1 декабря
Виктор был… Виктор был. То, что он был напичкан биокомпонентами, а в его венах — сосудозаменяющих трубках — текла поистине голубая кровь, не делало его хуже. Юра смотрит на свои руки, на широкие и светлые руки Виктора и не видит разницы. Размеры не учитываются при анализе, а вот поставленная свыше вполне конкретная цель — вполне. Виктор был девиантом; перезапущенным, заново собранным, этого года выпуска, от роду не более месяца. «А уже девиант, какой молодец». Плисецкий смотрит на модель, сменяющее её имя, а затем сразу Виктору в глаза — голубая радужка топит в себе полноводные реки, самые глубокие озёра и целые океаны. Разработчики хорошо постарались. Барановская, заноза в заднице Юры с момента, как его сюда приняли, сказала чётко — теперь он твой: без повода, без просьбы, без приглашения. Юра подумал было сбросить Виктора в андроидосвалку, потопить его в луже собственной голубой кровищи и разобрать на запчасти. «Ты же девиант!» так и звучало из его губ, срывалось с языка и проносилось по всему кабинету в исследовательском центре новых информационных технологий. Лилия покачала головой, припечатала «забирай домой» и поставила размашистую подпись в расписке, в которой передаёт все права управления Юре; Яков на входе присвистнул, когда за ним деревянная полая дверца чуть ли не трещинами пошла, а ручка слетела с петель, а Юра был зол — ему такое священное золотце нахрен не сдалось. Да и чем «это» ему поможет, если он из кабинета своего выходит только с окончанием рабочего дня? Что, поддержка, компания, подмога скорой помощи — мол, заработаешься, Юрочка, кто тебя, родненького, выхаживать будет? Никто не будет, сгорю в ясном пламени гнева на вас, подумал Плисецкий и ещё раз глянул на Виктора. Ну может быть он погорячился, Никифорова, как окрестила его Милка, зашедшая глянуть — а она вечно фамилиями кидается, чтоб всё по-честному, чтоб никто в обиде не оставался, — за девианта принять было трудно: чёткий взгляд, голубой огонёк на виске сквозь светлые волосы проскальзывает, поза неприкосновенности «сюда только по пропускам». Натуральный секьюрити. И если сюда такого сослали, значит, пригодится. А если в подарок, значит, надо. Ведь надо значит надо, а лишние вопросы пускай задают исламские смертники, но Юру гнетёт в сомнениях — зачем андроиду андроид?***
6 декабря
— Твою ёбанную мать! Юра глянул на часы, на будильник, на долбомеханику, которую по ошибке назвали андроидом. У девиантов открывается более расширенный спектр познания мира, говорили они, девианты познают себя, анализируют и поступают как люди, говори они. Девианты новые члены общества, не обижайте их, говорили они. «Да хера с два!» Стрелки тыкают в примечательные шесть-тридцать утра, Викторова улыбочка мозолит взгляд, а его походка в сторону кухни вызывает жгучую яростную неприязнь ко всем его сородичам по модели и создателям. VR300 уже в материнской плате сидит, как надоедливый вирусный баг, который не стереть, не толкнуть, не заменить, прицепился и всё тут. Будит рано, кормит вкусно, убирает упрямо. Виктор кто угодно, но не девиант, он даже не ведёт себя как девиант. У тех хотя бы в программке откладывается-то, что просыпаться раньше восьми вредно для здоровья, для вашего же собственного здоровья. А Никифоров не понимает. Попович, как хренов комендантша из общаги, присматривает за ними и упрямо качает головой, приговаривая, что не надо, Юра, так злиться на Виктора. Виктор нам готовит, за нами убирает, наши вещи стирает и даже дорожку до машины от парадной расчищает. Попович, когда приезжает проведать, не повесился ли ещё Юра от самобытности и самостоятельности, вообще очень надоедливый тип, но Виктор как занял первое место на пьедестале с момента своего появления, так там и сидит. Ножки свесил, болтает о пустяках на подобие спорта. Гошу сместил. Юре фигурное катание ни в одно место. А Виктору нравится, и Георгий его поддерживает, вообще удивляется Виктору, но про девиантство не спрашивает — то, как Барановская получает сотрудников и сотрудников для сотрудников, нелицеприятно. И, порой, грязно. Так что Юра ещё и не удивится, если Никифоров заряжается от настольной лампы, караулит его у двери по ночам, а в свободное от домашней рутины время играет в киллеров с местными котами. На Викторе всё будет заживать, как на собаке. Бабичева его возгласов не понимает, приходит на ужины, в резко коротких юбках и обтягивающих блузах, томно из-под густо подведённых век смиряет взглядом, ногу на ногу с регулярной частотой перекладывает. Позорница красит губы красным, носит кружевное бельё тёмно-синего оттенка и допивает вторую бутылку вина, а это уже попахивает алкоголизмом. Юра ей так и сказал. Милка выдыхает ему в лицо, прямо под нос, и рецепторы улавливают вместе с остатки красного сухого и звук её сладких духов, прямиком из