Алкогольные ночи.

      — Такие люди, как мы, всегда остаются один на один с неминуемым. Дуло пистолета? Лезвие ножа? Исход единственный — одиночество.       — Нет, вы ошибаетесь. Забываете, мадам Аккерман. У вас есть семья. В серебристом тумане, в веретене новых дней и всегда — у нее будет семья. А у той, что погасла — ничего и никогда. Губы выжимают из белого свертка дым, и он насыщает до основания. Она не кашляет, терпит боль и смотрит на «собственноручное творение» исподлобья. Если заплачет — сломается, но благо сил для слез не остается, разве что хватает на то, чтобы сесть на землю и в последний раз провести рукой по деревянной табличке. В перчатки впиваются занозы — не доходят до кожи, вновь оставляя ее безнаказанной. Она выводит пальцами вырезанные буквы, произносит про себя, надеясь, что они останутся в памяти на долгое время. А еще лучше — до конца.       — Солнце нашло свой покой. Нет, это лишь утешение. Тень во мраке умоляет о прощении. Это неотъемлемая часть, такая же вредная, как распивать алкоголь и прямо сейчас убиваться табаком: находиться здесь, в объятиях тумана, пока весь мир крепко спит. Не спать в столь ранний час — их привычка, ведь стрелки механических часов показывают ровно шесть утра.       — Но нет мне прощения. Траур как дым — ядовитый и убийственный. Их трое, и всех поглотила чернота: платье и платок на ней, костюмы на них; трость в обезображенной руке, темная да с замысловатой резьбой.       — И вину эту я буду носить до конца своих дней. Кушель сжимает сигарету в ладони — перчатки падают на землю, позволяя пеплу обжечь кожу. Пусть будет больно, твердит себе, пусть очередная смерть останется пожизненным ожогом на душе, потому что заслужила. Семья у них такая, говорят другие, свяжешься — неизбежно ждет погибель. Верно, у нее семья, самая лучшая и любимая, а у той, что растворилась — никогда и ничего. Кушель не стряхивает боль, берет своих мужчин под локти и уводит как можно дальше в поле. Держит так, как иная реальность обнимает ушедшую — нежно, с любовью, отгоняя холод. Кенни сохраняет маску, а Леви поднимает взгляд на монохромное небо, будто бы прощаясь. Могила с колыхающимися в земле ромашками будет проклятым напоминанием.

Петра Рал Маленькое солнце, оставшееся в сердце

***

Запах спирта вытесняет вонь каленого железа — и кажется, что теперь он состоит из лекарств, нежели из крови да плоти со смертельным душком. Хэйн Бартон возится с его левой рукой, с частью, где когда-то были пальцы, уже второй час. Треск повязок и «я случайно» при новом болезненном импульсе от обрубков до самого запястья — доктор завершает уже неизвестную по счету процедуру под убийственным взглядом пациента. Новый треск — в окровавленную миску летит лицевая повязка, и Леви, которому посчастливилось избежать потерю зрения, но не жуткого шрама на всю щеку, вновь смотрит на мир двумя глазами. Здоровой ладонью машинально потирает колючий подбородок, вздыхает, что стоило бы побриться, и без трости поднимается с места, не забывая поблагодарить за помощь.       — Ты как псина, Леви, — слова Бартона возвращают в серо-голубых глазах недобрый огонек. — Псина, потому что раны быстро заживают. Однако не спеши геройствовать, с рукой еще повозиться нужно. Аккерман ловит в зеркале улыбку доктора.       — Без протеза не обойтись, особенно тебе, — продолжает Хэйн. — С таким количеством пальцев далеко не улетишь на устройстве. Эх, сколько лет живу, а все не пойму, как вы справляетесь с этими рычажками.       — Есть один вариант. Осталось реализовать. Белый халат образуется прямо за плечом — и на это же плечо опускается рука Бартона, не стирающего со своего лица лукавую ухмылку.       — С перешитыми физиономиями вы прям одно целое.       — Что ж, — хмыкает Аккерман, — походить на Кенни — мое очередное наказание.

***

С лезвием клинковой бритвы стираются остатки былого дикаря, и мужчина возвращается в «цивилизацию» совсем другим человеком. Холоднее, жестче, опаснее, чем раньше, что с легкостью можно прочесть по глазам — Леви Аккермана приветствуют в таверне всеобщим улюлюканьем. Бандиты готовят кружки, работники заведения следуют примеру. Дерганный от нетерпения Майрон уже готов снабжать всех продуктом, а прибывшая с новыми силами Фредди — подбадривать песнями. Во главе «круглого стола» останавливается Кенни, и глаз его горит неизмененным огоньком, живым и предвкушающим грандиозных перемен.       — Дамы и господа, — Аккерман-старший, вознося вверх бутылку, начинает сиять лишь от одного вида собравшихся товарищей. Те, что шли бок о бок, преодолевая трудности, и те, что не побоялись заключить контракт с нарушителями закона. Друзья, напарники, семья — все собрались в главном зале таверны для единственной цели. Хотя, нет, цели две: начать все заново и достичь новых высот. — Начну свой тост, пожалуй, с предупреждения. Если я начну рыдать — вызывайте сразу священников. И нет ничего лучше смеха в родных стенах.       — Мы всегда сталкивались с проблемами: завистливые ублюдки, истинные защитники закона, земляки… Для полного букета титанов не хватает, — ощущая на себе многочисленные взгляды, Кенни поспешно исправляется. — Хорошо, никаких титанов! Так вот, купаться в дерьме — наше призвание, и почему? Правильно, потому что каждый из трущоб и подземелья. Как бы ни старались, все равно остаемся грязью в глазах тех, кто выше. Но знаете, какой бы подонок не заявился на нашу территорию, какой бы тупоголовый мешок мяса не ворвался в наш дом, мы… — секундной паузой мужчина делает акцент на последнем слове. — Мы надерем зад каждому, потому что можем. Сильнее. Я бы выразился еще, но общество прекрасных дам мне не позволяет, поэтому… Пробка вылетает из горлышка бутылки — и пенная жидкость, как бурлящая кровь, льется по рукам да капает на пол. Одна из работниц поднимает шум, что придется драить полы, на что присутствующие заливаются смехом, принимая от босса угощение.       — Девочка моя, я же сказал, что «Мы», — Кенни в шутку угрожает официантке бутылкой. — Мы накажем, мы победим, мы будем вылизывать сраные полы, если потребуется. Теперь всегда будет так.       — Я поднимаю свою… уже полупустую бутыль за это. Мои братья, — Аккерман кивает бандитам, — моя дорогая сестра и… ладно, хуй с тобой, мой племянник, — Леви хмыкает, но поднимает кружку в ответ. — Мои детки-конфетки, которые надумали пожениться, — когда внимание переходит на Фарлана и Изабель, собравшиеся повторно окатывают зал радостным воплем. — А также новый член семьи! Я сразу понял, что она — Аккерман. Когда таверну подожгла к чертовой матери. Микаса коварно улыбается и пожимает плечами. Ее взгляд незаметно для всех бегает от лица к лицу, цепляясь за каждую счастливую улыбку. Кажется, она до сих пор не верит в свою удачу — найти семью там, где ожидалось меньше всего.       — Выпьем за тех, кто здесь и кто уже ушел. За всех, кто переступал порог этого заведения. А врагов посылаем далеко и надолго, разумеется. За «Трину»! За нас! Стекло звенит, пена забрызгивает руки, а в груди разливается такое желанное тепло. С громогласным «За нас» начинаются новые времена.

