23 июня 2014 г.
— Ты мясо положил? — Да. — И зачем? — В смысле? — Я же предупреждал, что Даша не ест мясо. Ей надо отдельно. Нехотя Егор поднял голову и, отодвинув от себя старую деревянную доску с недорезанными овощами, недовольно поднялся со стула с такой неудобной жёсткой спинкой. Московская жара изматывала. По каплям выжимала из каждого мирного жителя столицы все оставшиеся силы, словно последний сок из жалкого смятого лимона. Выжав все эти скромные остатки, на некоторое время отходила и сменялась однодневными дождями, а затем всё повторялось по новому кругу. — Бери тогда и сам делай этот салат, — Крид, отложив широкий нож на кухонную стойку, включил краны, из которых под сильным напором тут же полилась вода. — Не легче ли было собраться в кафе напротив, заплатить нормально и вообще не грузиться по этому поводу? Да и вообще, — отряхнув намоченные руки, парень вновь опустился на стул и вытер ладони прямо об собственную серую майку с непонятной надписью на непонятном языке. — Кто придумал праздновать день рождения. Ты же просто родился. В чём здесь должны быть мои заслуги, объясните мне, тупому. Лена невольно улыбнулась и тут же посмотрела на реакцию Макса, который всё так же молча пытался отмерить необходимое количество соевого соуса для маринада, секреты которого ему ещё в детстве рассказали в одном из карпатских сёл. В съёмной квартире не так давно зашпатлёванные стены источали свой запах, щекотливо остававшийся в носу, но Темникова не особо обращала внимания на подобные изъяны и аккуратно гладила рыжего кота, охотно разместившегося у неё на коленях. Кот привычно пытался заснуть и лишь издавал тихое мурлыканье, не вникая во все людские разговоры на этой просторной кухне, заставленной ненужным для неё хламом в виде старой гитары с порванными струнами и громоздкой аппаратуры Барских. — Вы Дашу с Ваней тоже пригласили? — Лена провела ногтем по краю кружки с намеренно остывающим чаем — в такую жару не хотелось пихать в себя что-либо горячее. — Ага, это, оказывается, его давние друзья, — кивнув в сторону Макса, Егор схватил раздолбанную гитару и попытался вытянуть из этого бедного инструмента хоть какое-то подобие музыки, но оставшиеся четыре струны в ответ только неприятно задребезжали на неправильных частотах. — Не удивляйся, я тоже этого не знал. При условии, что он из Киева, а Ваня из какой-то сибирской деревни, название которой я даже толком не помню… — Барнаул — это не деревня, — внезапно добавил Макс, вспоминая свои самые первые разговоры с этой причудливой парой. — Сам Чебанов, правда, говорит, что это вообще столица мира. — Это какая-то местная шутка, я тоже не понял её, — отставив гитару обратно в сторону, Крид заметил задумчивую реакцию единственного вечернего гостя и в ответ закивал головой подобно тем самым нелепым игрушкам в салонах водителей автобусов. — Говорю же: деревня какая-то. В большой стеклянной посудине, которую Лена одолжила для этих двух, пытавшихся хоть как-то привыкнуть к спокойной жизни без всякой суеты, куски мяса лежали чересчур аккуратно — сразу было заметно, что Темниковой пришлось помочь, иначе не было бы ни мяса, ни, в худшем случае, дня рождения Крида. Тем более весь последний месяц Лена проводила в одном из московских ресторанов, разнося похожие блюда всё тем же богатеньким рожам, что ещё недавно смотрели на бои с её участием, и ничего сложного — даже для неё, человека далёкого от изысканной кулинарии, — в этой помощи не было. Оставленный около окна телефон резко зазвонил, и Барских, решив тут же ответить на звонок, стремительно, даже чересчур, скрылся на открытом балконе. — Мне в больницу надо успеть, — Лена взяла на руки не так давно заснувшего кота, который лишь недовольно потянулся, и, отпустив его на пол, взглянула на стоящие в углу широкие прямоугольные чемоданы — на них даже до сих пор оставались магазинные бирки с ценниками. — Когда вы улетаете? — Послезавтра утром. Макс получил стипендию на учёбу ещё в феврале. А я... — Егор замялся и, вспомнив про тот самый неподготовленный