Франции, когда она только-только вернулась и командировки. Юбочку, верно, прикупила там же. Руки чешутся сдёрнуть с неё бельё, а Виктор лениво оглядывается с другого угла гостиной, поджимает губы и переключает каналы. Мол, если вы сейчас поебётесь у меня на глазах, это будет не более чем передача с канала NatGeoWild, которую я с тем же взращенным в меня равнодушием посмотрю. — Я не пьяна и не алкоголичка. У вас тут просто хорошо, — она обводит взглядом его лицо, шею и грудь, поддевая пальцами его собственные, тёплые, он знает, и чувствительные. Постоянный апгрейд. Полное вхождение в человеческий мир как человек. И иногда даже чуточку больно бывает, Яков постарался по его желанию. — И приятно. Особенно в твоей компании, Никифоров со мной всё равно предпочитает молчать. Правда ведь? Бабичева оборачивается на Виктора; он в домашней одежде как член семьи, старший брат и отец-нянька в одном лице. Бабичевой уже к тридцати ближе, а Юре по разработке внешности едва-едва восемнадцать и ей бы к Виктору клеиться. Тому тоже ближе к тридцати, тем более парочку шаловливых рук по ПО домашнего андроида могут дать ему ключ от тех же функций девочки по вызову. Собственная проститутка, с ума сойти. Плисецкий шумно выдыхает. Никифоров их, стоящих у входа, оглядывает, отворачивается и кивает. Юра вздёргивается — «что значит, разбирайся сам, ублюдочина?!» Виктор улыбается, Милка не сводит глаз с его зелёных, крепче перехватывает ладонь и тянет к себе на бедро, позволяя прощупать тонкие переплетения нитей капрона, надёжно облегающих кожу. Юра чувствует, паникует и чувствует — было удобно считать, что она не из-за него, а их приятные посиделки на работе и его привычное «женщина» чисто по-дружески. Не по-дружески. Бабичева, как самая натуральная женщина, секса хочет не меньше, чем все остальные, чем Барановская в свои под пятьдесят и чем аспирантки на практике, которым едва-едва двадцать есть. Плисецкий воровато одёргивает руку, толкает Милу на кухню и прижимает спиной к стенке; та совсем не то думает, закидывает на его плечи обе длинных тонких руки и прижимает к своей груди с неистовой силой. Он выше её, несомненно, а то как-то зазорно было по началу, когда только-только поступил в отделение. Сейчас — нет, ни капельки. Она хочет его поцеловать, прямо-таки тянется, но губы трубочкой, как маленькие девочки, не вытягивает, и на том спасибо. И Юра Милку так нечестно, недобросовестно, с отчуждением отталкивает за плечи, спиной к стене с размаху припечатывает и отходит на шаг, повторяя: «Не надо». Бабичева не дура, всё-таки, коллеги же. — Даже на один раз? Плисецкий мотает головой, зарываясь в золотистые волосы всей ладонью и крепко стискивая на тупом затылке. Мила кивает, лопочет, извиняется, поддевает тоненьким указательным пальчиком сапоги и своё бельё уже не показывает — не прокатил даже КельвинКляйн и литая доза афродизиака в духах. Она уходит с гордо поднятой головой, махнув на прощание и захлопнув дверь. Виктор из-за спины вырождается, ведёт носом вдоль изгиба шеи и неприятно морщится, что его красивое, такое человеческое лицо, вдруг искажается в приступе тошноты. — Помойся. Говорит и уходит прибираться на кухню. Плисецкий его уже ненавидит, от Милы же правда пахнет недурно.***
7 декабря
С Милой они больше не переговаривались на тему «дружеского секса», она извинилась печеньями с шоколадными каплями, горячим латте и пригласила на обед за свой счёт во время перерыва, куда Юра с радостью бы пошёл, если бы одна большая механическая груда металлолома не решила вдруг перегородить ему путь и занять до самого вечера своим анализом. «Ты же мой хозяин, Юра». «Ты не можешь бросить меня одного». «Сейчас позвоню мистеру Фельцману и пойдём проводить осмотр». Плисецкий клятвенно заверил, что Виктор долго не проживёт с таким поведением — однажды его нервная система станет точь-в-точь человеческой и он его в одной маленькой тёмной подворотне задушит, вытащит двигатель из груди и оставит подыхать. Посмотрит на тот замечательный рай и ад для роботов. Бабичева посмеялась с шутки, уточнила, когда новый апгрейд и сказала, что заместо напишет Поповичу, пока он не нашёл новую Аню-андроида-из-стрипклуба. «Не везёт же мужику, однако, а невезучим нужно всегда ошиваться вместе». Юра ей посочувствовал, покивал, улыбнулся и повёл Никифорова к Фельцману, потому что «в рот я ебал вашу диагностику, но эта железяка настояла, так что я сегодня без обеда». Юра сам настоял на участие пищи в его жизни, для детей совместный обед являлся причиной к нахождению общего языка, ты всегда в группе, ты всегда с кем-то, ты не выбиваешься из стада. И хоть стадный рефлекс это, конечно, могло вызвать, но так или иначе социализация за чашечкой кофе проходит более успешно, чем в пустом офисе. А в курилке так вообще сказка для сплетен и нахождения нужного человека