***

Улицы Гермины вновь наполняются жизнью, выталкивая прочь густой туман. Горожане, гуляки, наблюдатели, просто люди — вместе посылают нехорошее так, как умеют, с грязными ругательствами и поднятыми вверх бутылками, а после расступаются, ведь позади шагают они. Несокрушимые, завоевавшие данную территорию почти честным путем — бандиты из таверны с истерзанными Аккерманами во главе.       — Ну что, девчонки, — оценивая печальный вид общественного заведения, Кенни втягивает табачный дым, облизывает рассеченные губы и щелкает пальцами. — Пора превратить наш клоповник в ебучий ресторан для ебучих аристократов. И начнем с генеральной уборки. Э, мелкий. Уборка, сечешь? — оправдывая звание «лучший актер Сины», он с девчачьим восторгом трясет руками. Но в ответ Леви лишь убивает взглядом. Ремонтные работы начинаются с новой песни Фредди и внезапным мордобоем, после которого в числе пострадавших опять каким-то образом оказывается бармен. Майрона с его переломом и возможным сотрясением отправляют к Хэйну, официанток — вычищать кровь с дороги, а четверку неугомонных товарищей — разгребать дерьмо в конюшне. Начало «успешно» положено, дальше пойдет как по маслу. Механизм алкогольного бизнеса давно не приходил в действие, и ради денег на строительные материалы Аккерманам пришлось не только вспоминать мелких должников, но и обращаться за помощью к давним друзьям из Шиганшины. К числу тех, кому еще доверяла семья, относился Аль Данцигер. Бывший сутенер из Подземного города, сегодня — хозяин подпольного заведения, где кровь сливается с желанными купюрами. Бойцовский клуб Данцигера единственный в Стенах Марии, поэтому он опять в огромном плюсе, ведь желающих набить кому-нибудь морду, как и приобрести прекрасную деву — не сосчитать.       — Еб твою мать, боже! — первые слова, что прокричал Аль, увидев опровержение громкого слуха собственными глазами. Да, новость о «смерти» Кенни Аккермана потрясла. Но сейчас, когда этот живой поганец заявляется в такт громыхающей по подземному коридору музыки и ждет объятий, хочется завизжать еще громче и спрыгнуть со Стены, потому что это невозможно. Хотя, невозможно — второе имя Кенни. Уж товарищи знают.       — Не ждал? А я пришел! — быстро пожав руки работникам клуба, Кенни подхватывает маленькое тело Данцигера и крепко прижимает к себе. Он даже забывает тяжелый путь от Сины до Марии, что занял у разбойников неделю. — Так соскучился, не поверишь! Только Аккерману было дозволено нарушать строжайший запрет: брать на руки хозяина клуба и использовать его особенность в качестве насмешек над племянником. Аль страдал одной из форм карликовости, поэтому, как любя «шутил» Кенни, он считался единственным бандитом, который ниже Леви. Дядя язвит и сейчас, и на подобные словечки мужчина снова убивает взглядом. Еще одна неделя до родной Гермины — и набитые материалом повозки уже перекрывают путь в таверну, а на балконе второго этажа появляется табличка «Закрыто», из-за которой верным постояльцам приходится менять ночные планы. Вместе с капиталом прибавляется рабочая сила — Данцигер отправляет свой нахваленный отряд, а товарищи из Розы, что участвовали в расправе над Вилли Ильзом, окончательно присоединяются к Аккерманам. Общие убийства объединяют. Теперь их не сосчитать: толпятся дикой стаей, ругаются на все заведение, разом спускаются в подвальное помещение, которое восстановили еще при «мертвом» Кенни, и словно забирают воздух, наполняя пространство галдежом. Старший Аккерман с трудом протискивается через людскую стену и стучит деревянной крышкой, привлекая внимание.       — Как быстро ворваться в торговые ряды и заколачивать огромные деньги? — на вопрос Кенни мгновенно следует всеобщее «Нужно продавать бухло!», и мужчина довольно скалится, опуская на стол открытый ящик, набитый какими-то опилками. Товарищи любопытно суют нос, за что получают гневное шипение. — Все верно, господа. Но знаете, раз начинаем все сначала, и для этого начала мы набираем обороты, то пора заняться и чем-нибудь новеньким… Вопрос для самого умного: что готовы скупать люди?       — Наркота-а, — доносится протяжное из конца, и бандиты усмехаются, вспоминая ярого поклонника запретных веществ, что сейчас кормит червей своей разрубленной головешкой.       — Такой хуетой мы заниматься не будем, — отрезает Кенни, с довольной мордой извлекая первую коробку с товаром. — Итак, прекрасные друзья из Марии предложили сделку — поддерживать «кулачный» бизнес. Новая точка в Сине и пополнение в рядах бойцов — пятьдесят процентов от ставок. Но если ты завершишь свой курс лечения, — он обращается к Леви, — то получим все сто, а то и двести процентов. Младший Аккерман игнорирует заманчивое предложение, а товарищи Данцигера в шутку угрожают новому «боссу». Нет, свое буйное царство они не отдадут.       — Ровно половина. Это отлично, потому что она поможет нам разорвать старый контракт с фирмой Троста и оформить новый на полноценное владение. Переходить на оружие пока рановато, но наша табачная любовь всегда рада оказать помощь. Дополнительный заработок к алкашке — великое будущее. Когда в руках Аккермана появляется ароматная сигара, толпа одобрительно свистит, а Кушель, скучающая за столом, награждает брата вниманием и даже требовательно протягивает ладонь, дабы оценить покупку. Однако Кенни передает сигару товарищам, а затем почти переворачивает ящик вверх дном ради другой вещицы.       — И в честь нового детища, — Кушель не сдерживается от смешка, когда невыносимый брат опускается перед ней на корточки и вручает обмотанный ленточкой подарок, — дарю я вам, леди Аккерман, этот скромный презент. За свои ошибки я готов расплачиваться хоть всю оставшуюся жизнь.       — Уж всю жизнь?       — Теперь я весь твой. Скромный презент оказывается давней мечтой Аккерман — курительной трубкой, расписанной тонкими черными узорами. Что ж, Кенни знает идеальный подход к этой неприступной женщине. Обида проходит быстро, и на обезображенной стороне мужского лица остается короткий поцелуй.       — Продай дом близ Стохеса, — удивляет брата Кушель. Теперь давний подарок ничего не значит для нее — два этажа гадких воспоминаний. — Все вещи, весь антиквариат, мои картины. Уверена, в Митре целые отряды ценителей искусства.       — Детка, у меня рука не поднимется продать твои работы.       — Я нарисую тебе сотню таких, — легкое прикосновение к ладони служит подтверждением решения. — Продай, а после, как встанем на ноги, мы сами построим дом. Еще лучше, и будем жить всей семьей. Места хватит для каждого. Не одна Кушель получает презент от «провинившегося». Реакция не подводит, и Леви ловко принимает здоровой ладонью брошенную связку ключей, поднимает их вверх, будто в знак благодарности. Нет, ключи не ведут к отдельному заведению или к царским хоромам, они лишь открывают ворота фабричного корпуса, где мужчина сможет осуществить свои замыслы. Спустя дни непрерывных работ сам Кенни удостаивается приятного сюрприза. Сначала мужчина рассчитывал на сбережения и материалы, но то, что он находит на дне коробки, на которой выведено короткое «С возвращением» — выше всяких ожиданий и похвал. Из темной кожи, прошитая тугими нитями, с широкими полями и деталью в виде именной бирки, спрятанной на внутренней стороне — новая шляпа становится неотъемлемой частью. И Кенни, улыбаясь своему отражению именно так, как умеет, проводит пальцами по краям дорогого аксессуара и восхищенно выдыхает:       — Бесценно. Один вечер заканчивается не анархией в подвальном помещении, попытками перекричать друг друга, чтобы подвести итоги дня и составить списки новых покупок, а общим застольем в главном зале. Это была маленькая просьба: отвлечься и помочь организовать сюрприз. Теперь настал черед некогда единственной разбойницы в отряде. И завидев, как под радостные крики мужчина сердца опускается на одно колено, улыбается так, что внутри мгновенно распускаются цветы, и едва дрожащей от азарта и волнения ладонью протягивает кольцо, Изабель просто теряет связь с реальностью, не контролируя себя и свои слезы.       — Думала, что я там шутки шутил? Первый ясный лучик в «родной» тьме подземелья и причина, отгоняющая страх заляпать руки кровью; мягкие касания, но болезненно введенные под кости штыки, заботливое «Солнышко, держись» и протянутая ладонь, за которую крепко схватишься — и не отпустишь. Никогда. Из пепла и дыма, из грязи на чистый воздух — теперь навсегда. Когда-то Фарлан подавал руку простой девчонке, что свалилась на головы бандитов, не оставляя шанса для отказа. Сейчас он протягивает возможность построить хоть какое-то счастье. Бандиты — не люди, им лишь бы поплясать на чужих костях. Подпольные бандиты — уставшие кому-то что-то доказывать. Как ни старайся оправдываться — остаешься животным в чужих глазах. Потому что каждый выживает по-своему. И дорожит тем, чем еще может. Следующие кружки спиртного поднимаются за жениха и невесту — поистине счастливых, цепляющихся друг за друга так крепко, словно ничто больше не сможет спасти. Изабель прячет покрасневшее от слез лицо, но Фарлан осторожно поднимает ее ладонь и показывает собравшимся, что самый лакомый преступный кусочек теперь законно принадлежит ему. Золотое кольцо блестит на пальце.       — Устроим гулянку следующим летом, — говорит старший Аккерман утром следующего дня, стойко выдерживая неистовый шквал гнева. Магнолия почти ввязывается в драку — безрезультатно, твердую сталь ей не проломить, как и поменять решение. Неужели какой-то там Кенни разрушит ее мечты?       — Год? Ждать целый год?! — вспыхивает Изабель, хлопая ладонью по столу. — Я хочу выйти замуж, черт возьми!       — Двадцать два года в девках ходила, потерпишь еще.       — А мне че прикажешь делать?! — заступается Фарлан, с трудом контролируя себя. Сколько нервов было потрачено на покупку одного кольца? И если он с таким усердием будет вымаливать разрешение на свадьбу, то точно не доживет до следующего лета.       — А ты — пиздуй помогать остальным! Если у тебя появились яйца для семейной жизни, то это не значит, что ты освобождаешься от работы! Уже час несостоявшаяся чета Черчей пытается пробить Аккермана на короткое «Да», однако мужчина, с довольным видом скрестив руки, игнорирует как невестку, так и женишка. По правую сторону стоит Кушель, прикрывая уши и с видом истинного мученика взирая на потолок, надеясь, что брат сжалится.       — Господи, пусть здесь воцарит тишина! — рев прокатывается по кабинету, и участники скандала замирают, никак не ожидая, что у главной королевы терпения иссякнут силы. Женщина обдает брата фирменным холодом, решая проблему за пару секунд. И одна из ночей проходит с алкогольным привкусом да жаром разведенного в центре улицы костра.       — Че за херня здесь происходит? — интересуется явившийся на шумиху полицейский у своих коллег, патрулирующих данную местность. Он никак не ожидал увидеть гигантский костер посреди дороги и толпу горожан, распивающих спиртное и напевающих известные строки, совсем не волнуясь о позднем часе. Подобные сборища запрещены в спальных районах, а «игры с огнем» — тем более. Риск, что народ подпалит жилые дома — слишком велик. Но, кажется, всем плевать — перекрыли улицу телегами да «вынудили» патрулирующих выпить. Как они там говорили? За счастье молодых?       — Предсвадебная гулянка, — весело отвечает товарищ. Сами представители закона далеко не ушли, взяли пустой ящик и организовали скромное застолье прямо в повозке, взяв у хозяев таверны рюмки и тарелки под закусь. — Все под контролем, не переживай.       — Бухаете на дежурстве?! — возмущению нет предела. Пока одни наворачивают круги на площади да скучающе наблюдают за игрой мошек у фонарей, другие принимают своеобразные «извинения» за беспредел граждан.       — Так, не хочешь присоединяться — вали обратно, — не успевают возникнуть условия, как солдат быстро сдается, перемахивая через борт повозки:       — Нет, я хочу! Гермина давно смирилась, что в любой момент могут полететь пробки бутылок, а песни — политься с уст людей, решивших разделить столь радостное событие. Дай им повод — выглянут из домашних окон, вмиг оживятся от вида толпы внизу, быстро схватят вещи да примкнут к числу. Крепко сцепятся за руки и разделят мир широким кольцом, оставляя позади и обыденность жизни, и проклятущие Стены. Пока музыка играет по ночам, даже титаны не имеют никакого значения. И проблемы уже значения не имеют, когда тело само стремится в пляс. Рыжую макушку «невесты» украшает яркий венок, а нагрудный карман рубашки «жениха» — один из цветков. Фарлан и Изабель не стали супругами по закону, однако сейчас, кружась вокруг костра вместе с товарищами и близкими, они чувствуют себя единым целым. Все сбережения ушли и уходят на восстановление бизнеса, поэтому настоящее празднование с костюмами, платьями, обрядами да священниками остается, к сожалению, до указанной даты. Но что им, подпольным? Наслаждаться узами можно и без клятв у алтаря. Как всегда нелегально. Когда Фредди призывает женщин оставить своих мужчин и собраться в новый круг, миссис Черч вытягивает из толпы самых близких сердцу. В одной руке ладонь Кушель, что не особо любит танцы, но отказывать не смеет, а в другой — ладонь Микасы. Изабель как неугомонное солнышко, согревающее теплом не меньше пламени — тянет за собой и прижимает к себе плотно:       — Так люблю! И любят ее в ответ, не разжимая пальцы. Кушель целует «невесту» в лоб как родную дочь. А Микаса случайно ловит взгляд. Небо над тихим полем походит на свинец — грязное и давящее. От низко стелющегося тумана исходит холод, и мужчина потирает жесткие ладони, цепляет пальцами повязку, скрывающую увечье. Без протеза не обойтись, звучит голосом Бартона. Пишу и стреляю правой рукой, доносится в ответ. Здоровой правой рукой Леви и орудует «подаренными» ключами, отворяя ворота фабрики — черное сооружение на не менее черном фоне вечного смога. Оставляет устройство маневрирования у станков, скидывает пальто с плеч и забирает с крючка рабочую одежду. Пытается переодеться — левая дает знать о себе: судорога охватывает оставшиеся пальцы и боль колом впивается в голову, обжигая до затылка. Приходится сесть на деревяшку и дожидаться, когда точки сгинут перед глазами — выдыхает, встает. Леви приветствует управляющего коротким кивком — Мадс приходит через минут сорок и сразу подмечает, что видок у Аккермана слишком хреновый. Тот, никак не реагируя, предлагает приступить к работе.       — Что ты хочешь сделать, Леви? — когда подбирается материал, а сложный механизм остается на станке в разобранном виде, Мадс все же интересуется у бандита, отхлебывая из металлической кружки остывший чай. И левой рукой Аккерман проводит по контроллеру, как бы уже отвечая на вопрос.       — Хочу сделать протез в виде кастета и крепежа для устройства одновременно. Мадс давится чаем. Реализация занимает больше времени, чем планировалось. Дни тянутся подобно работе фабричных механизмов: воспроизводят — вставляют, не отклоняясь от прототипа. Леви почти самостоятельно отбивает форму протеза-кастета днем, а по ночам, когда рабочая бригада отправляется по домам, сидит за столом, разбирает и собирает вновь, ругается — переделывает, полностью меняя контроллер устройства. Руку мучительно выворачивает в обратную сторону — соображать невозможно, как и прикручивать рычажок к нижней части рукояти. Следовательно, Леви не помнит, как оказывается у Бартона и как под суровую ругань появляются швы на ладони. А еще не помнит, когда в последний раз приходил в таверну. Кушель встречает прямо на улице и без лишних вопросов сковывает в объятиях — теперь не отпустит до утра. Время в заведении из-под чертежа фабричного: бандиты оставляют работу до рассвета; Кенни стягивает с головы тряпку и вытирает здоровую сторону лица, замечает племянника — кивает. Фарлан и Изабель провожают взглядами, но Аккерман на них не смотрит, как и старается не смотреть на нее. А она все равно спускается в подвал и ради вида убирает кружки. Будто между ними ничего нет. Снова возведенной стены. Когда лично выкованный «протез» прикрывает перебинтованную часть и плотно прилегает к коже, Аккерман тихо рычит. Терпит боль в затылке и пытается пошевелить оставшимися пальцами — сидит крепко. Смотри, как бы во время боя руку не оторвало к чертям, звучит голосом Мадса.       — Плевать, — чеканит Аккерман самому себе, крепежами фиксируя рукоять к кастету. Теперь клинок устройства маневрирования будет служить своеобразным продолжением его конечности. Живой двор и сонное царство в главном зале — Леви возвращается в таверну ближе к четырем, оставив Мадсу изобретение для мелких доработок. Мужчина забирает у официантки ключ от барного «тайника» и лениво осматривает присутствующих: работяги отсыпаются за столами, прикрыв тряпками глаза, один из музыкантов устроился прямо на новеньком диване, у лестницы дремлет Хистория. И она тоже здесь. Не спит, но по глазам видно — желает упасть лицом на мягкую подушку. Стоит за барной стойкой, расставляет вымытые стаканы, замечает его — и ничего, лишь остро ощутимое напряжение. Сейчас между ними точно есть. Та кровавая ночь оставляет след на лице Микасы: холодная маска и пустой, почти мертвый взгляд, улыбки через силу, так непохожие на ту, какой однажды она наградила бандита. Отрешенность. Люди неутолимо движутся вокруг нее, но сама она стоит и не реагирует на быстрый ритм, только моргает в подтверждение, что вообще жива. Держится подобно стержню. Однако что-то в ней давно сломалось. И это «что-то» забирает прежнюю Микасу — привычка постоянно разминать пальцы и поглаживать шрам на щеке во время раздумий, тихо напевать песни Фредди в момент уборки, пить чай за барной стойкой по утрам. Хоть как-то реагировать. Будто не человек. Как Аккерман.       — Я помогу, — ощущается холодным порывом по левую сторону, и Леви мысленно подмечает — уже и позабыл, как звучит ее голос. Микаса осторожно, дабы не задеть повязку, забирает у мужчины чайник и начинает свое колдовство, ведь освоить искусство заваривания чая ей помог лучший в данном деле. И сейчас, когда нет сил, он доверяет. Опять. Микаса отдаляется так же быстро, как приближается, и оставляет не только чашку с ароматным напитком, но и морозный дымок. Леви думает о тумане, что обычно наблюдает на полях. Только туман всегда растворяется, а пелена в глазах Аккерман остается. Нет, все же она человек — живой, способный чувствовать. Проклятые эмоции заставляют ее закрыться от шумного мира в маленькой ванной комнате на весь день. И сидеть на холодном полу, поджав под себя ноги, игнорировать голос Хистории и смотреть в одну точку до тех пор, пока слезы не стирают очертания. Она не дрожит, не кусает губы, не впивается пальцами в волосы — на лице мертвая маска. Смотрит на руки — шрамы на запястьях разжигают ненависть. Сжимает кулаки — вспоминает слова. Микаса знает, кем является Валентайн Фицджеральд. Но никому не расскажет, ему — тем более. Свой страх она одолеет сама. С силой, что клешнями обхватила мозг. Но сейчас ей хочется простого — забыться. Напилась. Неожиданно для себя, но привычно для всех — осушить целую бутылку и пуститься во все тяжкие, выискивая приключения под мягкие аккорды, не волнуясь, что кто-то разрушит эйфорию чтением нотаций. Нет, в «Трине» так не принято, здесь звезды горят под закрытыми веками, а улыбки — неконтролируемые, счастливые — прорезают маски. Ночные песни дурманят не меньше, и фигуры людей образуют сплошную массу — плывут, пульсируют, вспыхивают как огни уличных фонарей; холод на коже — кто-то задевает своим мокрым плечом, пекло под плотью — ладонь скользит по горлу. Микаса протирает липкие ключицы, пальцами пробирается под лямку майки, нещадно царапает ногтями, оставляя красные полосы, словно пытаясь отодрать пылающие очаги. Ей жарко и холодно одновременно.       — Это еще что за дела? И становится хуже, едва она оказывается под вечно недовольным взглядом. Леви разрезает алкогольное марево одним видом, и Микаса, совсем не владея собой, лишь усмехается на его вопрос. Попытка отобрать злосчастное спиртное обрывается взмахом руки и игривым движением пальца — нет, Аккерман, стой на месте, даже не смей приближаться. И в знак, что сегодня у руководства хозяйка, а не хозяин, девица припадает губами к горлышку бутылки. Алкоголь обжигает, но пьяное сознание уверяет, что горячее могут быть только руки однофамильца. Подпитывает такими мыслями, отчего становится дурно, страшно. Пугающе хорошо.

