\\
после истории донхёк хочет свалить домой, попросить сухён прикрыть его зад перед преподом по социологии и уйти с чистой душой, по дороге домой захватив любимых сушеных кальмаров, но что-то идёт не так, и сухён, которую он встречает возле аудитории математики, говорит ему, что преподаватель по социологии уехал на семинар, а им поставили замену у всеми любимого марка ли. меньше чем за месяц его и правда принял каждый в этом учреждении, а по слухам, даже декан нередко вызывает марка к себе в кабинет, чтобы похвалить и предложить что-то покрепче чая из столовой, — кофе, например. он и правда здесь уже как свой, как и для студентов, так и для учителей, особенно если учитывать его общительность и желание помочь всем и каждому, будь-то тяжелая стопка книг в руках хрупкой розэ или самое простое уравнение, с которым бы справился даже донхёк. даже донхёк! такой себе местный супермен. только вот на донхёка все эти чары липовые не действуют. просто у марка зад классный, и, может, только поэтому донхёк не разворачивается на все сто восемьдесят спиной к двери аудитории. пары у марка всегда проходят скучно, они тупо решают его задания, устраивают какие-то бессмысленные дискуссии (донхёк в таком не участвует, господи упаси), потому что, если вы ещё не забыли, марк общительный и, как говорил он сам, — ему нужно и важно знать, у кого какие непонятности с его предметом. донхёк хмыкает — его-то много чего беспокоит; и всё же, вслух он старается о таком не говорить. и не понятно — для кого молчит-то? но получается всё равно некрасиво — донхёка, значит, пометил своим общительным ртом, а рассказывать — не рассказывает. ещё и какие-то тесты заставляет на отлично писать; у донхёка возмущение поперек горла и сжатые кулаки, недовольный взгляд, направленный на марка, и смесь из «бесишь» и «нравишься» в одном человеке. так издеваться нельзя, но донхёк, видно, позволяет, раз заходит в аудиторию, крепко сжимая лямку сумки на плече. марк на него сразу внимание обращает, глазами одними улыбается, вроде и по-особенному, а вроде и каждому так делает, но донхёк все равно глаза закатывает, быстро доходит до своей парты и всё свое внимание уделяет поискам ручке и хотя бы одному немятому листку; это оказывается сложнее не из-за того, что в его портфеле попросту такого не имеется, а лишь потому — что постоянно забывает, что ищет. ему странно-приятно, донхёк понимает: не к добру это, а сам улыбается «дебильно», как сказал бы джемин, увидев его, и тревожные «стоп, прекрати, хватит» кричащего об опасности разума кажутся ненавязчивым писком на фоне всех беспорядочных мыслей; донхёк просто сам себя загнал в ловушку, а выбраться не знает как. но даже не это важно; марк стоит спиной к донхёку у соседней парты, где сухён опять что-то не понимает, дует губы, пытаясь уместить в своей голове то, что так любезно объясняет ей марк, его задница чуть ниже уровня глаз донхёка, а ему и не трудно, — взгляд он опасливо опускает ниже поясницы и сразу же судорожно отводит. восемь формул, которые им задали на сегодня выучить, мешаются между собой, и донхёк, смотря на свою писанину, неприкрыто психует. какой-то умник сказал, что ответом должно быть целое число, в то время, как у донхёка тридцать четырнадцатых. он откидывает ручку на парту, что в тихом классе со сосредоточенными людьми звучит, как гром среди ясного неба. все умные мысли — одна большая тарелка каши, невкусной и той, что переворачиваешь, а она не падает. всем, конечно же, все равно, никто и головы не поднимает, только марк теперь склоняется и у его парты тоже, опираясь о учебник локтями. — тут нужно знак поменять, — марк щёлкает пальцами возле ошибки и пытается заглянуть донхёку в глаза. только вот, что он в них увидеть собирается, донхёк не знает. дыхание у марка ментоловое, прямо донхёку в ухо, горячее и спокойное до ужаса. щекотно даже; донхёк щекотки не боится, но вполне осознано отодвигается на край стула, подальше от марка. знак он исправляет, но остальное оставляет так, как и было до этого, и голову отворачивает к окну, чтобы от него отстали побыстрее. там, на улице, все ещё июльская жара, и донхёк вдруг думает, как сильно ему влетит, если он сейчас встанет и уйдет, как и задумывал сначала, лишь бы не смущаться ничего не значащей близости так очевидно. — первые два действия сделаны правильно, со знаком я тебе уже подсказал, так что, — марк вдруг приближается слишком близко, и донхёк чувствует на своей щеке сухой отпечаток от чужих губ, всего на секунду, не больше. он ошарашенно поворачивается к марку с приоткрытым в удивлении ртом и чуть ли не касается рукой щеки, так по-глупому, как делают это мелкие влюбленные девчонки, неверящие в случившиеся. марка уже рядом нет, он подходит к чеён, сидящей перед джено, и наклоняется к ней точно так же, как и к нему, только в щеку не целует, и донхёку остается только догадываться — а не показалось ли? он ударяется лбом о парту, щекой о исписанный листок, где-то слышится уже правильный ответ, который далеко не тридцать четырнадцатых; он запутался, в голове неоновым таблом горит джеминовское «он тебе нравится?», и донхёк только одними губами на грани отчаяния произносит: «блять»//