потрындеть. Но Юра отказался, хоть и предлагали. Вместо этого прототип нервной системы со всеми дополнениям, болевой синдром на неполадки в программе, и «кости ломать будет больно, а ваш насос вырывать и сердцу подобно». Прям как в злой сказке. Виктор подмечает, что Юра, пока обсуждает с Фельцманом ближайшую дату последнего обновления его тела, буквально светится. Стать человеком, в буквальном смысле быть во всём на них похожим. Никифоров не понимает — он принял факт фамилии, знает, с какой силой к людям не надо прикасаться, чтобы на свалку не отправили горящими пенделями, понимает и осознает саму мысль о том, что у каждого должен быть смысл. Каждый свободен и волен выбирать, что он хочет от жизни. Он состоит на учёте, в базе данных, получает зарплату и вполне себе доволен. У него есть дом, хоть он там и не прописан, а для Юры его двухкомнатная квартирка — крепость, оплот надёжности, кабинет — показатель для определения статуса и работа как образ жизни. Никифоров Юру от его приевшегося слова «нихуя» не понимает. Почему нужно нарочно стремиться сделать себе как можно больнее? Почему нужно стремиться к уязвимости? Программа кипела, датчики что-то своё, к этому не относящееся фиксировали, а Виктор не догонял откровенно. Плисецкий же впервые увидел помигивающий красным датчик на виске. Программа сбоила как могла и куда уже не могла.***
18 декабря
Юра боялся встать. Фельцман предупреждал, Лилия брала с него расписку о неразглашении, потому что это являлось чуть ли не техническим прорывом в их скромной национальной шабашке, а какие-то лишние вопросы ни от кого слушать не хотелось. «Так что будешь являться экспериментом под грифом секретно, все затраченные средства вычту из зарплаты». И пахать Плисецкому полвека, мучиться от тошноты и головной боли, и понимать, что это теперь не выключить. Это же тебе не термальный датчик, а целая нейронная сеть подобная человеческой, со всеми её примочками и функциями. Виктор, однако, его не будил, как неисправный будильник, вечно появляющийся в одно и то же время, чтобы ему не говорили, и знающий лучше всех, как и что нужно делать. Грёбанная мамочка была с мозгами, из темноты приходила со стаканом тириума, что осталось неизменным, вкусной едой и смотрела крайне сожалеюще. Как будто Плисецкий теперь инвалид, и, в принципе, это самая верная характеристика. Он проторчал, не вставая, три дня в постели, на четвёртый смог встать, а на седьмой позволить к себе прикоснуться, помочь сходить в душ и пересилить собственное эго, чтобы Виктор без детски наивных истерик смог его переодеть. Теперь он понимает, зачем Лилия приставила к нему няньку — запрограммированную на ПО домохозяйки, а не агента или специалиста, и это не кажется ему настолько ущербным и отторгаемым, просто банально морально тошно. Ведь от Виктора к нему ничего, кроме жалости, непонимания и кучи вопросов, которые он усердно держит в своей механической подтянутой заднице и вместо одного стакана тириума приносит ещё стакан апельсинового сока. Юра просит стакан больше, коктейльную трубочку и смешивает их вместе. Милку бы штырнуло, Гоша бы упал после пятого глотка, а ему как масло на ноже и по коже — полезно же.***
1 января
Кошмары стали приходить чаще, вернее, они стали приходить. Они появились. Яков предупреждал, Юра не слушал, а Никифоров ночует у его кровати всю последнюю неделю и наотрез отказывается уходить. Потому что «ты не понимаешь», «я не буду объяснять», «давай лучше на что-нибудь отвлечёмся, это ведь всего лишь сны». Они снятся людям, понимаешь? Людям, Юра. Виктор, правда, очень старается понять. Он предлагал избавиться — Юра в отказ. Он предлагал отрегулировать — Юра замыкался, посылал на хуй и не хотел слушать. Потому что ему нравилось. Он чувствует себя настоящим человеком, независимым, полноправным; он не может прикасаться к горячему, потому что это не только внешнюю оболочку нарушит, но и жжётся. Он не терпит холодного, потому что лёд кусается и щиплет, а когда душно — дышать буквально становиться нечем, и отсутствие лёгких никак этому не препятствует. Плисецкий пытался объяснить — Виктор железка, и если ему так удобно, его никто не винит. Юра не считает себя особенной расой, созданной человечеством, наоборот, если мы созданы человеком, то должны не только быть внешне похожи на людей, мы должны быть ими до самый мельчайших подробностей. Походить на своего создателя не самая из худших прерогатив. Он готов потерпеть, потому то с каждым днём боль уже не ощущается так явно, она становится привычной, и это как в сказке про русалочку — ей тоже было больно ступать по горячей и сухой земле. Каждый шаг как кинжал в стопу, а она ведь танцевала рядом со своим влюблённым не в неё принцем. И это как об стенку горох, выматывает хуже кошмаров. Юра в последний раз засыпает, насупившись, с тихими переговорами, короткими недовольными фразами Никифорова о его новом образе жизни и своим правом «хочу и ворочу». «Тебя забыть спросил». А засыпает с его ладонью в своей, надёжно сжимающей и притягательной. У него широкие, красивые кисти и длинные фаланги тонких пальцев, нежные на ощупь, даже лучше, чем Милкины руки, что в них только обернуться. Юра смотрит на время и засыпает снова — в шесть-тридцать один, в день, когда на работу уже пора выходить, реабилитация закончилась, а задницы всего отдела будут просто закипать от интереса, они просто обязаны проспать. Иначе Виктор не его андроид, а просто подделка под девианта. * * *15 января