И ты боишься нас, потому что мы показываем тебе любовь.

Осточертели испытания с Аккерманом, твердит помутневший рассудок. Тянуться к разным сторонам, едва не ломая руки, не приближаться и не впиваться по самый корень, существовать фразой «Я обязана», но каждый раз бросать взгляды, идти следом, держаться на расстоянии, легко, мучительно, хоть как-то. Спрашивать одними губами «Все?» и надеяться, что все действительно закончилось. И никто не найдет ее. Не заберет. Не убьет. Первый шаг, плавный взмах ладони, поворот всем телом — и позволяет она аккордам гитары унести ее в людскую гущу. Плыть на волнах будоражащего чувства, цеплять губами остатки кислорода в табачной пелене, пылать от случайных прикосновений и, самое главное, игнорировать собственные рамки. Тянуть Леви за собой, приманивая зрительной игрой, движениями бедер и видом блестящей от пота шеи, когда возникает желание запрокинуть голову назад. Вновь провести ладонью до самой груди, глубже втирая жар. Горячим может быть только его звериный взгляд. Мужчине приходится почти злобно стискивать зубы, но реакция подталкивает девицу на продолжение невыносимого контакта — смело прижаться спиной к широкой груди и покачиваться под пьянящий голос музыканта, словно вынуждая быть тем одним целым. Приятно и горестно одновременно, как никогда близко, рука к руке, бедром к бедру, всем телом, отчего ткань одежды болезненно натирает кожу. Ластиться ради тяжелого выдоха позади, что окончательно испепеляет открытые плечи. Ради желанного движения крепкой мозолистой ладони, от которого невольно закрываются глаза.

Никому из нас не достанется любви.