марк преграждает донхёку путь к выходу собой, как только последний человек покидает помещение, непонимающе косясь на них. марку вот всё равно, а у донхёка снова уши горят и ментоловое дыхание ещё не выветрилось из легких. он ставит руку на парту, а у донхёка смелости не хватает отпихнуть её. видно, не такой он смелый, как ему когда-то сказал джемин (они курили что-то страшное на закрытой территории спортивного стадиона, и это действительно казалось им самой настоящей смелостью). — что? — не выдерживает донхёк. — как там дела с подготовкой? донхёк на секунду теряется и язык прикусывает, чтобы не задать встречный вопрос: «а, собственно, зачем ты меня поцеловал?» но у него бы точно не хватило смелости ляпнуть что-то настолько прямолинейное, когда они друг другу просто никто. это не судьба, а их связывают только донхёковы смятые и нечеткие воспоминания. и только самому марку может быть известно, с какой целью он поцеловал донхёка и что хотел этим сказать. что, чёрт возьми, ещё можно было этим сказать, если теперь марк смотрит на него как-то так, с примесью интереса и долькой безразличия; чужого, но не фальшивого. донхёк отказывается вообще думать об этом — ему тоже может быть плевать, если они играют по таким правилам. — не лучше дел с математикой, — тихо фыркает он и руку вежливо отпихивает, проскальзывая в узком проходе, который марк и так полностью загородил. донхёк намеревается уйти, но марк останавливает его. в который раз. и каждый — донхёк останавливается. они смотрят друг на друга так, как донхёк любит меньше всего, — со сбитым дыханием, сбитым сердцем и непониманием. по крайней мере, у донхёка всё именно так, а что творится в этот момент у марка в голове — он не знает, не понимает. и всё, возможно, было бы проще, если бы донхёк против воли своей не старался усложнить.\\
дома донхёк во второй раз пытается покурить: легкие уже не так щиплет, дым выдыхается так легко и послушно, только вот после выкуренной сигареты — всё возвращается на круги своя, и донхёк тянется за ещё одной, но руку в последний момент одергивает как от огня, — в пачке их всего пять; кто знает, какое дерьмо ещё случится, пусть пока лежат — ждут. весь вечер донхёк валяется на кровати, забывает о ужине и о том, что хотел купить сушеных кальмаров. желания что-то делать — нет, донхёку от чего-то обидно, отчего-то хочется швырнуть всё свои тетрадки с конспектами со стола на пол и просто хорошенько проспаться. и когда он пытается заснуть — перед сном, как наказание, донхёк вспоминает тот мнимый поцелуй, и что-то в нём хрустит да с треском выламывается. он поджимает губы и велит себе спать, сильнее прижав одеяло., но сон не идёт, даже плечом не задевает, — донхёк понимает, что именно сейчас, он может разобраться во всем, что его, чёрт возьми, беспокоит. ему нравится марк, и, наверное, глупо было бы это отрицать. но донхёк ведь может и не доверять всему, что он чувствует, — самообман он везде — может поджидать его в каждой несвязанной мысли, в каждом замирании сердца, в каждом взгляде отнюдь не на доску, а на того, кто возле неё. марк красивый; марк умный, и в отличии от остальных отставших от жизни преподавателей — знает, как пользоваться интернетом, в конце концов, он и есть тот, кто кидает мемы в чат их группы., а ещё марк позволяет донхёку с ним фамильярничать (а донхёк не может не); он классно улыбается, и донхёку необъяснимо хочется улыбнуться в ответ да потрепать его за волосы, потому что они совсем не такие, как у него, не такие, как у джемина или джено. марк часто их трогает, ещё чаще ерошит волосы на затылке и очень мило трогает мочку уха, когда о чём-то задумывается, — наверное, его это успокаивает. донхёк понимает, что да, всё может зайти дальше чем просто симпатия, а ему не составит и труда думать перед сном только о марке, проверять чат только из-за марк, в забитых коридорах взглядом искать только марка, а потом перед джемином делать вид, что… оправдания толком и нет. но это не те чувства, которые будут долго жить, — донхёк почти закончил университет, почти видит своё будущее, и марка в нём нет, но он почему-то был бы не против его туда впихнуть. хотя бы попробовать?\\