Спустя две недели на встречу стае кровожадных голодных волков, Юра понял — не-не-не, не сработаемся. И даже не проси. Виктору не нравилось в нём всё — от умений и желания прибраться за собой после завтрака до манеры речи и умения вести работу, исследовательский центр не требовал многого — пару отчётов в неделю, пару проверок по показателям, ведение собственного журнала для истории по просьбе Фельцмана и вот этот, стоящий в углу девиант. Если это можно было бы назвать войной, даже на самых нейтральных температурах, это было бы эффектно. Но на Виктора даже ругаться стало зазорным, Мила его нещадно ставила на равных, лапала за все возможные места и сама получала ровным счётом нихуя, а с Поповичем они регулярно прогуливались во время рабочего дня по всем закуткам центра и теперь, о неожиданность, личный андроидом стал личным для всех. Даже для ассистенток. Никифоров был до жути миролюбивым — не злился, не пакостил, враждебности не проявлял, улыбался манерно, ручкой махал при случае, а на выходку с будильником лишь цыкнул, что за опоздание Барановская им впаяет штраф. Но Юра светился, как фонарный стол во время Рождества, и плевал он на штраф. Он обязан центру всей своей достопочтенной жизнью, так что пахать и пахать, Витенька. А Витенька мигнул жёлтым, застыл и переспросил: «Как ты меня назвал?» Сокращения имени были несвойственны, вызывали дестабилизацию, нервировали программу и не входили в установки. Или же у Виктора была своя личная драма, психоз и срочный снос системы с последствием в виде этого. А в основном да, он ничем не отличался от обычной домохозяйки-няньки-личного-ходячего-секс-психолога. С новыми ощущениями приходят и новые миропознания. И то, что в течение долгого времени не вставало на весьма аппетитные формы Бабичевой, шевелилось на не только её формы. Шевелилось, уточняет Юра в журнале со стыдом, из поводов чисто гормональных, нервных, потому что у всех шевелится. И он искренне радуется за Гошу, у которого шевелится чаще всего. Мила поистине ненасытная женщина, но до матери ей ещё жить и доживать. Виктор напоминает о себе неожиданно после обеда. Когда в офисе пусто, а в его кабинете всегда, но это не повод предлагать свою компанию. Плисецкий не говорит. Плисецкий закидывает ноги на стол и играет в Тома и Анджелу, проигрывает и начинает заново, а потом решает, что давно не заходил в Клеш оф Кленс и зависает ещё на двадцать минут. Пока всё-таки не снизоходит. Пока Виктора не начинает вздыхать так часто и глубоко, что поджилки трясутся, а волосы на затылке шевелятся от бесконечных сотрясений воздуха в помещении. Юра смотрит снизу вверх, долго скребёт металлокерамикой зубов и с придыханием опускает грудную клетку. Привычкой стало, показатель. — Что тебе надо, Витя? Витя дёргается, мигает его сигнализация, и передёргивает плечами. Плисецкий вскидывает светлые брови, бросает телефон на стол к документам и поправляет светлую чёлку. Виктор всматривается в его воротник белого халата и думает, что это — это опять сигналит ему сбоями, и весь Юра рядом сигналит ему без причины, когда хмурит свой широкий чистый лоб и надувает губы. — Я Виктор, не Витя. — Как и вставать в шесть-тридцать, я понял, дальше что, Витя? Никифоров переминается с ноги на ноги. С Юрой в последнее время вообще невозможно разговаривать спокойно, это ведь — это сплошное сумасшествие, «как самый, блять, настоящий подросток». Проблемный, классифицируется в программе. — К Якову, сейчас же. Диагностика. Сигналочка пищит в голове без причины, раздражает слуховой аппарат и действует, можно сказать, на нервы. Затрагивает некоторые схемы, заставляя чувствовать себя нестабильно. Виктор повторяет себе раз за разом — не девиант. Не чувства. Симуляция. Каждый летит в мусоропровод, когда на горизонте Плисецкий и его походка; когда его глаза отсвечивают в темноте гостиной, а на завтрак он предпочитает кофе и доспать за столом. Юре нужно спать, он понимает, это первое, что он попросил на начальной стадии адаптации под человека со слов Фельцмана. А почему сам заснул — это у него батарейка села, ржал Яков во всю голосину и не мог остановиться. «Когда в последний раз заряжался, Виктор, блять?» И Виктор