Пальцы скользят по изгибу женской талии и цепляют влажные края майки, зарождая томительное ожидание. Но внезапно отрываются от тела и впиваются в не что иное, как полупустую бутылку. Чертов предатель.       — Все, хватит с тебя танцев, пора баиньки, — от командного тона скулы сводит, но Микаса, не зная меру, оставшимися силами пытается вернуть спонсора отличной ночи. Недолгая борьба завершается победой бандита — усмиряет буйную натуру грубой хваткой, прижимая к себе. И на этот раз лицом к лицу: еще ближе, почти запретно, дыхание на дыхании, как в тот проклятущий вечер, когда она заслуженно расцарапала ему лицо. Девице даже не приходится высокомерно задирать голову, дабы смотреть сверху вниз. От нее веет пивом и еще какой-то дрянью, потом да чужим табаком; сосуды полопались, из-за чего глаза сравнялись с не менее алыми щеками, а трещины вновь покрыли губы. Растрепанная, манящая до безумия, почти «безобидная» — и никакой стены вокруг. Он так думает, пока непутевая соблазнительница не набирается смелости открыть рот:       — Я уже большая девочка, — каждое предложение требует глубокого вдоха. Весь воздух поглощает бандит своим убийственным душком. — Имею право пить. Когда вздумается. Если есть повод.       — И сейчас он есть?       — Да, — горький ответ. — Здесь же всегда так делают. Запивают горе. Запивают страхи. Я хотела забыть.       — Расскажешь?       — Нет.       — Тогда спать. Микаса издает мучительный стон, когда Аккерман подхватывает на руки и уносит из дурманного дымка в сторону таверны, игнорируя заинтересованные взгляды более-менее трезвых товарищей. И впервые за ночь появляется разумная мысль — не дергаться, ведь под коленями оказывается именно изувеченная ладонь. Одно резкое движение — жди смерти. Что ж, отступает решимость, придется принять поражение.       — Ты горячий, — шепот опаляет кожу, и Леви едва не оступается на лестнице от неожиданного заявления. Благо никто не слышит и не видит — присутствующие в зале, как всегда заняв места за столиками, наблюдают сны, а до третьего этажа им не попадается ни одна живая душа.       — Язык развязался?       — До тошноты горячий, мне жарко, — раздается уже фирменным шипением. Удерживаясь одной рукой за плечо своего «спасителя», Микаса откидывает голову назад, не страшась оказаться «съеденной заживо» — от голодного взгляда уже не скрыться. Покрасневшая от царапин шея и острые ключицы с точкой-родинкой, чертов вырез майки, обнаживший ложбинку и стекающую каплю пота, что быстро скрывается в глубине самого интереса. Невыносимая. Очередной выдох-стон пробуждает желание разломать порог «Аккерманских хором» к чертям.       — К бару на метр не подойдешь.       — Ты мне не указ. Настоящее наказание. Кушель отсутствует — видимо, еще дурит бандитов игрой в покер, — и мужчина смело оставляет пьяную девицу на диване. Теперь самая малость: уговорить закрыть глаза и немного подождать, дабы не вспыхнула жажда к приключениям или хуже того — позыв склониться над железным тазом. А там можно почти со спокойной душой уйти к себе домой и попытаться уснуть. И не таких приходилось усмирять. Хотя, нет. С ней придется повозиться. Потому что не успевает Леви отпустить свою проблему, как та, страдальчески завывая, резко наклоняется вперед и бесстыдно утыкается лицом в его пах, царапая нос бляшкой ремня.       — Куда собралась? — Леви отрывает девушку от своих брюк и на этот раз заставляет лечь. Однако возникает новая трудность — ее сильная ладонь, что впивается в ткань футболки и не отталкивает, а наоборот, по случайности тянет вниз. И левую руку вновь пронзают мелкие иголочки.       — Да твою мать, Аккерман! — грозное рычание теряется в болезненном стоне — уже второй раз они оказываются лицом к лицу. И не только — кожа покрывается мурашками от тесного контакта. Мужчина, понимая, что сейчас придавит девчонку, поднимается с ее тела и раздраженно хватает пальцами за покрасневшие щеки, вынуждая посмотреть в глаза. — Так сложно лежать смирно? В ответ Микаса дует на Леви, обдавая мерзким перегаром. Женские ботинки остаются рядом с тазом для крайнего случая, под головой оказывается подушка, а после трех попыток «сказать по-человечески» — мокрая тряпка на лбу. Микаса благодарит шипением и жалуется на духоту, ворочается до тех пор, пока не вытягивается в струнку, устремляя взор на потолок. Замирает. Разрезает затянувшееся молчание странными вопросами — сама спрашивает и сама отвечает, легко, не задумываясь, словно иных ответов не существует.       — А как это? Мучительно больно. Это будет медленно и долго. Не избежать? Не избежать. Леви опускается на корточки рядом с диваном. Сейчас мучительно больно это «что-то» уничтожает не прежнюю, а уже настоящую Микасу — по мелким кусочкам, вырываясь из-под алкогольной иллюзии, добираясь до сознания отрывками колючих слов. Но страха нет, как и эмоций, только сильный толчок к следующему решению. «Либо ты станешь сильнее, либо человек с улыбкой титана убьет тебя» Сколько тайн скрывает в себе девица — тянет алым шлейфом, но не позволяет дотянуться, в редкие моменты обнажает лик, но отстраняется, возвращая на место маску. Закрывает глаза и тихо проваливается в долгожданный сон, позволяя быть ближе — на мгновение, которым и пользуется Леви. Осторожно поглаживает мягкую щеку, ведет пальцами по линии подбородка, цепляя мелкий шрам, почти невесомо опускается к шее — и кожа ее как источник желанного импульса, освобождающего из мертвого затишья. Большие девочки решают большие проблемы сами. И каждый заворачивает свой секрет в проволоку, уверяя, что не нуждается в помощи. Главный недостаток всех Аккерманов. Когда Кушель возвращается на рассвете, ее внимание привлекает не только девица, сквозь сон отвернувшаяся к спинке дивана, но и сын, что дремлет за кухонным столом, сложив руки на груди. А когда Микаса срывает семействам застолье своим помятым видом, она забывает большую часть ночных похождений, в том числе и появление царапины на носу. Изабель опускает голову на плечо подруги, выражая немую поддержку, Фарлан слабо улыбается, а Кенни, понимая чувство похмела как никто другой, под недовольное цоканье сестры протягивает «целебный завтрак» — стакан виски. И воротить начинает с новой силой. Она не помнит, что было после. Однако «до» — сильные руки и тень заботы — будет хранить в себе. Желание стать еще сильнее действительно выводит на некую грань, от которой почти бросает в холод. Соображать трудно, как и контролировать себя — и костяшки обращаются в мясо быстрее, чем Микаса успевает утомиться. Хотя, легкую боль в мышцах она не смеет описывать усталостью, скорее стимулом, подталкивающим на продолжение. Дни, когда бандиты-трудяги гоняют с воплями «Не мешаться под ногами», перестают иметь значение, и выплеск всей энергии приходится на темное время суток. Из жаворонка в сову, а из совы — в вечный механизм, что теряет важность еще и сна. И правда Аккерман — не спит потому, что не хочет видеть одинаковые кошмары, держится на ногах да находит силы каким-то необъяснимым чудом. Жуткие красные глаза и обмотанные бинтами руки вызывают у бандита такое же необъяснимое чувство, которое вынуждает выделить минуту и все-таки проследить, куда девица испаряется по ночам. А она лишь изматывает себя на небольшой площадке, расположившейся на крыше таверны. Аккерман прислоняется к ограждению и заинтересовано наблюдает со стороны — однофамилица буквально сжигает ни в чем не повинный мешок своей яростью, по новой раздирая костяшки.       — Ты не умеешь контролировать силу. Выдыхаешься быстро. Микаса оборачивается — короткие влажные волоски прилипают к щеке и приоткрытым губам. Собирается что-то сказать, но будто еще обдумывает нелегкое решение. Выдыхает — одна из сторон уже тянет на себя.       — Помоги мне стать сильнее. Большие девочки смогут решить большие проблемы, если им помочь самую малость. А о большем они просить не смеют. Не хотят становиться частью чужой жизни. Ведь Он все равно придет.       — Тогда на сегодня достаточно. В цветах Гермины они оба выглядят иначе — и не только потому, что в глазах мерещатся живые отблески света. Просто обессиленные, просто желающие провести спокойно хотя бы час. То, что разделяет, остается тенью, и Микасе это предательски нравится. Нравится сидеть на краю крыши, по-детски свесив ноги вниз, и наслаждаться ночным видом: рассыпанные в темноте узких кварталов огни — окна, фонари, вывески заведений; нескончаемые столбы дыма — копья одинокого завода, домашние очаги да очередные костры посреди дорог. Просто город в заточении черной полосы — Стены, просто Леви по правую сторону — стоит, скрестив руки, почти не вслушиваясь в эхо новых песен. И больше ничего не нужно. В темноте мужчина выглядит зловеще — мрачный взгляд, напряженное затишье; но он все же выдавливает из себя подобие смешка, когда замечает бутылку.       — И что на этот раз?       — Дезинфекция. И правда — сегодня спирт выливается лишь на окровавленные руки. Новое дело обращает сову в жаворонка. Теперь и ее дни начинаются с легкой прохлады, скромного солнца и низкого тумана, с ощущения влажной травы под босыми ногами и прилипших к коже мелких листьев. Ботинки остаются где-то позади, и Микаса бежит по полю, несется изо всех сил, намереваясь обогнать черного скакуна. Надеясь, что сможет убежать от надвигающейся бури. Морган как отражение своего хозяина — даже не поддается, поднимает голову, точно истинный победитель, и высекает могучими копытами землю, наворачивает круги, а после еще и фыркает у самого лица. Но и он дает слабину: ласковое прикосновение к шее, поцелуй в нос — и ведется на чары, позволяя девушке взобраться в седло.       — Предатель, — выдыхает Аккерман, наблюдая, как «бывший товарищ» легким галопом увозит новую спутницу, а его оставляет с найденными ботинками. Руки Микасы стремятся к небу, все такому же грязному и давящему. А Кушель обмахивается картой «Любовники» как маленьким веером. Они понимают друг друга без слов: протягивает руку — передает необходимое, смотрит — помогает, успевает лишь пальто набросить на плечи — собирается следом. По ночам пахнет кровью и спиртом — сила накапливается в девичьем теле, а ненависть рассасывается под прессом самоконтроля. По утрам тянется дым от дула револьвера — подбрасывать бутылки да взрывать их в воздухе теперь любимое занятие Микасы. Стирать не только костяшки, но и ноги ежедневными пробежками по полям, без эмоций обтягивать бинтами пострадавшие участки тела, игнорировать шипы меж ребер и целую вечность стоять на окрепших руках, смотреть снизу вверх — ничего не меняется, думает про себя, это помогает отвлечься, отвечает мужчине. Кто-то говорит, что о ее лицо можно обжечься — не горячее, наоборот, жутко холодное. И кто-то умудряется проверить, жива ли, не желает ли выпить, весело провести время. Простой пьяница у таверны, однако достаточно настойчивый — тянет ручонки к талии, друзей зовет. Только пыл всей компании быстро сходит на нет — без страшных увечий, даже мелких порезов нет, но ощутимо. Посетители смеются — девица пятерку мужиков на землю уложила, Аккерман, объясняют они, нечего лезть.       — Прости нас, красавица! — вместо белых флажков пострадавшие поднимают кружки. Микаса улыбается уголком губ. А в руках Кушель появляется следующая карта — «Повешенный». Девушка оставляет мужчину и приходит к ней. Смотрит мертвым взором, не двигается, грудь почти не вздымается при дыхании. Тошно, до адской боли тошно — сжимается, сворачивается, пропускает неизмененное по несколько раз. Почти сдается — без слов склоняется над столом, за которым сидит Кушель, и утыкается лбом в поверхность, наконец-то начинает дышать — прерывисто, громко, едва не срываясь на всхлипы.       — Человек — до омерзения ничтожное существо, — голос Кушель напоминает хруст веток, костей, нервов. Она знает, как это — страдать. — Ломается быстро. И восстановить невозможно. Но некоторые пожимают руку Дьяволу, чтобы встать обратно на ноги. И мы, девочка моя, входим в это число. Это как зараза, передается по крови. Мы не имеем права ломаться. Микаса чувствует, что сойдет с ума быстрее, чем наступит момент выбора.       — Сегодня тебе приснится темнота, — женщина опускает ладонь на затылок девушки. — И ничего больше. Ты можешь идти спать. Она как Леви — благодарит взглядом.       — А завтра с нами поедешь, — предупреждает Кушель напоследок. — Охота служит хорошим средством лечения души. По крайней мере, так всегда говорит Кенни.       — Для Кенни любое убийство — средство лечения души, — смеются бандиты вечером следующего дня. Неизмененные мрачные просторы и неизмененный туман — так приветствуют окрестности Сины. Путешественники собрались скромно: семерка лошадей и ни одной телеги — преодолевать лесную часть и ее убитые дороги лучше налегке, — ружья да ножи, начиная охотничьими и заканчивая кухонными, и прочие необходимые принадлежности в массивных сумках. Из-за первого пункта Микасе пришлось отключить на время свой защитный механизм и последовать приказу Леви занять вместе с ним одно седло. Да и Морган был не против, заметно изменив отношение к девушке благодаря частым встречам-пробежкам. Конечной точкой становится опушка под куполом сердитого неба — синий на фиолетовом, с темными мазками туч и едва заметными каплями-звездами. Земля отдает прохладой, воздух касается маленькими ледяными иголочками, и это усиливает азарт бандитов на позднюю охоту.       — Так, дамы, — хлопает Кушель единственным помощницам. Изабель и Микаса становятся напротив. — Пока джентльмены будут заниматься своим грязным кровавым делом, мы разведем костер и подготовим посуду.       — Говорит женщина, что потрошит кроликов лучше меня! — возмущается Кенни, накидывая на плечо ремешок ружья.       — В пизду кроликов, — один из товарищей, дополнив арсенал веревкой, направляется в сторону зловещих теней деревьев. — Хочу оленя. И пока я не убью и не сожру оленя, я не уеду отсюда.       — Вот так запросы царские, — усмехается Фарлан, принимая от милой новоиспеченной женушки совсем не милый мясницкий нож. — Тогда первым на огонек пойдет Айзек.       — Я развелся два года назад!       — Уже без рогов, правда, но ничего страшного. С первым треском костра раздаются и первые выстрелы — лесная чаща вздрагивает, пропуская эхо. Кажется, что разбойников слышно на всю Сину: ругань, смех, Кенни, мать твою, я не пойду в это болото, еще и ловушки целую вечность устанавливать. Часы у согревающего очага пролетают незаметно, и мужчины возвращаются с обещанной добычей. Все-таки нашли.       — Кушать подано, — не позволяя Микасе обвести взглядом тушу животного, Кенни бросает ей в руки целый заячий букет. — Добро пожаловать в ряды дикарей, лапка. Жрем сырым, а после кровью запиваем.       — Ты еще обряд посвящения сделай, — и этот же букет отбирает Леви, чтобы подвесить над землей.       — А почему нет? Как насчет глазок дохлых зайчиков? Кстати, — мужчина поправляет глазную повязку. — Может, и себе протез сделать? Оказывается, Кенни говорил правду — мастерству леди Аккерман можно позавидовать. Она уже не скрывает свою сущность — осуждение семьи и постоянные ворчания просто меркнут под выточенными движениями. Отряхивает заячий букет от остатков крови, брюшки, головы, шкуры — бандиты со своими врагами не расправляются так быстро, — передает дело Изабель, а сама с невозмутимым видом направляется к реке отмывать руки.       — С оленем разбирайтесь сами, — заявляет женщина. — К нему я не притронусь.       — О, у нас есть мастер, — Кенни с гаденькой улыбкой вручает Леви нож. Микаса предпочитает тихо наблюдать. Легкий аромат вина и сладость табачного дыма создают невероятную пряность, мягкие волны истомы, разглаживающей острые шипы напряжения. Кушель подмигивает, поднося к губам курительную трубку. Как великая настоятельница разносит голос живительным пульсом: «Если лечить душевные раны, то исключительно Аккерманским способом». Удивительно, что они не собрали всю таверну — желающих было много. Но разделить «семейный отдых» имели право лишь близкие, неотступные товарищи, преодолевшие Подземный город. По левую сторону от Кенни сидит Айзек — следы от ожогов, белая пленка вместо радужки правого глаза, тяжелые кулаки; под землей был контрабандистом, после «освобождения» — представителем культа Стен, всегда поднимал тревогу, когда некто обчищал государственное хранилище, а после довольно скрывался в тени, потому что и являлся этим «некто». Из культа ушел красиво: нажил себе имущество и бросил мантию в лицо пастора со словами «Ебал я ваши Стены». Женился, застукал жену с любовником, совершил юбилейное убийство — развелся. По правую сторону сидит Каин, тот самый любитель оленины — собранные в хвост длинные волосы, густая борода, издалека напоминает медведя. По словам Кенни — он сдох под своим настоящим именем, когда убил родного брата за предательство, и родился под новым. Разделял с Аккерманом звание «Охотник на смотрителей»: помог перебить часть тех, кто ставил пожизненные кресты на спинах, после вместе с товарищем уступил место Леви. Сейчас живет почти счастливо: дом, красавица жена, стая верных собак, надоедливые соседи и восемь дочек. Из-за последнего часто смотрит на небо и поговаривает «Господи, дай мне сил». Напротив сидят два невыносимых звена — Вирджил и Верджил, ровесники Леви, близнецы. Точно змеи, с вечно прищуренными хитрыми глазами, отличаются лишь шрамами на лицах: у Вирджа — рваный полукруг от щеки до ключиц, а у Верджа — кривая полоса от виска до переносицы. В юности развлекались только так: подвязывали солдат к седлу и мчались по гнилым улицам, поджигали военные точки и поднимали бунт. Сейчас удерживают на плечах основу бизнеса — транспортировка груза. Судоходные каналы и бесконечные развилки дорог — будь у них возможность, по воздуху бы еще товары отправляли. Микаса неотрывно изучает каждого, и только сейчас, спустя столько времени она замечает общую деталь — какие-то значки на безымянных пальцах. У всех, даже у Кушель. Приходится взять Изабель за руку и поднести ее ладонь к лицу — под кольцом оказывается маленький черный символ. Символы того, что место их рождения — ад.       — Я бы с удовольствием жил на улице, именно на такой опушке, — мечтательно вздыхает Кенни. — Костер, телега, какая-нибудь палатка и ничего больше. Лечишься травой да купаешься в речке. Ни людей, ни проблем, ебись оно конем все. И на немой вопрос «Почему?» объясняет уже Кушель:       — Когда ты проводишь под землей большую часть своего существования, у тебя не раз появляется мысль кочевать по лесным просторам. Просто жить под открытым небом и каждую секунду упиваться свежим воздухом. Но если мы и начнем кочевать, то даже это не поможет нам избавиться от дерьма в легких.       — Поэтому выпьем за мечту вести бродячий образ жизни, — Каин поднимает кружку, и присутствующие поднимают свои. Чувство защищенности греет не меньше костра. Микаса устраивается с Изабель под одним пледом, тихо усмехается, когда Верджил и Вирджил отрывают от них Фарлана, синхронно проговаривая «Братьев на баб не меняют», и еще долго слушает спор мужчин о том, куда же разместить оленьи рога.       — Кстати, а что написано? — долгие и нудные, как считает Кушель, разговоры про бизнес подходят к концу, и Айзек указывает пальцем на новую татуировку Аккермана. Кенни закатывает рукав. — Это че за язык такой?       — Честно? — улыбается Кенни. — Хрен его знает, в подробности не посвящали.       — Тебе могли набить «Редкостный мудак», а ты об этом и не догадываешься, — подает голос Леви. Почти весь вечер он сохранял молчание: сидит чуть поодаль от близнецов, подперев кулаком подбородок, и наблюдает за пламенем из-под тяжелых полуопущенных век, без конца думая о своем.       — Здесь написано «Демон Парадиза», — объясняет Кушель, и на нее устремляются недоумевающие взгляды. — Когда люди выйдут против людей, ты сможешь отпугивать врагов этим знаком. Если доживешь до таких времен, конечно.       — И с каких пор ты читаешь на непонятном языке?       — Мне так приснилось, — с присущей изящностью она слегка взмахивает трубкой. — А я верю своим снам. А остальные верят в способности женщины.       — Ты ж моя ведьма, — усмехаясь, Кенни прижимает сестру к самому сердцу. — И за что мне такое «счастье»? И что нужно сделать, дабы сохранить это счастье? Только душу продать. И будь она честна с собой — уже готова. Эта ночь остается в памяти сладким привкусом вина, теплым смехом, уютным плечом Изабель и неоднозначным взглядом Аккермана через золотую пыль. Последними вздохами лета. А начало осени запоминается злосчастным заголовком газеты. Черт заставляет ее действовать Аккерману на нервы. Крутиться вокруг, мешаться, не давать спокойствия — для полной картины не хватает на колени опуститься, но она этого не делает. И отступать не желает, когда ее пытаются стряхнуть, точно пыль.       — Делать мне больше нехуй, как в Розу на всех парах мчаться, — настроение у Леви отличное, раз он отказывается от затеи придушить надоедливую девицу и просто отправляет кусок бумаги в печь. Микаса терпеливо переводит дыхание, параллельно обдумывая план набега на конюшню. А следующим утром обхватывает руками торс бандита и благодарит нахальной улыбкой.       — Отродье, я уже говорил, что ненавижу тебя? Кто же мог подумать, что разбойника подтолкнут на внеплановое путешествие ради какого-то сосунка из Легиона. Ужасная трагедия в стенах военного штаба — пожар, большие потери ресурсов и немалое число пострадавших, которых быстро перевели в центр Троста. Фамилии в газетах не разглашают, но чувствует сердце — беда не обошла друга детства, нужно срочно бросаться в путь. Хотя, она когда-нибудь его обходила? Йегер как магнит для неприятностей. И если они не найдут его в Розе, то отправятся уже в Марию. Пять дней с Аккерманом проходят терпимо — гробовая тишина в дороге и пара рюмок в тавернах, где организовывались привалы. В один вечер за барной стойкой, в компании приглушенного света, переливчатых огней вывески и музыканта с тягучим голосом, Микаса все же приоткрывает тайну отношений со своим легионером. Считался единственным другом, приютил после очередного побега, поддерживал и обеспечивал, когда из имущества был краденый мешок, гарантировал полную безопасность — да не сберег, работорговцы нынче настойчивые. И на вопрос, брошенный как бы невзначай, собеседница умудряется взбесить не только ядовитой улыбкой, но и простыми движениями — медленно закидывает ногу на ногу и склоняет голову набок.       — Насколько близкие отношения? Тебе интересно, спала ли я с ним? — смелость пробуждают два стакана леденящего джина, что выдула девица за короткое время. — В определенный момент он был мне дорог, даже слишком, стоял в глазах, будто пелена. Я до сих пор не знаю, что это были за чувства: просто благодарность за все или же… Даже если и так, какая уже разница? Он стал… пылью моего прошлого. Микаса горько усмехается, ведь начинает говорить как Кушель. А у Леви от последних слов напрягаются желваки на скулах.       — И много ли этой пыли? У него крест на спине, а у нее ярлык жертвы работорговцев. Но эта жертва героически держит себя в руках. И не раскрывает карты со своим Йегером до конца.       — У самого небось кровать как проходной двор, — Микаса жалит словами не хуже. — Завидный холостяк, еще и бандит. Признавайся, сколько женщин погрязло в твоей преступной авантюре.       — А какая уже разница? — ответная ядовитая ухмылка. Микаса расправляет плечи и с неким вызовом поднимает следующий стакан:       — Тогда за ушедшее прошлое и новое будущее.       — За идеально чистое будущее. Трост встречает пленкой смога и суетой рыночных кварталов. Узкие переулки и буйная смесь запахов — свежая выпечка, шлейф трав и пряностей, жареное, пареное, насыщенное дымом и табаком безответственных торговцев — уносят в тот отрывок времени, когда все казалось прекрасным. По-домашнему уютным, безопасным — прежняя жизнь на землях Марии стоит перед глазами красочной палитрой. Но в глазах другого Трост выглядит как грязь, которую нужно поскорее обойти. И Леви недовольно фыркает, будто в тон своего коня.       — Может, прикупить Изабель сувенир? — один невинный вопрос вынуждает Аккермана оживиться. Леденящий взгляд через плечо, шумный выдох и вновь заигравшие желваки — хоть какие-то эмоции за час.       — Если здесь, то только через мой труп. Но эмоции мужчины умирают по второму кругу, когда они добираются до пункта назначения — каменный замок, зажатый пристройками и палатками с королевскими эмблемами. «Крылья» легионеров теряются на фоне полицейских, скучающих у главных дверей, больше напоминающих ворота; фигуры в белых халатах толпятся у палаток, а в неприметных одеяниях — рядом с маленьким постом. Граждане выстраиваются в ряд и терпеливо выжидают, когда их пропустят на военную территорию для встречи с близкими.       — С собой не зову, — Микаса приглаживает короткие волосы, словно прихорашиваясь для друга детства, и с угрозой смотрит на Леви. Если он надумает воспользоваться шансом и оставит ее здесь, то серьезно пострадает. Однако Аккерман пропускает колкость сквозь себя и невозмутимо вынимает из кармана серебряный портсигар, как бы показывая, что будь предложение иным — сам бы отказался. Еще не хватало портить такой «отличный» день поганой мордой солдата.       — Десять минут, — условия вырываются быстрее табачного дыма. Микаса раздраженно цокает языком.       — И что я успею? Столько дней в дороге ради каких-то десяти минут?!       — Этого достаточно, чтобы твой легионер успел тебя приласкать. А будешь возникать, то отниму пять минут, и тогда вам хватит лишь на разговор. Время пошло. Идти против «железного пласта» невозможно, поэтому Микаса вынуждена мрачно шагать по другому пути — принятие. С воспоминаниями, что Аккерман курит редко, только в случаи, когда что-то жутко выводит из себя. И стыдно признавать, но долгожданная встреча становится тем самым случаем для девушки. Белоснежная кровать и обтянутое бинтами тело, недоумевающий взгляд, язвительное «Ого, глядите-ка, кто сюда явился!» и как завершающий этап приветствия — короткие аплодисменты. Эрен Йегер цветет да пахнет, и пахнет он паленым, ведь угораздило его оказаться в центре событий. Зато проявил себя — спас тройку товарищей из пылающего ада, а также помог новобранцам выбраться на свободу. Но за героизм пришлось расплатиться — состояние ног желает лучшего, поэтому прикованный к кровати Йегер отстранен от службы максимум на месяц. И это невероятно злило, как и то «Мне очень жаль, Эрен» от майора Зоэ. Беседа ограничивается сухими фразами и по времени занимает не больше шести минут, и виной всему либо сбитый настрой девушки, либо нежелание Эрена выслушивать новые рассказы. Но главная задача выполнена — парень жив, находится под тщательным наблюдением, со своим рвением быстро пойдет на поправку. Да и сам он убедился, что Аккерман в порядке. И все бы закончилось терпимо, если бы не последние фразы пострадавшего, пробудившие в девушке такой эмоциональный всплеск, что ее глаза подергивались еще несколько секунд. Свежие раны от дорогого человека, именно того, в чьей поддержке она нуждалась, казались мучительнее других, разливались болью по всему лицу да крепко стискивали шею, но новое положение твердило — держись, контролируй, заворачивайся в проволоку и уходи. Микаса прощается с Эреном мертвым взглядом. А Леви встречает уже убийственным. Учитывая обожженную руку бандита и окурки подле копыт Моргана — сейчас на чистоту земель Троста глубоко плевать, — Аккерман, кажется, выкурил почти весь портсигар. И добить новую ему не позволяет девица: подходит вплотную и нагло выхватывает сигарету из губ, зажимает уже своими, совсем не волнуясь, что подобное просто не гигиенично. За что мгновенно получает — табак царапает горло, и весь дым, что она жадно втянула, вылетает хриплым кашлем.       — Не заводи привычку брать в рот… чужое, — Леви забирает у непутевой спутницы сигарету, сжимает в ладони и отправляет на землю к остальным окуркам. Подсознательно догадывается, что прямо сейчас его мысленно разрывают на части. Глаза Микасы продолжают извергать пламя.       — Мне его добить? — предлагает Аккерман, когда брюнетка ловко взбирается в седло, желая повести самой.       — Нет, — наконец-то подает голос — холодный, режущий. Микаса сомневается секунду, но продолжает в какой-то несвойственной ей манере, словно говорит о надоедливых разбойниках, а не нахваленном друге детства. — Он не может встать с кровати, пользуется уткой. Так что пусть страдает. И это вынуждает победно усмехнуться.       — Мисс Аккерман, оказывается, вы та еще стерва. Ведь разбивать сердца с такой жестокостью может только она. Собственное непростительно напоминает о себе — бьется гулко, говорит, видишь, ты еще не умер изнутри, хоть что-то в тебе осталось. Каждый чертов раз: по дороге из Троста, по развилкам кварталов, в новых заведениях, где объявляются привалы. Мужчина старательно игнорирует это наваждение, как и полюбившееся девушке действие прощаться взмахом пальцев, однако новая сигарета будто сама оказывается меж губ. Алкоголь подводит, терпкость тоже — и он все равно провожает ее кивком головы. А потом сидит за стойкой, точно ночной призрак, витая где-то в чертогах разума. Сухие комментарии и неоднозначные усмешки — Микаса возвращается к «жизни» после пересечения границ Сины. И, казалось бы, девушка не блещет былым энтузиазмом, как вдруг вид ярмарочных огней перечеркивает все предположения, а ладонь уже тянется вперед. В последний раз, пока никого нет, ни друзей, ни знакомых, один на один в гуще толпы. Леви думает недолго и с наигранным недовольством соглашается. Музыка и очередные игры с огнем — так напоминает Гермину. Люди как призрачные очертания на фоне пылающего костра, а их тени точно языки, облизывающие дороги в попытках дотянуться до новых персон. Скромное местечко, звон кружек — посиделки с однофамильцем грозят перерасти в привычку, от которой будет сложно отказаться. На этот раз никаких историй, только чувство пустоты и незаметные взгляды, искусанные губы и сжатые кулаки. Если не сделают шаг — помрут в проклятом напряжении, поэтому Микаса вздергивает бровь, когда собеседник берет инициативу на себя с таким видом, будто его заставляют это делать:       — Только сегодня.       — О боже, ты серьезно?       — Надумаешь язвить — отправимся в Гермину прямо сейчас. Микаса не сдерживается от смешка. Из Леви джентльмен так себе. Кто мог подумать, что короткое путешествие убьет рассудок, раз уже танцы кажутся неплохой затеей. Хотя, танцем это сложно назвать, скорее предлог позволить себе больше как в ту ночь. Шершавые пальцы на мягких, горячая ладонь на пояснице, дыхание на дыхании. Едва ощутимые покачивания и ни секунды зрительного контакта при ничтожном расстоянии, словно был риск запустить необратимый процесс. Но это ведь последний раз, так? Голова девушки запрокидывается назад, будто при необходимости сдержать слезы, и в следующую секунду опускается обратно. Мимолетная улыбка тоже идет в счет. Последний раз, когда можно думать о другом.       — Я сейчас кое-что вспомнил, — шепот Аккермана лучше всякого алкоголя, расслабляет, затуманивает да нагоняет кровь к щекам. И дабы вкусить больше, Микаса поворачивает к нему голову, слегка задевая носом влажный висок. Въевшийся табак, ночная свежесть — главное не потерять контроль и не наступить на носки партнера. — Смотрю на ту женщину и вспоминаю, как Фредди заявилась ко мне с одной просьбой. Женский взгляд проходится по фигуре местной танцовщицы, а после как-то колюче впивается в мужской полупрофиль. Он разглядывает незнакомку как аукционный лот.       — Говорит, мол, денег из личного кошелька просить не смею, но решусь попросить другое — взять меня на работу, — почти злой смешок, а следом дополнение: — Временно. Лишь определенную сумму набрать. А дальше, как уверяла, не будет мешаться под ногами. Микаса помнит — у Фредди есть мать, которая не может справиться с «разногласиями». И что они представляют… только сама женщина знает.       — Помоги ей, — раздается похожим шепотом у уха, и Леви первым решается посмотреть в глаза. Да мгновенно жалеет. Темно-серые, с опущенными уголками, умоляющие до боли под ребрами — точно проклятущий козырь. И вызывают куда больше интереса, чем простая танцовщица. — Есть проблема, весьма серьезная, сама она не справится.       — Я похож на человека, который любит всех выручать?       — Нет. Но ведь помогаешь. И не один раз. Аккерман с трудом проглатывает неоспоримую истину. А спустя дни после возвращения в таверну Микасу вылавливает Фредди.       — А вот и моя звездочка! — рыжеволосая бестия кутает в своих объятиях, уютных, согревающих, и улыбается ярче самой звезды. — Даже не знаю, как тебя благодарить. Обязана я тебе, понимаешь?       — Да что случилось? — Микаса не сдерживает ответную улыбку.       — Леви дал мне работу, — теперь все встает на свои места. — Сказал, как организуют новое заведение для кровавых «развлечений», я буду направлять посетителей, чтобы они делали ставки на нужного бойца. И весь их проигрыш будет выплачиваться мне. Аккерман усмехается. Этот бизнес не изменится.       — Я смогу помочь матери, — Фредди говорит это так тихо, словно в страхе, что кто-то узнает о настоящей личности, живущей надеждами. — Я организую ей лучшее лечение, она быстро поправится. И вернется ко мне. Вернется же, правда?       — Конечно, — девушка повторно прижимается к танцовщице. — У тебя все получится, я верю. И вы обязательно придете сюда. Вместе.       — Будем петь песни и танцевать до рассвета. Одну я посвящу тебе!       — Но мне за что?       — Леви сказал благодарить тебя, — счастливая улыбка приобретает какую-то лукавость, игривость, а в зеленых глазах пробуждаются черти. — Кое-кто влияет на непробиваемого разбойника. С чего бы это, да? Микаса молчит в этот раз, и Фредди растворяется в ночном мраке, послав напоследок воздушный поцелуй. А Кушель все обмахивается своими картами… Кенни скалится да подмигивает время от времени, будто упиваясь тайными грешками. И от этого действительно становится не по себе. Но если Микасе еще повезло, то Леви в первый же день, прямо на «семейном собрании» достался выговор, что завершился на ноте «Надеюсь, ты успевал вынимать дружка, ведь мелкотня нам не нужна». Черчи изо всех сил старались не вытряхивать подробности, однако сдерживать смешки они уже не могли. Кушель же сбавляла пыл и забирала у сына кружки, дабы он в порыве гнева не разбил их — и так пальцев мало, посуда денег стоит. Удивительно, что в тот вечер вообще обошлось без жертв — от одного взгляда Леви можно было наложить на себя руки. Дни пролетают как пожелтевшие листья, подхваченные порывами ветра. Ремонтные работы, покер, алкоголь — и все заново, меняются только истории разбойников да песни уличных музыкантов, присоединившихся к коллективу таверны. Микаса оживает окончательно, отпуская мысли — когда настанет миг, она встретится лицом к лицу и сделает все возможное для победы. Опять убивать? Плевать. Ведь она Аккерман, а Аккерманы разбиваются в кровь ради целей. И вместе со своей новоиспеченной семьей девушка аплодирует заведению Гермины. Ради открытия «Трины» собрались не только самые преданные посетители, но и новые лица — товарищи из Марии, Розы, небольшая группа полицейских, что после ящика алкоголя быстро согласилась на общую сделку. Фредди созвала своих коллег, а из больничного вернулся Майрон, заодно притащив и Бартона. Новые времена настают с повторным «За нас!», и в этот раз на десятку голосов становится больше. Наверно, это самое лучшее завершение их осени.

