Под коркой мы дышим пылью

      За секунду до падения я касаюсь земли. Пальцы дрожат, как ебаные литосферные плиты при землетрясении. Если бы я знал, что, валяясь под кленом на мокрой траве в обоссаном парке, буду желать сдохнуть и проблеваться больше, чем дышать этим зараженным воздухом, я бы без сомнений сделал это еще раз. Я не знал, что это за марки, не знаю до сих пор. Откровенно говоря, мне абсолютно похуй на это. Не похуй разве что на то, как сильно отпиздит дома батя, увидев загаженную куртку. Песчинки, мелочи жизни в глазах, да и только. Неконтролируемое количество ударов и трещины в двух рёбрах ничто, по сравнению с только что накатившим трипом. За мгновение я успел. Перед глазами уже пронеслась картина в ярчайших красках - я падаю с неба, я падаю солнцем, мой жалкий сосуд разбивается в лепешку встречая в асфальте мостовой преграду, окропив кровавым цунами весь этот проклятый мир. Люди в неведении, люди в панике, с головы до ног залитые мутной жижей из моих вен визжат как сучки. Им страшно, они не знают. Никто не знает, что это за мразь, лишний раз решившая привлечь всеобщее внимание, свалившись с небес и устроив не первый, но последний всемирный потоп. И в этот раз никакой блядский Ноев ковчег из бетона их не спасёт, захлебнутся красной жидкостью все поголовно. За грехи, за добрые дела, как те «пиздец добрые мудаки», которые отправили меня в детский дом по исполнению тринадцати лет.       На улице не было пиздато, но я умел давить на жалость, и мне частенько перепадало каких-то плюшек. То хлебца кто-то купит, покормит за так, кто просто монету накинет на хавчик, кто пизды даст от нехуй делать, ведь отыграться больше не на ком. А не дадут, можно же на изи спиздить. В этом я был мастером, впрочем, не сказать, что потерял скилл до сих пор. А на заброшенном заводе даже зимой было довольно тепло, ведь мы топили бочку из хлама, а его там было в достатке. Нас было человек шесть, именно пиздюков. Держались кучкой, старались ни с кем не связываться, жили своей, пусть и ущербной жизнью, но не сказать, что были несчастны. Так, был один белобрысый, все ныл, терпеть его не мог. Родителей вспоминал, рассказывал, как мать поила его чаем с ромашкой и лотосом, после вкуснейшего в его жизни риса. Вот умора. Я и не помню, как мои выглядели. Единственное, что отложилось в голове, так это размазанное лицо матери, все в клюкве на лобовом стекле и вой сирены, словно скулеж побитого пса вдалеке. Лет восемь мне было в тот день, если не соврать. Первые несколько месяцев были седьмым кругом гребанного ада. Я голодал настолько сильно, что спустя какое-то время у меня вздулся живот. Редко перепадало что-то из помойки. Район был богом забытый, как и этот мусорный город. Мафия берет в свои руки бразды правления, а все остальные либо довольствуются ограничениями, либо идут нахуй. А если быть точнее - на дно реки, куда сточные канавы выходят.       Несколько дней я бездвижно лежал у помойки, не в силах даже пошевелить пальцем. Если раньше по утрам я блевал желчью, сгибался пополам от спазмов в желудке, то теперь я не мог разомкнуть рта из-за образовавшейся корки крови на губах, что засохла. Тут подошел этот маленький пиздюк: - Эй, - боязно промямлил он, - ты живой? Что за тупой вопрос? Конечно я, блять, живой, я же дышу. Ты что, слепой что ли? Он легонько ткнул в меня пальцем, за что я уже был готов разбить его миловидное личико, но все, на что я был способен, это приподняться на груди, как рыба ебаная, и рухнуть на заплеванный асфальт обратно. Парень отшатнулся резко, но затем наклонился поближе и прошептал: - Сможешь поесть? У меня тут совсем немного, - чуть замешкавшись, но не сомневаясь, он начал копаться в порванном тряпичном мешочке, что обычно на