не помнит до сих пор, заряжался ли он два дня назад, или на предыдущей неделе, потому что Юре снятся кошмары и он по-прежнему просыпается вместе с криками. А он сидит рядом и просто не знает, чем следует помочь и как, потому что Юру сказки не успокоят ни на одном языке. Плисецкий за ним идёт ровной походкой, осматривает идущий под небеса потолок и закусывает губу нижнюю. Если он так сделает, то оболочка лопнет и тириум запачкает одежду — таких мелочей он всё ещё не разбирает. С каким нажимом нужно кусать себя за губу, придумали же. А Юра понимает, чувствует и для него как нечто невообразимо естественное — понимать такие вещи на тактильном уровне. — Ты ведь не девиант? Никифоров оборачивается более чем спокойно. Конечно. — Так точно. Но тест свидетельствует об обратном. Юра кивает, ему не спокойно от этой мысли, конечно, ведь это первый андроид, который не хочет признавать свою девиантность и желает остаться… андроидом. Не рабом в его сфере управления, а обычным служащим на обеспечении порядка и безопасности. — Почему ко мне? В полупустых светлых коридорах тишина бьёт Юре в уши, а Викторова программа не принимает ответа «команда», и он не понимает, почему нет, ведь начальство же дало приказ. — Яков говорит, ты поможешь ощутить себя. — Единственное, с чем я могу помочь, так это набить морду и показать, как заполнять отчёт. Разговор закрывается припечатанным свыше «не хочу больше говорить», а слова Юры, по словам Барановской, должны быть для него новым уставом, но не говорить нет сил, а до Фельцмана чуть больше, чем пятнадцать этажей и парочку коридоров, поэтому: — Как ты понял, что ты девиантен? Плисецкий клянётся божью матерью создателя и RA9, что убьёт Виктора чуть раньше, чем себя, но его не стоит за это винить — Никифоров бесполезен. — С каких пор тебя интересует процесс опознания себя как-почти-человека? Виктор жмёт плечами и стискивает зубы — Юра ему все биокомпоненты по деталькам разберёт, не прикасаясь, одним своим тоном. — С тех самых, когда, выражаясь по-человечески, мне стали действовать на нервы, — Юра саркастически бурчит под нос «оно и понятно, в такой-то компании» и приподнимает этот самый нос к другому носу. — Поподробнее, пожалуйста. Проявление, реакция, примеры. Что ты почувствовал? — Я не… — «не почувствовал», но Плисецкий смотрит с дерзкой, притягательной до дрожи в пальцах усмешкой и готовится парировать на лету. Гадёныш. — Раздражение. Нежелание слушать, видеть, замечать. Почувствовал, что готов навредить просто за то, что человек, каким бы он ни был, дерьмо и, — Виктор останавливается, Юра с совершенно противоположных эмоций лучисто лыбиться во всю свою металлокерамику, тянет улыбку шире и шире, и выглядит довольнее, чем кот, обожравшийся кастрюлей борща со сметаной. Зеленоглазый такой, хитрый. — Ты злишься, это нормально для девианта. Тебя раздражают люди и, знаешь, некоторых людей тоже раздражают некоторые люди. Никифоров стоически не догоняет, хотя из лифта они выходят ровно на одном расстоянии и идут друг другу в шаг. Фельцман маячит на горизонте, чертыхаясь на месте, как дьявол, которому шило в задницу присунули, и вообще — в не самом благоприятном расположении духа. — А если некоторые люди наоборот — ну, — он замирает на фразе и не знает, как выразить чувства до конца, потому что радуют, печалят, огорчают, ты за них больше чем за собственное девиантство волнуешься, и руки от момента близости трясутся, как сумасшедшие, и тириумный насос дребезжит, как свихнувшийся. — Ты про Милку что ли? — Юра не дожидается кивка, косит взгляд в сторону и крепче прижимает пальцы к ладоням. — Тогда это возбуждение. Возбуждение порождается влюблённостью или желанием потрахаться. Но не советую — Попович очень расстроится окончанию вашей дружбы, а Бабичева того не стоит. Плисецкий вырывается вперёд, забегает за открытую дверь и валится на родную кушетку в помещении главного механика-слесаря-ремонтостроителя, потому что как только не называл его Юра, но только не полковником Фельцманом. Виктор застывает в дверях и откровенно тупит. Ведь Гоша же, ну — «какая к чертям дружба?»***