дата теста, которая выпадает на совершенно безоблачный и спокойный вторник, больше напоминает донхёку дату его смерти. официальной смерти ли донхёка, который, чёрт возьми, весь вчерашний остаток вечера и всю ночь учил теорию, повторял вслух какие-то важные детали, на которых марк советовал заострить внимание (да, донхёк иногда слушал его нужные лекции), и сейчас его трясло, а глаза, как у новорожденного котёнка, не хотели разлипаться, поэтому джемин (по своей воле) обеспокоенно (донхёк знает, что именно так) проводил его прямо к двери аудитории и, послав воздушный поцелуй, пожелал удачи. спустя пару десятков вопросов донхёк понимает, что сегодня точно не его день. если с теорией все не так страшно, то на остальное у него просто не хватает мозгов; донхёк чувствует, что даже списать у него не получится, не потому что он слишком неумело это делает, а лишь потому — что списывать-то не у кого. по правую руку сидит сухён и сверлит взглядом листок — с ней сразу все понятно. перед донхёком раздражающе ёрзает на стуле сгорбленный джонни, и донхёк на секунду призадумывается, но потом вспоминает, что сам джонни ещё вчера писал в групповой чат и спрашивал, кто так любезно предложит ему списать хотя бы на одобрительный взгляд марка. донхёк просто не знает, что делать. тут вариантов не много; он сделал все, что мог. нет, правда, он старался вычитывать правильно вопросы, чтобы не оплошать на самых легких, и ни разу не позволял себе отвлекаться на звенящую в ушах тишину, а ещё упорно игнорировал один конкретный взгляд в свою сторону; обжигающий и оголяющий в донхёке эту мнимую робость. марк стоял поодаль от первых парт, наблюдал, и на лице его не было ничего, за что можно было бы зацепиться — ничего такого, что могло бы помочь донхёку наконец расслабиться и сосредоточиться на оставшихся вопросах; минхён смотрел на него, донхёк мог заметить, что делал он так часто, запредельно, и не понятно было — просто зависал или хотел этим донхёка сбить с мысли, чтобы он в край завалил всё, что можно завалить. о нет, донхёк не так прост, но это всё равно здорово отвлекает от заданий с их-то непонятной формулировкой даже для хваён, которая уже минут десять напряженно крутит в руке ручку и раздасованно вздыхает; не она одна. — у вас ещё пятнадцать минут. надеюсь, больше половины вы уже сделали, — марк смеется сам и над своей шуткой, но кто-то на соседнем ряду многозначительно стонет; донхёк как никогда прекрасно понимает это чувство. но, к его счастью, чуть больше половины у него уже сделано. осталось только… — пять минут, — напоминает марк, поглядывая на часы на телефонном экране, и донхёк — растерянный и в спешке — не знает за что взяться; всё сложное он оставил на «потом», и теперь если посмотреть на его работу, то сложным у него оказалось всё, и, возможно, если бы он был чуть менее нервозным и не хотел бы так сильно всё это вместе с собой выбросить в приоткрытое окно, то, может, донхёк бы не чувствовал почти физически этот взгляд в его макушку; твёрдый, как всегда самоуверенный. он не выдерживает, он злится, и он хочет заставить марка чувствовать себя так же сконфуженно, как чувствует себя он; выколотить из него всю эту врожденную самоуверенность и заставить не смотреть на себя так. хоть сам он до конца не понимает, как объяснить это «так»; взгляд марка внимательный, и это обжигает донхёковы ключицы, руки, шею, и щеки. щеки особенно. донхёк краснеет, алеет, руками подпирает лицо, встряхивает головой, чтобы прилично отросшая челка закрыла половину его лица, и совсем не хочет, чтобы всё это кончалось; словно он картина какая-то, а марк с таким усердием старается выучить её наизусть, запомнить каждый её совершенный мазок дорогущей кистью, прочитать, как открытую книгу. донхёк резко поднимает голову и ни на чуточку не удивляется, когда встречается взглядом именно с марком (и это так чертовски смущает); тот крутит в пальцах рукав рубашки (сегодня он нарядный: брюки, аккуратно заправленная нежно-голубая рубашка, туфли), не сводит глаз и зачем-то пожимает плечами, мол, ты меня подловил, и что дальше, донхёк-а; они всегда только смотрят на друг друга, не большее и ничуть не меньше, их взгляды пересекаются по тысячу раз за пару. донхёк всегда кусает губы, чтобы первым не отвести взгляд, а марк улыбается и даже не запинается, рассказывая своим обыденным тоном лекцию, некоторые слова из которой донхёку не понять, — они ему даже не знакомы. — прошу вас сдать работы. будильник на телефоне марка срабатывает и пищит самой раздражающей мелодией; никто не мычит, не говорит ни слова — все знают, что им придется выслушивать потом, когда марк среди восемнадцати работ найдёт хорошо написанные только две. каждый молча сдает свою работу на краешек стола, донхёк — одним из последних, и прежде чем рукав его кофты успевают зацепить пальцами — он сбегает. они всегда только смотрят на друг друга, и донхёк ни за что бы не признался, что ему хочется чего-то большего.