***

      — Ну что, вскрываемся? — интересуется самый уверенный в группе игрок. Он склоняется к столу и скрывает улыбку карточным веером — победа близко, он чует и излучает это всем телом, сбивая остальных. Однако один как непробиваемая сталь — сидит напротив да потягивает сладкий дым из курительной трубки, пожимает плечами, мол, давай рискнем. У первой тройки ничего особенного, и зрители напряженной игры выжидают ход смельчака. На столе оказывается Стрит.       — Быстрее, я сейчас реально вскроюсь, — торопит кто-то из зрителей, и леди Аккерман лениво откладывает трубку.       — Малыш, ты чудесно играешь, — начинает Кушель, и в этот момент слышится сдавленный смех Кенни, больше напоминающий свист чайника. Мужчина, вальяжно закинув ноги на стол, сидит поодаль от сестры, дабы не было возможности стать союзником в хитром деле. — И я ради тебя рукава засучила, Кенни отсадила… Но, увы, не твоя ночка. Не твоя. Фулл-хаус вынуждает игроков яростно разбросать карты, зрителей — залиться свистом на всю улицу, а бедолагу с выкриком «Сука, блять, нет!» — почти рвать волосы, ведь на ставках его последние сбережения.       — А я говорил, — смеется Кенни во весь голос. — Не лезьте, идиоты, ни за один игральный стол к этой ведьме!       — Но знаешь, я не Кенни, и эта ночь все же станет твоей, — Кушель передвигает стопку монет на сторону соперника, и тот, быстро меняясь в лице, едва не целует ей руки. Все-таки леди Аккерман — лучшая женщина в таверне. — И Майрон! — изящный взмах — и через толпу протискивается бармен. — Будь любезен, принеси победителю пинту крепкого. Я угощаю.       — Майрон, тащи весь ящик, нехуй церемониться, — поправляет Аккерман и свистом подзывает к себе уже Фредди. — Милая, песню нам! И кто не будет танцевать — тот не будет пить! Надо наверстывать упущенное, пока снега нет! А пить хотят все, даже те, кто не горит желанием пускаться в пляс, поэтому собравшиеся у игрального стола быстро рассасываются по улице, присоединяясь к остальным. Первые аккорды — и пьянящий голос музыканта согревает изнутри. Никто не знает точно, с кем у этого таинственного гитариста роман: со своим инструментом или же с Фредди, томные взоры которой трудно не заметить. Как и то, что женщина танцует больше для него, чем для других — каждый раз, едва в толпе слышится «Еще!», она становится самим раскрепощением ради внимания. Движение бедром, хищный огонек в глазах — и бедный мужчина не только сбивается со строк песен, но и промахивается по струнам. Смотри, Галахад, смеются товарищи, не то уже играешь. Но Галахад их не слышит. Неведомые волны уносят его в другую реальность, где есть только он и рыжеволосая танцовщица. Сегодня в воздухе до приторности витает нечто.       — Ты куда? — раздается у входа таверны. На пороге скучают две женские фигуры, и одна из них внезапно поднимается на ноги.       — За пиджаком, — слабой улыбкой отвечает Микаса, и Хистория кивает. — Сейчас вернусь. Это «сейчас» гарантирует растянуться в вечность. Не сидится ей тут. Почему-то. В главном зале встречаются работники, но в подвальном помещении — ни единой души, только оставленные на столах кружки и рыжий комок шерсти, соизволивший вернуться после долгих путешествий. Кошка Зизи очаровывает гостя чернотой в глазах, а после сворачивается в клубок, будто разрешая разделить тишину вместе с ней. Только вот не успевает Аккерман занять место за столом, размять ноющую шею и поправить лямку майки, полноценно вкусить свое одиночество, как короткие шлепки да стоны вылетают из темноты коридора. Отлично, это то, что она «хотела». Микаса сдерживает горький смешок, забирая со спинки стула проклятущий пиджак. Нет сомнений — Фарлан и Изабель продолжают брачные игры даже на рабочем месте. И мешать им нет смысла. Это их момент. Приходится возвращаться к ночной прохладе. И первое, что замечает Микаса — на пороге больше нет Хистории. Видимо, кто-то приметил такую одинокую красавицу да утянул в гущу празднования. А вот самой принимать участие совсем не хочется. Как бы громко люди не повторяли слова за музыкантом, нарушая сон всех, кто живет поблизости, и какие бы интересные события не разворачивались за игральным столом — от всего лишь крутит болезненно, пульсирует каким-то комом в горле, и с этим ничего не поделать. Смотреть со стороны, кутаться в пиджак и терпеть. Качать головой и натянуто улыбаться, когда по обе стороны образуются близнецы с предложениями осчастливить одного, подарив танец. Вирджил хвастается, что учился лично у Фредди, Верджил же признается, что пусть он не мастер и до умений брата далеко, но всегда мечтал о такой прекрасной партнерше. Однако мужчины синхронно вздыхают — женское «Простите, мальчики, не танцую» разбивает не только планы, но и сердца.       — А со мной? — испытывает удачу уже другой кавалер, и голос его, неизменно нахальный, слегка охрипший от сигарет — спасительный порыв, отгоняющий мерзкое ощущение. Леви появляется за спиной внезапно, отчего Микаса ослабевает хватку, и висящий плащом пиджак оголяет белое плечо.       — А с тобой — тем более не танцую, — поправляя вещь, отвечает девушка. Мужчина встает по левую сторону и скрещивает руки с довольным видом, словно иного ответа он и не ожидал. Натянутая улыбка незаметно меняется на более-менее искреннюю. А нечто витающее в воздухе начинает сильно горчить. Обжигать. Убивать. Ком давит снова, не позволяя дышать, думать, ровно стоять на ногах. Так и хочется разорвать себе горло, вырвать шипы из ребер, уйти с открытыми ранами, оставив как есть. Только вот тело будто примерзает, а взгляд продолжает раздраженно цеплять затаившиеся по углам фигуры. Пока все горит в ритме новой мелодии, некоторые находят момент для уединения. И замечая, как за дальним столиком мужчина и женщина сливаются в поцелуе, Микаса мучительно закатывает глаза. Ей же суждено слиться с адской болью. Ничто не остается в памяти: ни рассыпанные в ночи огни, ни витающие по отрывкам света многочисленные фигуры. Напряжение. Вакуум. Закричишь — и никто не услышит.       — Может, выпьем? Предложение — легкое перышко, без всяких мыслей о том, что же будет дальше. Просто слова. Просто взгляд Аккермана, в котором невозможно что-либо прочитать.       — Как в старые добрые времена? По дороге в Трост? — почему-то уточняет Микаса.       — Как в старые добрые. Улыбка — ее предатель. Ядовитые зубцы безжалостно разрезают плоть, на которой мужчина однажды оставил свой отпечаток.