Фельцман взрывается хохотом, криками и восторгом, как только Юра с ним «по секрету всему свету» делится впечатлениями от проявленного интереса. — Это нормально, Юр, — кивает он, отсмеявшись, и сканирует результаты теста. Теперь это не кажется сбоем программы, теперь он действительно начинает осознавать. А как для начальника, для которого все подчинённые как дети малые, это прямо-таки бальзам на душу. — Ему давно пора было, видно, на тебя насмотрелся. А у тебя как, сны всё также? Юра кивает — конечно, также, и ещё хуже бывает, но справляется. Витю по ночам за чаем с молоком и мёдом гоняет. — Я всё хотел поинтересоваться, Яков, — Плисецкий начинает и молчит, пока уткнувшийся в экран результатов мужчина не мычит вопросительно, — что с ним стало? С Виктором. Фельцман особенно глубокого вздыхает — мол, трудная тема, секретное дело, очень тяжело передать словами. И глаза вдруг пустые-пустые, днище морское. — Ничего не стало, Юр, — гундосит и ворчит Фельцман, жёстче по экрану ведёт намазоленными пальцами и цыкает. — Спецоперация, террористический акт, около сотни заложников. Никто не выжил, всех расстреляли, здание подорвали, а он потом — наполовину разобранный приполз, кричал не по-человечески и весь в крови — красной, Юр. Багровой такой, уже свернувшейся от жары и весь в пыли. Мы его и — ну, понимаешь, — перезагрузили, починили, а девиантство не исправляется, как по сути, RA9 в нём засел основательно, но, — Яков срывается, хрипит, откашливается, сколько же всего он сам пережил, и здесь — вот сейчас, как ходячее напоминание, всё с теми же глазами, руками и не помнящее ничего. — Он не воспринимает себя как девианта. Не помнит случившегося, пытается следовать внутреннему уставу и, — Юра взглядывает, уточняя, осторожно из-под вскинутой чёлки, сглатывая комок затянувшейся тяжёлой атмосферы в горле, — вы переустановили ему резко отличавшееся от его предыдущего ПО, скинули ко мне, чтобы он начал заново адаптироваться, ведь в армию ему теперь путь заказан? Полковник надрывно отсмеивает остаток скопившихся нервов, разжимает-сжимает кулаки и очень хочет вдрызг напиться, чтоб его полутрезвую бесхребетную на утро тушу Барановская отчитывала, как в детском саду воспитательница ребёнка за то, что нассал мимо горшка. Ещё и носом в ссанину можно, заслужил. — Его свои же за то, что вообще до штаба добрался, не то, что на детальки, на атомы разъебут и живого места не оставят. Так что нет — чёрта с два, Юра, я тебя прошу — ещё ненадолго, мы найдём… — Всё хорошо. Юра кивает. — Мне не трудно, Яков. Для Вас — всё, что попросите. Где-то под сердцем у Фельцмана архангелы воют ему завещание и предрешение судьбы, но Юра — человек из них гораздо больше, если улыбается он как самый настоящий посланник божий, будь они все прокляты.***
22 января
Никифоров исходит гостиную вдоль, перешагивает поперёк, вдоль, а потом поперёк — ничего не меняется. Расстояние тоже не меняется. И обстановка не меняется. На окружающую среду же нужно воздействовать, чтобы получить противодействие. Плисецкий заглядывает из коридора на танцы пернатых бабуинов и сводит брови к переносице. — Ты ремонт что ли затеял? Рулетка в шкафу, поищи внимательнее. Виктор ругается, под свой аристократический нос, зло и челюсть сжимая, что у каждого первого человека скулы давно бы от острой боли свело и не вывело. Виктор идёт вдоль, доходит до выглядывающей светлой головы и упрямо смотрит в те самые луга по NatGeoWild, на которых мохнатые кролики во всю размножаются. «О святые небеса». Это тоже с канала «Союз» о православии. — Что-то случилось, Вить? Шестерёнки заклинило? — Нет. Его ведёт с первого же звука, когда это выходит протяжнее заевшего оригинала, и более чувственнее, волнительнее и так на него непохоже. А Яков радуется. Он вообще в последнее время словно на стимуляторах, радуется даже чашке чая без чая — голимый кипяток. — Уверен? Никифоров кивает. Ну подумаешь, порно. Ну подумаешь, глянул. Ну подумаешь, зашло, да кому ж «это» сейчас не заходит. И над Юрой же стебался, когда к нему Бабичева откровенно клеилась, но тогда всё гораздо проще было — Гоша не был ему другом, Милка закадычной подругой друга, с которой они приятно «буквально каждый вечер такое вытворяют, такое в сети хоть и посмотришь, на деле в тысячу раз круче», а Юра не был — не был. Юра раньше не был так близко, не стремился готовить, да и выходные проводить не в постели. Видеть его не в постели и не в собственном кресле, а в чём-то домашнем, уютном и — Виктор сам не верит, что это говорит — так ему подходящем, что в груди щемит приборчик, да и не один, а сразу несколько, и в паху эквивалентно горячо, как в сковородке на огне, которую Плисецкий таким образом вскоре спалит. — Девяносто девять и девять десятых процента. У тебя картошка подгорает. — О! Юра вскидывается, бежит к сковородке и лопаточкой норовит всё высыпать на плиту, потому что он умеет, он может, кто ж в нём сомневается, а Виктор смотрит на это со стороны, примостившись плечом к стенке и заворожено застывает — девианты, они же поехавшие, они же радикальные, они за войну и перемены. А он — за домохозяйство и ублажение. И подходящего ПО не нужно, всё уже в подкорку въелось. И Плисецкий не враг андроидов, а вполне себе человек с полным правом так называться, он самостоятельный — он самостоятельно оставит себя без ужина и без продуктов, чтобы этот ужин приготовить, — самоутвердившийся и вполне счастливый. «Интересно, он дрочит по ночам, когда меня рядом нет? Или в ванной?» Никифоров проклинает себя; прикрывает уставшие веки, трёт переносицу и сжимает побледневшие сухие губы. Никифоров бежит на помощь, чтобы не оставить Юру без ужина, потому то иначе им придётся покупать новую сковородку, новую плиту и новую кухню. А если не вспомнят о технике безопасности, ещё и квартиру. * * *24 января