палке таскают на плече. Во всяких фильмах и мультиках такие показывают, когда пиздюки с гордо поднятой головой валят из хаты в поисках лучшей жизни и своего призвания. - Я поделюсь. - При упоминании еды меня чуть ли не в трубочку скрутили, собравшись со всеми возможными и невозможными силами я прохрипел прямо в пыль на асфальте сдавленное, едва различимое: - Д-да. Белобрысый был одного возраста со мной. Он приподнял меня и еле-еле оттащил к стене, усадив. Корка на губах треснула и на месте отрыва жутко саднило. Облизав её сухим языком, я чуть не заскулил. Заставлял себя дышать. Каждый раз прилагая невероятные усилия, чтобы заглотнуть воздух и выкинуть его из легких обратно. У пацана была черствая горбуха хлеба, почти сгнившее яблоко и вода из речки, от которой (только сейчас это понимаю) можно было сдохнуть с вероятностью в 100 раз больше, чем от голода. Но с практически склеенным ртом от дикой жажды, я даже не задумывался выбирать. Да и выбора, как такового, никто и не предоставлял. Я пил жадно, как не в себя, пока он не отобрал мятую бутылку силой. Проворчал, что так только хуже будет. Худыми пальцами отломил мне ломтик хлеба и обязался отдать добрую половину яблока. Еле подняв руки, ощущая небольшой прилив сил от наконец-то появившейся в организме жидкости, я попытался откусить кусок, но ничего не вышло. Я в тот момент скорее зуб бы себе сломал, чем вкусил этот ебаный кусок хлеба. Он казался бетонным. Спеченный из каменной муки, посыпанный щебнем и залитый загустителем. Белобрысый посмотрел печально, ничего не сказал, затем забрал горбуху обратно, откусив самостоятельно. Он тщательно пережевывал, я было уже обматерил его сотню раз, вот так нагло жрать при умирающем, как внезапно он наклонился ко мне, соприкасаясь своими сухими губами с моими, горящими болью, и отправил пережеванное мне в рот. Сказать, что я ахуел - не сказать ничего. К горлу подступила тошнота, но едва на языке почувствовался привкус хлеба, я практически высосал его изо рта этого парня. В тот момент он был для меня Богом, был Девой Марией, аве которой я бы повторял стоя на коленях ебаную вечность, и ещё многими, которым там додики всякие молятся. Повторив эту процедуру ещё несколько раз, пока не закончилась моя половина, он добро улыбнулся и протянул мне яблоко, что было похоже скорее на помидор. Кожица была мягкой, сильно посерела, но были некоторые участки, не подвержены «гниению», я еле откусил кусочек, быстро пережевывая пару раз, жадно проглотил. Затем отпил мутной воды из бутылки и более-менее свободно выдохнул. - Легче ведь, да? - Он смотрел на меня округленными глазами, полными радости, хоть сам и выглядел как побитый щенок, выброшенный на улицу. Лицо серое от пыли, спутанные волосы, уже и не понять какого цвета, возможно, раньше были очень светлые. Порезанные патлы, везде разной длины и свитер блевотно-зеленого оттенка в раза три больше его самого, до колен достает. Я лишь кивнул. Стена срослась с моей спиной. Дабы желудок не избавился от только что полученной еды мне надо было хоть немного вздремнуть. - Спасибо не скажешь? - Боже, какие мы нежные, а каким голосом обиженным спизданул. Я конечно гордый, прям до пизды, но это не то положение в котором можно выебываться, так что поднял на него две черных бездны и выдавил из себя: - С-спасибо, - про себя матерясь. Как же болит губа. Ощущение, будто несколько игл вставили вдоль и при каждом движении ртом они вонзаются все глубже. - Пожалуйста. - Он улыбнулся, все ещё глядя на меня. И Богом, блять, клянусь, что эта улыбка бесила меня больше, чем что-либо в этом ненавистном мире, но светила ярче, чем солнце и все вместе взятые мириады звёзд на чертовом небосводе. Так вот сплелись наши ведущие в ад дороги. В тот злополучный день я мог спокойно сдохнуть, избавив и себя и этот бренный мир от существования, но карты сложились иначе. Накинув мою руку себе на плечо, и, придерживая за спину, он спотыкаясь потащил меня на этот чертов заброшенный склад.       