***

      — Мне шел одиннадцатый год. Тогда Кенни впервые показал нам с Фарланом устройство маневрирования. Глаза у нас горели как монеты, ведь это была мечта — овладеть механизмом и свободно летать над городами. Из Кенни, как можешь догадаться, инструктор отвратный, поэтому экипировались мы сами. Приготовились и пошли воодушевленные тестировать… лучше бы не тестировали. Все было как в старые добрые времена: темная бутылка, наполненные до краев кружки; столик у стены, под завесом балкона, подальше от входа и территории любителей покера, зажатый свисающими фонарями. Один диван на двоих — малое расстояние, чтобы не сбежать, и мужская рука на спинке, прямо позади, что пальцы невесомо касаются ткани женского пиджака.       — И чем все закончилось? — интересуется Микаса. В те времена «истории под алкоголь» были ее авторства, Леви же предпочитал оставаться слушателем. Но сейчас, в новые, меняется ход — наступает черед Аккермана. И решил он неохотно, что начнет с детства, точнее, с терпимых моментов. Их немного, по пальцам пересчитать. По пальцам Леви уж точно.       — Для меня — сотрясением мозга, — признается мужчина, и собеседница скрывает кулаком улыбку. — Так приложился к стене, вмиг всю детскую дурь выбил.       — А Фарлан?       — О, с ним куда хуже, — злой смешок, навевающий интригу. Аккерман — человек не мстительный, хотя, нет, очень даже, и никогда ничего не забывает. Особенно насмешливые словечки в момент собраний и прочие выходки друга. Вот оно, возмездие — страшная тайна Черча будет открыта еще одному «члену семьи». — Он обмочился. Алкоголь расслабляет, и Микаса, наверно, впервые за столько месяцев заливается смехом.       — Хуже, говоришь?       — Знаешь, лучше иметь сотрясение мозга, чем пять лет терпеть шутки Кенни про мокрые штаны. И ведь не поспоришь.       — Тогда, — Микаса поднимает тяжелую кружку, — выпьем за…       — Только не за штаны Фарлана, — отрезает Леви.       — За лучшего инструктора Кенни?       — Если не чокаясь. Даже от небольшого глотка отдает болью в десна — напиток не для их погодки, либо же исключительно не для Микасы. Другие, кому необходимо «сбавить пыл» — не жалуют. Истории от Аккермана заметно отличаются от историй собеседницы — сухие, без подробностей и деталей. А ведь и нечего рассказывать — основную часть жизни занимает Подземный город, а это то, о чем не хочется говорить. Вычищать комнаты проституток за пару монет. Голодно поглядывать на крыс. Совершить первое убийство ради прихоти «Потрошителя». Видеть собственными глазами, как какое-то чудовище насилует родную мать. Моменты, уничтожившие человеческую сторону. Однако тот сгусток, что по сути считается сердцем, продолжает напоминать болезненной пульсацией. И она куда мучительнее тех судорог, время от времени охватывающих пострадавшую конечность. Того жара, проскальзывающего вдоль изуродованной спины. Микаса тихо смеется, поправляет пиджак, скрывая белизну кожи, откидывает голову на спинку дивана — короткие волосы щекочут руку мужчины — и смотрит так, что следующая история сама кладет свое начало. Может, погибло не все? В какой-то момент они сидят в полном молчании, даже к кружкам не притрагиваются. Лениво наблюдают за крутящейся неугомонной каруселью жизнью и почти не вникают в строчки песен. Вмерзают в глубину полного бездействия. До тех пор, пока отдыхающий на плече черт не поднимает руку для привлечения третьей персоны.       — Да-да? — вспышка кучерявой гривы в толпе — и Фредди наклоняется к Леви. Тот шепчет ей на ухо, и Микаса различает лишь «Скажи Галахаду, пусть…». — Будет сделано, мистер Аккерман. Учитывая коварное выражение Фредди, мистер Аккерман явно придумал что-то нехорошее.       — Мне начинать бояться? — осторожный вопрос, а в ответ тень ухмылки. Галахад сияет как уличный фонарь от услышанной фразы и, словно не веря, повторяет ее по несколько раз. Исполнить свою любимую? Да, именно любимую песню, что пряталась в арсенале для особых случаев. Разрисованный бубен в руках Фредди, полые корпуса у коллег-музыкантов. Пальцы Галахада с некой опаской касаются первых струн. Мгновение — все обрывается. Каждое движение — облегчение. Глубокий вдох, и вырезанные в голове фразы сами слетают с губ, тягучей волной плывут по воздуху, окутывая всех, в том числе и растерянную брюнетку за дальним столом. Микаса не верит собственным ушам.       — Боже, — слова встают преградой в горле. — Это же та песня, что я тебе той ночью… Приглушенный свет кухни и заляпанная кровью мужская футболка, оставленная на столе. Невесомые поглаживания по твердой коже, а после протянутая ладонь, касающаяся шрама на щеке.       — Фирменная песня Галахада, — объясняет Леви. — Ее я узнал сразу и решил оставить тайной до определенного случая.       — Получается, давным-давно на улицах Шиганшины я услышала именно его?..       — Он родом из Марии, — повторная тень ухмылки. — Мир тесен. Особенно наш. А грудная клетка кажется уж совсем удушающей. Теперь это не улица, а выстроенный голосом хрупкий мир — и времени у него не так много, прозвучат последние строки и все вернется на свои места. Люди больше не будут смотреть друг на друга так, как позволяют себе сейчас, не будет смущенных прикосновений, не будет общего тепла; пальцы слишком онемеют, чтобы чувствовать, разомкнутся, отдалятся. И это нечто, что действительно ослепляет, навсегда исчезнет. У него больше не будет шанса опустить ладонь на поверхность стола рядом с ее рукой. У нее больше не будет шанса случайно коснуться его пальцев. Самыми кончиками, осторожно, сквозь болезненные вспышки под кожей — как судорога, как страх, как неконтролируемое желание позволить себе невозможное. Зачем прятать в ладонях мелкие осколки, если выложить их в полную картину все равно не удастся? Следовать словам, улыбаться, смотреть долго-долго, едва не выжигая сквозные дыры, и с трепетом хранить новые частички, будто предвиденное никогда не настанет. Она не может. Становиться одной из тех частиц, чтобы рано или поздно обратиться… Пустотой. Ничем. Выжженным крестом в груди. Потому что Он придет. Все шипы в ребрах — это наконечники проволоки, в которой скрылись ее тайны. Но сейчас остаются трещины; все ломается, хрустит, нагоняет новый удушающий ком, а вместе с ним — неминуемая маленькая смерть. И правда, человек — самое ничтожное существо с одним врагом. С самим собой. Три оставшихся пальца сжимают ладонь и словно срастаются с кожей, не позволяя передумать. Микаса боится обернуться и взглянуть Леви в глаза. Но нечто уверяет ее быстрее, чем она успевает медленно откинуться на спинку дивана. Последний шанс: плечом к плечу, в невольных объятиях, с ощутимым через одежду теплом. Воздух — жар после выдоха, запах алкоголя и напоминание табачного дыма; шрамы на лицах — малое отображение внутренних ран от своих же беспощадных войн. Разбойник и его личный украденный товар, ставший настоящим путеводителем к спасению. Жертва работорговцев и ее непобедимый защитник, подаривший бесценный шанс найти себя и свой уголок в замкнутом мире. Когда-то холодные узоры в глазах, сейчас — широкие беспросветные зрачки. Когда-то ядовитые отблески во взгляде, сейчас — отражение, шатающееся на краю пропасти.       — Больше не сбежишь? Детские игры подходят к концу, и силуэт, размахивающий флажком для следующих раундов, вымученно подмечает, что Аккерманы — те еще глупцы.       — Дай мне повод, — почти неуловимая мольба. — И я скажу «Никогда». Она не совершает очередной побег. Она падает. Придет ли, заберет, убьет… Да пошел Он к черту. Это и ее смертельное ранение. И вкус чужих губ делают падение безболезненным.

Любовь — это ослепление, я не хочу видеть. Не окутаешь ли меня этой ночью? О, сердце мое, любовь — это ослепление.

Алеет, темнеет, вспыхивает в такт громкого припева. По концам нервных окончаний, суставов, мышц, по дрожащим пальцам, ресницам, до самых отравленных собственными мыслями корней, сводит и скручивается изнутри болезненными жгутами. Сплошной разряд, сильнее всех пережитых, последний удар в висок — и хриплый стон как приманка новых сил. Именно этой силой теряется рассудок — быть прижатым к дивану, к обжигающему телу, вплотную настолько, что пошевелишься — разорвешься на лоскуты; еще ближе, сильнее, горячее, чтобы все покалывало от нетерпения, отчаянно сжимая волосы пальцами и царапая бритый затылок ногтями. Сорваться с цепи и целовать остервенело, жадно, как изголодавшийся зверь, чертов дикарь, почти болезненно сжимая шею, надавливая пальцем на линию скулы, до покраснения терзая манящие губы с обманчивым чувством, что подобное больше не повторится. Уйдет, исчезнет, станет эхом некогда любимого «Ненавижу». Нет, теперь, отдавая все накопившееся и получая в ответ не меньше, целую раскрывшуюся душу, будет бесконечное число возможностей. Стать единственным образом в голове. Стать настоящей погибелью друг для друга.       — Никогда, — конечный ответ Микасы остается на влажных губах, к которым она приникает с таким же голодным позывом, как вжимается каждой клеточкой в желанное мужское тело.

Любовь — это ослепление. О, я слишком онемел, чтобы чувствовать. Задуй свечи. Слепота…

Мир остается тенью, а поднявшаяся после завершающих аккордов буря оваций — лишь легким звоном в ушах. Кенни, расплывшийся в победной улыбке от увиденной картины за дальним столом, словно он лично направлял события к подобному исходу, и вовсе перестает для них существовать. Но настоящий мастер в делах сердечных носит совсем иное лицо — Кушель выпускает из костлявых пальцев черных помощников. Два силуэта отделяются от их реальности и не спеша скрываются в ночной темноте. Карты никогда не обманывают.

***

Человек, восседающий за столом в окружении молящих «поклонников», думает, что эта ночь безусловно особенная, раз не чувствует преграду. Он откидывает голову назад и смеется так, что женщине по правую сторону не удается сдержать улыбку.       — По молодости такие серенады девкам заливал, а сейчас что? Кенни, давай! — хором требует толпа, и Кенни лениво пытается отмахнуться:       — Я еще не настолько пьян, чтобы песни петь. Да и старый уже, весь голос сигаретами посадил.       — Сегодня тебя ничто не спасет, Аккерман, — ответ Кушель напрягает, как и ее следующее действие: встает со своего места и, словно пытаясь воодушевить на исполнение просьбы, протягивает ладонь. И что она задумала? — Мы обязаны отказаться от своей нелюбви к определенным моментам.       — Погоди, чего? — прыскает мужчина. — Только не говори, что ты готова танцевать.       — Если мой танец разделит брат. И не струсит исполнить песню. Гордо вскинутая голова, хитрая ухмылка. Эта женщина отказа не потерпит.       — Черт с вами, — Кенни бросает сестре свою ценную вещь, и та быстро дополняет образ, теперь сражая пронзительным взглядом из-под широких полей шляпы. Настоящая разбойница, которая создана для брутальных мужских вещей. — Галахад! Ну давай, удиви нас! А сам Аккерман поднимается следом и думает, как докатился от «Потрошителя» до подобного. Им хватает минуты, дабы вылепить новый мир тягучим маревом — низкое, тяжелое, подправленное голосами людей и будоражащей таинственностью, как улыбка женщины, утягивающей в центр своего кавалера. Танцевать она не любит, но ради такого момента и не трудно пересилить себя, плавно опустив ладони на талию и слегка покачивая бедрами, дополняя общую мелодию шорохом длинной юбки. Вечная зрительная игра и предупреждающее движение пальцем, что вкус победы обязательно опробует мужчина. И пусть его голос пропитался грозной хрипотцой, однако сохранил ту жгучесть, благодаря которой и распахивались дамские сердца тридцать лет назад.