Юра устало опадает на диван после тяжёлого трудового дня, прошедшего часов на пять больше положенного, ныряет под чужое одеяло и бьёт лбом о пластиково-механическое плечо. Неважно из чего сделан Виктора, потому что он сделан из металла, это что-то домохозяйское из пластика лепят, только в путь дорогу, да ковром стелется, а он очень устал и хочет сдохнуть раньше, чем его завтра Лилия вытрахает, эдакий долбодятел, не смог всё сделать вовремя, так ещё и неправильно. А вот нахуй, шепчет Юра. Всех вас, как Шнуров, ехай нахуй, великий, вообще, человек. Виктор под ним ни секунды не шелохнулся, двойным хлопком ладоней свет выключает и пальцами путается в золотистых волосах, проводя каждым пальцем у нежной чувствительной кожи головы; проводит вдоль загривка, оглаживает вытянутую разболевшуюся от постоянной позы шею и покрепче обнимает за плечи, всем весом укладывая на собственную грудь заместо неудобного твёрдого дивана. Ему-то самому не чувствуется, а у Плисецкого матрас на кровати высшего качества, спать на таком ему будет крайне неприятно. Он может говорить, что мнимой душе запригодно, и придумывать сотню различных оправданий, но на спящего Юру ментально встаёт ментальный член, а настоящий ещё бдит нормы морали и ублажает самого Виктора. Мысль поспать вместе не такая уж и плохая, но рассказывать Плисецкому о своих проблемах пока ещё не так важно, как того требуют обстоятельства.***
31 января
Бабичева опускает перед ним с криком — «ты представь, что удумали!» — и суёт тест на беременность прямо под нос. Вопит что-то о плохих таблетках, хуёвых презервативах, просроченном кольце, в общем, обо всём, что только не касается его дел. Но Юра Милку поздравляет с присущим ему злорадством, высчитывает, что ребёнок у них к следующему году будет на подходе и спрашивает: «Что новорождённому дарить? Пелёнки, ползунки, игрушки?». Мила на него орёт неистовым матом, кроет так, что подбежавший на вопли сирены Виктор женщину оттаскивает с боем, чтобы Юре не досталось лишнего — баба в гневе страшна, ужасна, мегера, ух. «Как с ней Попович только справляется?». А потом она оседает на полу у его механических ног и рыдает в голос, не сдерживаясь, что приходится отпаивать валерианой и пустырником, да водой, притащенной Никифоровым из кулера. — Я в-ведь, — Мила заикается, задыхается, утирает макияж на розовых щеках и пьёт ещё воды, — мн-не всего двад-дцать шесть. Юр, я ведь только-только сюда пришла, у меня в-ведь… — она представляет, чего у неё нет: престижной должности, собственной охраны, дома в пригороде, особняка в Италии и чётких намерений на семью. И правда, думается Юре, отчего она к нему безбожно лезла. С андроидами трахаться безопаснее. «Также безопасно, как и с бабами», но Юра этого не говорит. Никифоров, чёртов психолог, водит ладонью по содрогающимся острым лопаткам, тихим голосом убаюкивает её взбесившиеся нервишки и шепчет, что всё будет хорошо, что Мила — прирождённая мать, что Гоша станет прекрасным отцом, что это судьба и что их отношения ребёнок не испортит. Юра кивает. Не дополняет. Виктор обнимает чёртову беременную бабу, что уже как-то свидетельствует о том, что она занята и притязаний никаких ни на кого уже не должна иметь, кроме на отца вот этой маленькой крохи в её матке, но отчего-то не может смириться. Пристально наблюдает, скребёт ногтями по коленке и виновато смотрит за то, что чувствует лютую ревность за все развернувшиеся перед ним сцены прикосновений. Уже к пяти вечера Попович прибегает зашуганный, с цветами, кольцом и шампанским в его кабинет — «нет, ребят, вы серьёзно?» — Юра шипит: «аухели, что ль, бессмертные?», но радостный и страстный Никифоров хлопает Гошу по плечу, жмёт ему руку со всей присущей гордостью и поздравлениями, говорит, что очень рад. А потом спрашивает подробности. Юра тактично кривит лицо, отмахивается и поворачивается к подъедающей его печенья Милке. Теперь уже не в объятиях Виктора — «серьёзно, нет, боже, блять, потом» — он её скромно поздравляет, как может, убеждается, что ребёнок всё-таки будет жить и на свадьбе они ещё погуляют, и вообще «то, что мы делаем — если «это» нам не станет помехой, то я сожру его с потрохами после родов». Юра за Бабичеву счастлив, по-дружески, искренне, от всей души. А потом всё плавно перетекает в планы на будущее, с будущего на настоящее, с настоящего на работу, с работы на проверки и доходит до кульминационного вопроса прямиком из размазанных алой помадой уст Милки ему на ухо: — У вас с Виктором вообще как, уже видел сколько у него? Плисецкий откидывается в