салат к празднованию собственного дня рождения, схватился за оставленный на кухонной стойке нож, — а мне не привыкать. Найду себе что-нибудь по душе, но уже в этот раз легально. Вчера как раз разговаривал с каким-то владельцем русского ресторана на отшибе Лос-Анджелеса. Старый друг Майами. Буду днём таскать бедным туристам пельмени с борщом, а вечером петь народные песни, — аккуратно и несколько неумело он разрезал огурец на четыре части и, взглянув на Макса, продолжающего всё так же увлечённо разговаривать по телефону, засунул одну из частей в рот. — Что со следствием? — Точно так же, как и два месяца назад, — судить некого: Главный умер, Фадеев взял себе адвоката и выкрутился, Ирма до сих пор где-то скрывается у себя в Беларуси. Вся система закрылась. Что стало с другими бойцами — без понятия. Меня это не волнует, если честно. — То есть всё зря? — То есть всё зря, — словно эхом произнесла в ответ Темникова и поставила кружку в посудомоечную машину, неизвестно откуда взявшуюся в этой скромной квартире за пару десятков тысяч. С балкона послышались фразы на украинском языке: Максу в разговоре что-то определённо не нравилось и он всё так же настойчиво пытался объяснить наглым работникам американского посольства, что виза у него была оформлена ещё в апреле и проблем с ней никаких не могло быть, на что работники лишь втирали очередные фразы о необходимости предоставления каких-то явно бесполезных данных. Жаль только, что Барских некогда было появляться на родине и пытаться втемяшить в чиновничьи головы то, что и так было понятно — будто дважды два. — Как её состояние? — осторожно задал вопрос Егор, наблюдая, как Темникова завязывала шнурки на собственных кроссовках. — Ничего не меняется: состояние тяжёлое, — на выдохе произнесла Лена — запыленные шнурки не поддавались, и петли постепенно соскакивали; а возможно, дело было лишь в том, что в кончиках пальцев всё так же возникала мелкая дрожь только от одного упоминания об Оле. — Врачи прогнозы не дают, но лежать два месяца на аппаратах — это уже не совсем нормально. — Всё наладится, — парень мягко опустил собственную ладонь ей на плечо. — Просто поверь в это хотя бы один раз. — Когда-то я уже поверила. Как видишь, не сработало. Надеюсь, у вас получится уехать подальше от всего этого дерьма. Лене хотелось взять точно так же Олю и скрыться от каждого человека, так нагло врывающегося в её жизнь. От каждого, кто пытался диктовать свои правила игры — пусть сейчас их не было, но рано или поздно они могли бы появиться вновь. Скрыться хоть где, в любом месте планеты. Лишь бы ощущать рядом этот запах и чувствовать, что в ней кто-то нуждался так же сильно и преданно, как нуждалась она.***
В отделении было пусто и чересчур стерильно. Из-за раскрытых в пустых одиночных палатах окон сквозняк еле-еле добирался до коридора, и Лена, лениво шоркая обувью по не так давно вымытому бетонному полу, вдыхала тяжёлый запах хлорки, надолго повисший в воздухе. Пожилая санитарка, до сих пор прибирающая заведение, ворчливо лепетала себе под нос недовольные фразы. Темникова аккуратно обошла ведро с расплескавшейся водой и поправила на плечах тонкую голубую накидку, которую, по правилам, должен был надевать каждый посетитель в больнице. На ногах — точно такие же голубые бахилы, постоянно шебуршащие от новых прикосновений с полом. Целая половина лица оказалась под столь неудобной маской, которая слишком часто сползала с носа. Но это лишь правила, ставшие уже привычными — в отделении всё должно было оставаться таким же стерильным: даже к тому моменту, как кто-то забредал в стены этого мало кем желаемого заведения. Дверь в реанимацию была всё так же распахнута, только в этот раз рядом, смотря буквально сквозь стены с потрескавшейся краской, стоял один из тех врачей, которых Лена толком никогда не видела — лишь изредка слышала их упоминания. Худой высокий мужчина сложил руки на груди и думал явно о своём, щурясь от ярких ламп и грубо впиваясь ногтями в края собственного халата. — Мы вас ждали, — внезапно произнёс