка хотел ответить, что именно эта доля его и устраивает, но тактично промолчал. Побурчав себе под нос что-то про неблагодарных тварей, Обдуряй улучил момент и осторожно обратился к Агрихисиуссалисиусу с нижайшей просьбой выдать ему, согласно уговору и по доброй старой памяти, одну из пленниц. Монарх загадочно усмехнулся, что выразилось в подергивании бороды, и что-то рыкнул, что тут же перевел начальник тюрьмы: — Уеличайший наш гоуорит… цутирую… кто ее поймает — того она и будет! Конец цутаты. Басом протрубил рог, и дикая охота короля Агрихисиуссалисиуса началась. На разогрев выпустили самых слабых, уже умирающих, пленников из Ангелининой клетки — старуху, мальчонку и девочку. Дети начали плакать, а старуха упала на траву и отказывалась подниматься. Весело щебетали лесные птички. Монарх метнул в упавшую копье, а детей, в рыдании раззявливающих рты, забили штыками стражники. Возбужденный первыми смертями, Агрихисиуссалисиус издал воинственный вопль, и из клетки выволкли всех остальных. Выпустили взбешенных голодных гончих. Кто мог бежать, суетливо пытались скрыться, остальных сразу же убили придворные; с горящими глазами и звериными оскалами они, обезумев, в исступлении орудовали мечами, кинжалами, острыми штыками, дротиками, копьями, вынимали из теплой плоти окровавленное оружие и тут же вонзали его в другое тело, визги, крики, беготня, раздавленные грудные клетки, пронзенные животы, истекающие кровью искривленные в застывших рыданиях рты, поломанные кости; успевших отбежать неумолимо настигали тонкие, как иглы, стрелы и толстые короткие болты, их догоняли и рвали в клочья собаки. Первосвященник и одуревший от запаха крови и нечеловеческого воя приспешник высматривали своего антропоса из пышных кустов шиповника, а когда увидели ее, то Питук с мечом наперевес выбежал из укрытия и утянул за собой рыжего. По знаку Сифеи стражи выпустили эльфов, схваченных на площади, и те, истерично призывая проклятия на голову короля, сами бросались на мечи и рогатины, не желая достаться жестоким охотникам. Какой-то ушастый вельможа с щербатым оскалом-улыбкой поймал Избранную и занес над нею кинжал, но внезапно вынырнувший ниоткуда Обдуряй Питук со звоном выбил кривым мечом из его рук оружие. Тот круглыми глазами ошеломленно поглядел на разъяренного первосвященника с разгоряченным красным лицом и недоуменно отступил. Пастырь вцепился в плечо девочки и хотел было утащить в укрытие, но его потянул за рукав Врошка, и тот, обернувшись, увидел, что метрах в десяти от него стоит спешившийся король со своим мажорным луком в вытянутой руке и неотрывно смотрит черными, холодными глазами на Питука. Для первосвященника мир вокруг остановился, заглох. Король вытащил из заплечного колчана яркую стрелу, наложил ее на тетиву и натянул лук. Обдуряй, чувствуя стекающий по спине холодный пот, смотрел на него, мертвой хваткой сжимая Ангелинино плечо, и мысленно прощался с жизнью. Монарх прицелился, зажмурив один глаз, и, казалось, выпяченные его губы исказила корявая ухмылка. Мир смазался, первосвященник, утянутый Врошкой, летел к земле, и над плешью его просвистела стрела, едва задев его ярко-красным оперением. Лежа на траве и прижимая собой девочку, тяжело дышащий пастырь поднял глаза и с ужасом увидел, что Агрихисиуссалисиус, как сломанная кукла, валяется на земле со стрелой в боку, а рядом с ним стоит прекрасная молодая Дольхинида, будто гордая валькирия, с луком в опущенной руке. Она покровительственно глядит в глаза Питуку, и чувственные губы ее, как мантру, повторяют:  — Кто с мечом, от меча и погибнет… От меча и погибнет… Ошалевший Обдуряй с помощью Врошки утащил провалившуюся в обморок Избранную в кусты шиповника и там разразился сдавленным воем от пережитого животного страха, волной захлестнувшего его. Приспешник обнял дрожащими руками колени, уткнулся в них лицом и тихо плакал. Бойня стихала. Протяжно загудел рог королевы, возвещая, что кончилась дикая охота короля Агрихисиуссалисиуса. Поляна была усыпана трупами и сломанным оружием. Десятки мертвых, раскуроченных тел были раскиданы по залитой кровью поляне: пленные, стражники, митинговавшие, собаки, кони. Лежали доезжачие, выжлятники, оружейники, конюхи. Лежали масляный борец и хоругвеносец. Лежал Пухмелин со стрелой ярко-красного оперения из хвоста заморской пестрой говорящей птицы в голове. Весело щебетали лесные птички. Посреди мертвого поля возле трупа короля Агрихисиуссалисиуса стояла Дольхинида, сжавшийся в комок Питук да пара уцелевших стражников. Пастырь с робкой благодарностью смотрел на королеву, а она бесстрастно изучала побледневшее восковое лицо короля, его открытые застывшие глаза, его пожухшую бороду, будто за все время замужества не могла на него насмотреться. — Надеюсь, мир больше не узнает такой мрази, как он, — сказала Дольхинида и приказала стражам грузить тело монарха на телегу. Первосвященник, мельком взглянув на Врошку с бесчувственной Ангелиной, деликатно начал: — О великая… О мудрейшая… Ваш ныне покойный муж, да вознесется он на Небесные Луга, обещал мне одну пленницу… — Надеюсь, он туда никогда не попадет, — осторожно взбираясь на свою караковую лошадь, буркнула королева, — а пленницу забирай, все равно мне не до нее — скоро коронация моего старшего сына. И, придерживая развевающийся на ветру синий подол, Дольхинида унеслась прочь из леса, оставив позади дикую кровавую охоту.