Стены из бетонных блоков, переплетенные ржавой арматурой, запах сырости и будто бы въевшийся в воздух аромат ссанины. Три этажа, куча мусора, неподвижные станки для резьбы какой-то хрени, листы бумаги, старые пожелтевшие газеты, повсюду упавшие камни и торчащие железные прутья. Разбитые стекла, словно грязный лёд, подтаявший и заплеванный быдлом ебаным, пыльный как и я сам. Все контавались в подвале, ведь там меньше всего задувало всякого дерьма. Было три матраса, один из которых кишел блохами. Под ночь мы вечно спорили в камень-ножницы-бумагу кому именно доведется на нем спать. По два человека на каждый. Всего нас было шестеро, да, по началу нас было шесть... Белобрысый педик, спасший меня от смерти - Атсуши, брат и сестра - Джуничиро и Наоми Танидзаки. Джу был старше меня на два года, а его сестра была на год меня младше. Сколько я помню, она никогда не отпускала его руки, плотно прижимаясь к родному телу. Вечно молчаливая девочка Гин - у неё я учился искусству воровства, в этом она была действительно хороша, черт возьми. Ходили слухи, что её родители были причастны к мафии, за это их тихо убрали, а она успела сбежать, в процессе убив одного из наемников. Но было это правдой или просто уткой я до сих пор не знаю, хотя, откровенно говоря, мне было похуй. Ведь она научила меня всему, что знала. Джону было шестнадцать - он брал на себя обычно большую часть работы. До сих пор, как и в то время, я считаю себя его обузой. Он покупал продукты, подрабатывал на двух работах, на обеих грузчиком. По понедельникам, средам и пятницам таскал ящики с припаркованных маленьких судов. Рыба там, продовольствие всякое. Загружал - выгружал. По вторникам, четвергам и субботам - на каком-то заводе, что тоже скоро спишут под снос, скорее всего, носился со строительными материалами. Как не приходил, просто падал на свободный матрас и практически моментально отключался. В редких случаях нам доставалась новая одежда и просроченные медикаменты. Так как большую часть времени половина из нас попрошайничала, а пару человек следили за "домом" иногда перепадало по лицу получить от какого-то пьяного муденя. И хорошо, если просто плюнут или ногой пнут, если рыпаться не будешь. Мне по ебалу прилетало так же часто, как до меня домогались какие-то убитые пидорасы. Едва зажила губа, как один обсосок со всей дури въебал мне ногой по лицу за то, что я дернул его за рукав спросить, не подкинет ли монетку. Без всяких колебаний, за углом людной площади он пиздил меня, девятилетнего пиздюка ногами по ребрам, по спине, даже не глядя. Если бы в тот день белобрысый придурок меня бы не нашел - сдох бы в луже собственной крови. Где-то месяц я лежал на блошином матрасе, перебинтованный какой-то сранью, практически не двигаясь. Так сказал Джон. Скорее всего, у меня было пару трещин в ребрах, потому что я не мог нормально дышать. Может, и вовсе одно, а то и парочка были сломаны нахер. Прожито. Зажило как на собаке. На дворовой помойной собаке.       