он совсем тихо, самостоятельно вытягивая себя из собственных размышлений, и, кивнув в сторону собственного кабинета, расположенного в другом конце коридора, точно так же зашоркал сменной обувью по ещё до сих пор не успевшему высохнуть полу. Лена нахмурилась. Почему иногда нельзя было просто взять и выключить собственную интуицию, так назойливо твердившую о своём, будто бы неизбежном? Выключить так же, как это делают с ненужными телефонными аппаратами. Так же, как с ненужными телевизионными антеннами на прогнивающих крышах многоэтажек. В этот раз интуиция не просто подсказывала: интуиция умоляла сделать одно — мгновенно развернуться и сбежать из этого пропитанного резким запахом хлорки места; сбежать так, чтобы никогда сюда даже не возвращаться и не видеть никого из этих особ, когда-то так честно давших клятву Гиппократа. Несколько месяцев назад один из полутрезвых слесарей криво закрепил табличку с указанием имени и должности этого худощавого, но самому главному врачу не было дела до этого. Он так привычно зашёл внутрь, усаживаясь на собственный кожаный стул, и тихо вытащил из самого нижнего ящика стола несколько документов, аккуратно скреплённых в верхнем левом углу голубой скрепкой. — Что это? — Темникова неохотно всмотрелась в альбомные листы с рябящим мелким шрифтом, лежавшие прямо перед ней на столе. — Заключение консилиума, — глубокий насыщенный голос врача несколько дрогнул, и он самостоятельно поднял бумаги и передал прямо в руки. — И что конкретно я должна здесь увидеть? — На третьем листе. В самом низу. Сегодня вечером мы отключаем аппараты жизнеобеспечения. Слова, слова. Эти слова, наполненные неизвестными приставками и окончаниями, были сходны больше обычному набору бессмысленных фраз, которые невозможно было даже иногда прочитать полностью. Слишком много ненужной информации, которая заполоняла и так запутанное сознание. — Это же хорошо, да? — Лена отложила листы, которые в данной ситуации точно ничего не объясняли, и, скорее, только путали, а интуиция всё так же назойливо продолжала твердить одно и то же: «Убеги отсюда. Не возвращайся. Пожалуйста». — Мы отключаем их, — мужчина резко замолчал и, проведя ладонью по трёхдневной жёсткой щетине, спокойно продолжил, — потому что они больше не помогут. «Не возвращайся. Пожалуйста», — пронеслось вновь в сознании, и Лена окончательно поняла то, что сейчас происходило. На улице было невыносимо жарко, а внутри — леденящий ветер бил по каждой клетке организма, забирая последнее, столь долго копившееся тепло. Темниковой не хотелось задавать тупые банальные вопросы, на которые она наверняка получила бы аналогичные ответы — тупые и банальные; хотелось закрыть глаза и забыть обо всём. Вернуться в декабрь и, обняв ещё незнакомую ей Серябкину за плечи, увести подальше от «Ракеты» и больше никогда её здесь не видеть. Но сейчас всё было по-другому: Оля, такая крошечная для такой огромной кровать, лежала прямо напротив окна — под тонким одеялом, усыпанная множественными проводами и так медленно делающая новый вдох. На щеках бледные следы, на шее — та самая злосчастная трубка, благодаря которой новый вдох вообще был возможен. Лена выставила между кроватями небольшую пёструю ширму, столь не любимую медсёстрами, и, медленно опустившись на жёсткий табурет, на который в данный момент было плевать, смотрела на изредка дёргающиеся ресницы. Оля выглядела спокойно, и от этого Темниковой ещё больше хотелось в кровь разбить кулаки об закрытые окна и смотреть дальше, как кровь медленно капала прямо на пол, оставляя нелепые узоры на бетонных плитах. — Всё ещё спишь? — даже сейчас ладонь Оли казалась слишком тёплой, и Лена лишь сжала её обеими руками, закрывая в собственный замок. — Я так хотела видеть твою улыбку каждый день. Ты всегда улыбалась столь честно и столь тепло, что мне невольно приходилось повторять за тобой — и так же честно, и так же тепло, — Темникова прислонила ладонь к собственным сухим губам и, закрыв глаза, начала шёпотом произносить новые размеренные фразы: — Небольшой