сторону, подрывается хуже неё часами тремя ранее и вышёптывает слова в таком яростном отрицании, что у Милы не остаётся сомнений — не видел, но очень хочется. Она спокойно улыбается, как энергетический вампир, питается его лютой злобой и чужими непонятками из другого угла, но только машет рукой — ничего важного. — Всё хорошо, Юра. Если это так важно, то вы оба ещё дозреете. У него колени подкашиваются, когда Виктор его за руку по ночам сжимает; воодушевления больше, чем от всей заварухи, когда он спрашивает о каких-то проявлений девиантности, анализирует и просит совета; у него просто скоро процессор не выдержит бегать вокруг да около, а Витя то ли непреступная крепость, то ли в старшего брата-няньку-отца играет, потому что заботиться. И только заботиться. — Давай не о нём. Мне вот так хватает, это, — он хочет сказать «очень больно», и Мила его на самом деле поймёт, но не говорпит — проглатывает слова глубже. — Достало уже. Ты вообще кого хочешь? Гоша встревает, что будет рад любому ребёнку. Это ведь их ребёнок. Виктор со спины подходит, любуется милой гетеросексуальной парочкой и знает, что скорее заскрипит в одиночестве, а может в вечной френд-зоне рядом с Плисецким, если, конечно, у него не хватит духу. А у него хватит, но Юра — это загадка, а детективное агентство на другом конце города стоит дорого, и не верит он им, как Юра выражается, от целого «нихуя».***
Где-то в феврале
Виктор спрашивает: «ты мне веришь?» Юра ему конечно же «нет» и целое «да-да-да, даже если в реку решишь скинуть» про себя. Всё получается спонтанно и глупо — и Плисецкий верит, и выходной у них тухлый, и бисквит готовить проще жареной картошки, а Юра сидит на подоконнике, свесив ноги и выглядит чересчур сводящим душу. Виктор подходит очень близко, не оставляет выхода, расставляет по бокам руки и только потом понимает — Юра-то наравне, и глаза его жгучие, как те широколиственные леса, и руки, обвивающие за шею, мягкие. Юра кусает губы, елозит по подоконнику и не может перетерпеть жжение нетерпения в тянущем низу живота. Виктор не может сдержать собственный руки не на теле, удовлетворённо и наслаждённо скользит вдоль худых бёдер и цепляет пальца на открытой пояснице из-за задравшейся футболки. Из-за чёртовой футболки, и Юра его обхватывает ногами, жмётся, вдавливается и глухо, глупо выдыхает в эти самые сухие губы, которые ничегошеньки не почувствуют, но почувствует он и: — Нам нужно будет больше тириума. Никифоров подрывается, проскальзывает языком в чужой влажный рот и, кажется, начинает осознавать. Настолько, насколько это возможно. Что Юра стонет в его губы, отчего дрожит, пока он ладонью по пояснице выводит узоры и властно придерживает рядом, отчего сейчас всё внутри поджимается, сворачивается клубочком и член крепко встаёт у обоих. Виктор кусается, кожа лопается и голубая кровь полосками с уголков губ скользит до подбородка. Он находит тоненькую ладонь Плисецкого. Металл изнутри всеми информационно-нейронными соединениями сияет светом аквамаринового заката.***
Два года назад
— Полковник Фельцман, VR300 прибыл. — Вольно солдат. Виктор опускает руки по швам, прямо смотрит непосредственному командиру в затылок и имеет ряд некоторых вопросов. Первый напрашивается непроизвольно. — С Вами всё в порядке? У Якова натянутая по струнке прямая спина и глубоко посаженная голова опущена взглядом к полу. Не в порядке, конечно не в порядке. — Я, — Фельцман прочищает горло, — хочу, чтобы ты пообещал мне. Никому не говори, это неформальная просьба и абсолютно конфиденциальный разговор. Виктор смотрит непонимающе и выжидает момент, чтобы подойти ближе. На столе перед полковников множество фотографий подростка: анфас, профиль, в полный рост, на холодном столе МОРГа, по детально в каждой проекции. — Внук моего друга. Умер в семнадцать от переохлаждения по документам, в перестрелке во время революции. Случайная жертва на площади. Он будет прототипом новой модели. Не спрашивай, что за проект. Виктор, я тебе доверяю, ты, — Яков оборачивается на затуманенного множеством причин Виктора и тот молчаливо смотрит в ответ, — мне как сын. И Юра был почти сыном. Я хочу тебя попросить, когда меня не станет, когда он начнёт жить самостоятельно, ты пригляди за ним. Очень обидно будет, если всё, что мы сможем вытянуть из него, так безучастно сгинет, когда мы даже не попробовали. Яков рассказывает на эмоциях о характере, модели поведения, особенностях и вкусах; всё, что помнит с Юриного детства и надеется, что пригодится. Не зря же столько лет в вузе, а потом в армии в спецподразделении. Нельзя, не попробовав. Виктор внимательно слушает, запоминает черты и — очень ярко — улыбку, улыбается фотографии в ответ. Надеется, что он хорошо справится с заданием, на фоне в голове привычно сбоит программа, настолько привычно, что он даже не обращает внимание.