Вечерами мы все вместе сидели у железной бочки, из которой постоянно воняло жженой пластмассой, но выбора особо и не было. Несло пиздец, зато было тепло. Мы сидели по кругу и разговаривали. Часто всплывали истории детства, иногда мы сами придумывали разные сказки, о добром и теплом мире, который унесет на радужных крыльях любого брошенного, бездомного, в страну его желаний. Всегда будет тепло, всегда будет любовь, всегда будет радость. Пиздёж все это. Хотя тогда, сидя у метафорического костра мы действительно смеялись искренне. Мы были никому не нужны, растоптаны, но свободные и сильные. Мы хотели жить и выживали всеми возможными способами. Джу рассказывал о своей бабушке. О том, как они с Наоми после смерти матери жили в её маленьком домике с террасой, увитой виноградом. У них была кошка Марса, бежевая дворняжка с коричневым пятном на спине. Наоми души в ней не чаяла. Бабушка любила их. Жили бедно, но счастливо. А после её смерти дом отобрали. Они остались на улице. Уже подтвердили, что их зачислили в приют, но в последний момент они решили сбежать. Так и оказались здесь. Атсуши жил с матерью. Отец был жив, но он ничего о нем не знал. Мать лишь говорила, мол, упаси Господи, тебе когда-то с ним пересечься. Мать много работала, влезла в долги, а затем подкосило здоровье. Маленьким ребенком он не отходил от её кровати около года, научился делать всю работу по дому, сам готовил. Старался максимально помочь, чем мог, она уже не ходила. С каждым днем он наблюдал, как белеет её кожа, как проступают проводки вен на запястьях и скулы все глубже прячутся в лице. - Она стала мумией, как великая Клеопатра. Уверен, что на небесах её встретили хорошо, - грустно вздыхая, Атсуши часто повторял эту глупейшую фразу с немыслимым сравнением. - Да что ты несешь? Все люди уходят в землю, и все это знают, маленький ты дурачок, - я не задумывался, что, возможно, раню его сопливые розовые чувства. Но реализм с малых лет штифтом пророс в позвоночнике. И, слыша этот бред или ссаные молитвы Наоми по ночам пресвятой, мать её, Богородице, меня аж передергивало. - Не говори так, Рю, - жалобно скулил белобрысый и сразу начинал хныкать. - Она счастлива там. Бог хранит нас, просто нужно верить в свои силы, доказав тем самым, что мы не слабаки, и он увидит. - За всю мою чертову жизнь ни один человек настолько искренне и наивно не втирал мне о религии. Признаться, сейчас я это понимаю. Даже, возможно, где-то глубоко в своей очерненной душе скучаю по этим беседам. - Если бы он существовал, мы бы не оказались в таком положении. Весь мир бы не страдал от бесполезных войн и кровопролитий. Стоило б только молиться и не грешить - опа, билетик в рай? Фигня все это. А если этот ублюдок всё-таки существует, и глядит на происходящее со своего облачного трона, я лично задамся целью ему отомстить. Ведь если так, он хреновый бог, - насколько воодушевленно иногда я высказывал свои тирады, бурно жестикулируя, и полностью поглощенный идеей и планом, как же добраться до этого говнюка, чтобы наверняка прострелить ему башку. Наоми порицала меня за это, Ацуши тоже был не в восторге. А вот Джон обычно хохотал, подначивая скорее придумать что-то эдакое. Я не понимал, что в этом смешного, ведь мой пиздюческий мозг на тот момент был максимально серьезен и сосредоточен. В приподнятом настроении, а значит я в ровно противоположном, Атсуши бегал с деревянной палкой, на конце которой было завязано пару ниток и все, не унимаясь, повторял: - Тучка Рю, тучка Рю, вновь не весел, вновь угрюм, - без остановки, по кругу, прямо возле меня носился со своим воображаемым парусом из парочки ниток и галдел над ухом. Учитывая то, что Атсуши иногда картавил, что слышалось весьма комично и забавно, звучало это скорее как:"Тучка хю, тучка хю, вновь не весел, вновь угхюм". Сейчас я посмеиваюсь, но вот в то время он вынуждал меня носиться за ним в попытке отобрать эту ебаную палку с этими гребаными нитками.       Время текло. Луна менялась каждые несколько дней, я не помню точно когда именно. Мы прожили в таком беззаботно-убогом мире два года. Но в один из дней Джон не вернулся с работы. Мы все так же ходили попрошайничать, сменяя друг друга, но он не пришел ни на следующий день, ни через два, ни через две недели.