парк, в котором наглые белки воруют еду из пакетов, а голуби садятся на вытянутую руку. Моё любимое место в Москве, которое я хотела тебе показать, как только ты бы вышла из больницы. Тебе, думаю, понравилось бы, — и вновь тишина, только мчащиеся вдали машины оставляли свой суетливый рёв на трассе, остатки которого плавно доходили до приоткрытого окна палаты. — А ещё в мае там цветут яблони. Правда, у меня аллергия, но плевать. Ты пропустила этот май, но я так надеялась хотя бы на следующий. Прости, что не смогла вытащить тебя из всей этой ямы. Я пыталась. Честно. Поверь мне, пожалуйста. Ты же веришь? В груди напряжённые мышцы будто бы перетянулись — подобно грубым жгутам, от которых оставались неприятные следы. — Спасибо за то, что позволила открыться. Спасибо за всё. И помни, — Лена одной рукой продолжала сжимать в собственном кулаке ладонь Оли, а второй, вновь посмотрев на контуры лица, провела большим пальцем по щеке, — я всегда буду тебя любить. Всегда. Ты перестанешь читать стихотворения Цветаевой, всё так же щурясь в вечерней полутьме, но я не перестану тебя любить. Ты перестанешь пить по утрам свой чёртов остывший латте, к которому я, казалось, уже начала понемногу привыкать, но всё же — я не перестану тебя любить, — она вновь на несколько секунд закрыла глаза, формулируя собственный хаотичный поток разбредающихся мыслей. — Спасибо, что ты появилась в моей жизни. Так внезапно. И так же внезапно уходишь. Почему, Оля? Как же Лондон, который ты планировала изучить вдоль и поперёк, стоптав свои любимые кроссовки? Дышать стало тяжело. Сдерживать собственные эмоции — ещё тяжелее, и Темникова опустила голову вниз: тёплые капли падали прямо на оголённую кожу Оли, от которой до сих пор ощущался всё тот едва уловимый и до боли знакомый сладко-свежий запах. — Надеюсь, ты помнишь обо мне так же, как я помню о тебе. Забудь обо всём плохом. Забудь о падениях и ударах, — каштановые волосы стали слишком жёсткие, и Лена несколько раз провела рукой по грубым прядям, пытаясь напоследок окончательно запомнить это ощущение. — Мы ещё встретимся, да? Я буду тебя ждать, правда. Но больше не опаздывай как в тот самый первый раз. Ты же знаешь, что я не люблю опоздания. Сейчас твоя ладонь всё такая же горячая — будто я сжимаю её впервые, но что будет, когда ты уйдёшь? — снова чересчур тихий шёпот, будто она уже говорила это самой себе: — Считай до трёх. Только не торопись. До трёх, хорошо? Не бойся, я буду рядом. Лена отпустила ладонь и, закрыв глаза, попыталась мысленно сохранить все те чувства, которые оставались такими яркими. Оставались пока что. Через несколько минут они уже останутся лишь воспоминаниями, а произнесённые фразы начнут обрывками повторяться и путаться в произошедших событиях, путаться и срывать обратно — всё по новой, всё по новой. По новой, но по замкнутому кругу, в котором Лена останется одна. По замкнутому кругу, в котором Ольга Серябкина — лишь образ, так трепетно оставшийся в бесконечных мыслях.***
Один в каное – Реквієм
Город яркий. Город был полон жизни. В метро капризные дети радостно и неподдельно кричали, пытаясь спрятаться за худыми поручнями, выкрашенными в насыщенный синий цвет. На эскалаторе чудак, надевший на себя берет времён революции начала девятнадцатого века, читал вслух стихи Бродского — с такой важной интонацией в голосе и вольными размашистыми движениями, постоянно повторяя одну и ту же фразу: «ни тоски, ни любви, ни печали». Эскалатор достиг перрона, а из уст этого парня всё так и продолжало доноситься: «ни тоски, ни любви, ни печали». От станции метро до подъезда пробегала свора собак, так отчаянно разыскивающих хотя бы остатки еды в ближайших окрестностях, но взамен получали лишь недовольные возгласы молодых мам, держащих за руки тех самых капризных малышей, с которыми шли вдоль дороги. Между пальцев Лены — вторая сигарета, в лёгких — тяжёлый глубокий дым, в сознании — незабытая картина из больницы. Внутри было не пусто. Внутри парил вакуум: будто кто-то насильно вырвал из каждой молекулы тела всё живое, оставив это живое там, где до сих пор в воздухе ощущалась привычная хлорка и столь же привычные лекарства. В подъезде, прямо на входе, вновь перегорела лампочка, но Темниковой уже это было не так важно: поднявшись прямо по лестнице на нужный этаж, она провела рукой по кирпичной стене около собственной двери и вдохнула знакомый запах, оставшийся на кончиках пальцев. Дом до сих пор сохранял в себе атмосферу извечного ремонта, хотя все работы закончились ещё два года назад. Запах сухой отшелушивающейся извёстки. Так спокойно. Мужчина и женщина в белоснежных халатах медленно подошли к аппаратам и, попросив дежурных медсестёр выйти из палаты на несколько минут, начали распутывать провода, которые уже за несколько дней после последней уборки превратились в резиновый комок, покрытый тонким слоем пыли. Фонарь нелепо светил сквозь окно, оставляя на рядом стоящей кровати ровную тянущуюся вдоль тех самых проводов линию и задевая аккуратно расчерченные ключицы Оли, на одной из которых, под бинтами, до сих пор оставался след от пулевого ранения. Тишина повисла в воздухе, и лишь тяжелое сбивчивое дыхание врачей. Так спокойно. Не разуваясь и лишь откинув в угол привычный рюкзак, в котором лежала рабочая форма, Лена включила лампу, одиноко стоящую на столе: бледные лучи тут же рассыпались вдоль небольшого периметра помещения, охватив собственным светом лишь несколько метров. Темникова неторопливо опустилась на пол и опёрлась спиной на кровать: запутанный разум не контролировал тело, и руки словно на автомате вытащили из-под кровати железный ящик, напичканный лекарствами. Замок лениво отщёлкнул. Всё ненужное содержимое полетело на паркет, кроме одного-единственного — порошок, больше похожий на пушистый снег, за которым Лена любила наблюдать через плотное окно, растворялся в прохладной воде неохотно. Так неторопливо. На аппаратном мониторе — ровный, несбивчивый сердечный ритм. Ровно шестьдесят четыре удара в секунду. Шестьдесят пять. И вновь — шестьдесят четыре. Шестьдесят четыре удара сердца человека, которого слишком сильно любили. Удары растворялись в небольшом помещении, путаясь в не так давно прокварцёванном воздухе, и мужчина проводил рукой вдоль экрана, будто бы таким действием окончательно обдумывая запланированное заранее. Так неторопливо. Сигаретный фильтр выглядел нелепым мерзким куском, который так же нелепо и так же мерзко прилип к жидкости в чайной ложке — будто являлся продолжением всей этой гремучей смеси. Зажигалка и оставшийся табак из сигареты полетели на пол, ближе к рассыпавшимся из сломанного пузырька таблеткам, похожим на неестественно отбеленную крупу. Лена перетянула левую руку плотным жгутом. Серая вязкая жидкость потоком устремилась в инсулиновый шприц. Так уверенно. Мужчина ещё раз кивнул, понимая, что оттягивать этот момент смысла не было — рано или поздно это должно произойти. В палате шесть пациентов и их — двое. Всего восемь. Но уже через несколько секунд их будет семеро. Глубокий новый вдох и сильный напористый выдох через расширенные ноздри. Так уверенно. «Считай до трёх». Игла неприятно вошла под кожу, и ядовитая жидкость растеклась по стенкам сосудов, смешиваясь с кровью. Вены вздулись, а шприц довольно булькал, будто бы был вполне доволен собственным ядовитым содержимым. Женщина с нелепой дрожью в руках поправила очки на переносице и, напоследок посмотрев на тусклый тянущийся вдоль кровати свет фонаря, повернулась к ещё работающему аппарату. «Только не торопись». В бирюзовых глазах замерли теперь уже неподдельное безразличие и смирение. Лена, улыбаясь, откинула голову назад и ощутила мгновенную слабость. Слишком много. В палате мужчина нервно расстегнул мелкие пуговицы, сдавливающие шею, и мысленно поблагодарил Бога за всё. «До трёх, да?» В груди застыл обжигающий ком, буквально вырывающий все внутренности из ослабшего организма, и невыносимая судорога прошлась по всему телу. Оля не смогла сделать новый вдох. «Не бойся, я буду рядом». Лена перестала дышать. Раны так и остались не залечены.