Если ты сдаешь карты, то я вне игры, Если ты целитель, то значит я средь хромых. Твои дела славны, а мои лишь стыдны. Ты хочешь темнее.

Ни один огонек не нарушает повисший в спальне мрак — еще темнее быть не может, когда все замирает в томлении, ожидании, напряжении. В неуверенности происходят первые шаги и поворот головы, взгляд через плечо, с которым где-то в сознании зарождается подобие нот. Будто чувство опьянения с роковым зрительным контактом. Будто происходящее — один размазанный отрывок из сна.       — Мне кажется, что у меня в голове играет музыка.       — Это все алкоголь.       — А может… ты? Новый поцелуй — легкий, не такой, как предыдущие в безлюдных переулках по пути сюда, почти невесомое касание губ, что с каждой секундой отгоняет затаившиеся клочки и отталкивает пустоту чувством легкого головокружения. Небольшой шаг и плавное движение рук, ладонь к ладони, будто в танце, как в старые времена. Однако этот танец становится началом совсем другого отрезка, и менять что-то, попытаться противостоять, остановить — сил не найдется, ведь все уже трясется разрядами от правильности решения. Мужские пальцы следуют линии талии, а женские поддевают с плеч ленты подтяжек. Медленно, с некой нежностью, точно в подтверждение, что и кровожадные бандиты способны на ласку — он скользит губами по ее влажной коже, даже не целует, просто вычерчивает невидимые узоры на шее. Едва задевает кончиком языка трепещущую жилку и вызволяет забившийся в горле стон, повторяет сначала, втираясь, прижимаясь, упиваясь сладостью, не позволяя себе сказать режущее «Нет». Но нечто все равно вынуждает поднять голову и окунуться в пленительное серебро. Задать немой, самый последний вопрос и в ответ получить мягкое поглаживание по приоткрытым губам. Только двигаться дальше, стараясь не оборачиваться назад.

Миллионы свечей горят во имя помощи, Что так и не пришла Ты хочешь темнее. Вот он я, здесь. Господь, я готов.

Они как волки, собравшиеся стаей — задирают головы и воем растягивают ноты, синхронно, заполняя собой всю улицу, и «вожак» вместе с ними. Кенни поднимает руку к небу — он действительно готов ко всему, что приготовит судьба, — а после протягивает любимой сестре, помогая совершить грациозный поворот. Если преодолевать предстоящие испытания, то исключительно со всей семьей.

Есть возлюбленный в сюжете, но сюжеты все стары, Колыбельная от боли, парадокс — зерно вины. Есть слова в святом писании, не напрасные они. Ты хочешь темнее, Мы гасим огни.

Предвкушение сжимает, крепко стискивает; дышать нечем, воздух горит пленительным ароматом мужчины — почти выветрившиеся сигареты и алкоголь, пропитавшая волосы ночная свежесть. Микаса на миг освобождается от оцепенения, опускается на кровать, и пальцы нервно сжимают простынь — теперь ее душит резкий запах мыла да слабый чайных трав. Настоящая обитель чистоты, нарушать ее будет досадно. И почему она думает об этом? Смешно. Однако совсем не смешно от взгляда Леви, и Микаса, не сводя глаз, невольно отползает на локтях к изголовью. Нарушает слово и пытается сбежать? Нет, и в мыслях не было, разве что маленькая возможность подразнить пламя в лишний раз. Шалость удается, и она коварно усмехается, когда хватают за ногу и притягивают обратно. Ловить ее уже в крови. Аккерман и терпение как понятия слишком дальние: дыхание давно сбито, но дрожь скрыта мастерски; коленом раздвигает ноги девушки и скользит вдоль ее напряженного тела, ведет кончиком носа по линии груди, опасно нависает сверху, расставив кулаки по обе стороны и заточая в свою ловушку. Все, попалась. И в таком положении он кажется огромным, могучим, точно непробиваемый щит со всех сторон, когда же она — затаившийся маленький огонек. Поцелуй срывает с губ хриплое «Дикарь». Добыча — ценный приз, «разворачивать» его одно искушение. И контролировать он умеет, блокирует голод ради ценных моментов, дабы глубже впивались в память, а после вспыхивали под закрытыми веками, прокручивались нескончаемой пленкой, будто в пьяном бреду, не давая ни секунды покоя. Пусть потеряет рассудок, если не запомнит нежную кожу под тканью майки, ощутимые рубцы, которые будут пылать настоящими метками после долгих поцелуев; изгиб спины и каждый выпирающий позвонок, прижавшуюся к собственному телу грудь, в которой снова застывает стон. Полупрофиль, затемненные мраком покрасневшие щеки и зажмуренные глаза — Микаса вжимается лицом в простынь, запрокидывает голову так высоко, что буквально слышно как натягиваются волосы, и замирает шумным вдохом, когда мужское колено давит меж ног. На беззащитной шее и ключицах алеют первые следы-значки ужасного собственника. Мучительно медленно раскрывается представленная в сознании картина — еще помнит первую ночь и то, что творил Кенни на радость бандитам, — и майка остается в стороне. Идеальна — в крошечных отблесках света, с неким вызовом во взгляде; с багровым шрамом, прорезающим почти весь впалый живот, и белой рваной линией, продолжение которой скрывается под бюстгальтером. Воительница, пережившая целые битвы ради выживания. Отважна, бесстрашна. Но слаба и чувствительна с ним. И шрамы становятся блеклыми пятнами в разуме, затягиваясь под жаром его губ, аккуратно, бережно, как извинения, просто закрой глаза и отпусти, открой — помоги сама. Леви стягивает влажную рубашку через голову, открывая отметины своего пройденного пути. Рассказывать нет нужды, у них иной способ общения — просто касайся, изучай, впитывай; и губы Микасы сначала прижимаются к глубокому полукругу на плече, а после следуют по изгибу шеи вверх, к кривой полоске на щеке, тепло, нежно, как скользящие по мускулистой груди ладони. Шрам на левой стороне, почти у сердца — ее основная задача, изгладит каждую оставшуюся от швов впадину, залечит, заполнит собой и отгонит боль. И сама не станет ее составляющей. Всеми силами. Пальцы пробираются по рельефу мышц вверх, к широкой спине, и ногти едва-едва задевают края ожога. Они думали, что оставили вечное напоминание? Нет, Микаса собственными руками соберет все острые углы, изрежет себя ими, оставит вязкие дорожки крови, но подарит хоть малую часть облегчения. От всего не избавиться, время ни черта не лечит? Она попытается. Настырно, отчаянно, будет вторить его движениям, тянуться к губам и крепко переплетаться со стальным стержнем. Его ладони как пилы — сухие, жесткие, шершавые, точно весь он сам, нещадно шлифуют, уничтожая остатки защиты. Добираются до затаенных мест души — врастают мягкими лепестками. Прижиматься обнаженной грудью почти не страшно — шрамом к шраму, до покалываний на коже и боли от жадных ласк. Руки вновь дополняются губами, терзают, массируют, зажимают зубами, вычерчивают языком контуры маленьких следов; тело поддается и комьями собирает весь жар в низ живота, ближе к месту, к которому медленно подбирается мужчина, оказываясь меж ног. Новое созвездие под закрытыми веками — то, как он задевает губами пуговицу брюк, прерывисто выдыхает, гипнотизирует до ужаса хищным взглядом исподлобья. Ноги сами пытаются сомкнуться. Тень ухмылки становится ее дурманом. Но она не отводит взгляда. Микаса доверчиво приподнимается, и Леви стягивает с нее последние элементы одежды, помечая влажными поцелуями каждый открывшийся участок — манящие бедра, острые колени, новые изогнутые шрамы, будто кто-то в очередном побеге пытался разорвать ей мышцы. Нет, теперь он разорвет всех, кто посмеет протянуть к ней свои когтистые лапы, исполнит обещание, о котором она пока не догадывается. Но не в этот миг, не с мыслями о будущей жертве — сейчас есть только тяжелый воздух вокруг, упругая грудь с черточками-царапинами, словно мучали, не щадили, пытались разобрать по кускам, неконтролируемые дрожащие пальцы, неуклюжие попытки помочь раздеться, сумасшедшие глаза, жажда, мольба, требование. Судорожное «Нет, в другой раз», едва мужчина скользит языком по косточкам бедер, норовя опуститься еще ниже. Он усмехается, обдавая горячим дыханием — другой раз? — и девушка смущенно отворачивается, скрывая улыбку. Микаса чувствует его — кожей к коже, в полном обнажении, все пробудившееся желание, от которого лишь сильнее сводит тело. Не внутри — снаружи, хотя, его так и не насытившиеся прикосновениями руки точно врастают под плоть, тянутся до сердца, переплетаются, заводят его до бешеного ритма. Она смотрит на Леви глазами-омутами и не видит пелену реальности, только надежду, что теперь будет иначе. С Аккерманом все иначе: мир, жизнь, чувства, раздражает временами, конечно, но это настоящие чувства. Которые она осознает и принимает, верит в их правильность, а не описывает «наваждением» или того хуже — «какой-то неизвестностью». Она хочет спасти. Хочет спастись. Не погибель, а давно заждавшаяся помощь. Не совершать прыжок с разбега, готовясь разбиться мутной гладью, а наоборот, отчаянно вытянуть друг друга из мрака. Микаса обхватывает перевязанную ладонь мужчины и прижимает к губам, осторожно целует пустоту меж пальцев, поглаживает, не отпускает — никогда не отпустит, — и затупившаяся с месяцами боль сходит окончательно. Леви же приникает к ее последнему шраму, разрезающему кожу прямо под глазом. Улыбка — солнце, и ради нее можно не ложиться спать по утрам.

Миллион свечей в напрасном ожидании любви. Ты хочешь темнее?

Нет, они хотят стать одним целым. Живыми. И пока где-то там на улицах поют песни, их музыка сочится по крепко сковывающим нитям. Мужская рука меж разгоряченных тел, все ниже и ниже, пальцы поглаживают, умело дразнят, погружаются внутрь — воздух собирается хриплым вдохом. Она замирает, напрягается в ощущении, беззвучно шевелит губами — боже-боже-боже — и ведет ногтями по предплечью, оставляя свои узоры поверх вздувшихся вен, слегка выгибается в спине, надеясь вжаться глубже. Не издает и стона — только рваные вдохи-выдохи в такт неторопливых движений и тень мучительно приятной дрожи, когда мужчина сгибает пальцы. Увереннее, четче — кровь бьет в висках, как крошечные остатки кислорода в легких. Нет, не выдержит. Собственная ладонь, натирая влажную кожу, опускается следом, обхватывает мужскую и направляет к нужной точке — да, здесь будет еще лучше, — а сама движется дальше к бедрам, призывая, помогая. Нетерпеливая — лодыжки уже сцепились на пояснице, не позволяя отодвинуться, — конечно, не усмиряли давно, поэтому и невыносимая такая. Выдох Леви получается предупреждающим рычанием, когда ее прикосновение ощущается слишком остро. Микаса же доводит его до грани одним поцелуем — звонкий влажный звук — и ненавязчиво цепляет зубами за нижнюю губу. Последний взгляд — прячься, забивайся в угол — не удастся, только вплотную с безумно жарким телом гори и опадай. Теперь она чувствует его полностью. Бесповоротно. И ночь крошится на замедленные отрывки. Каждой вспышкой-эмоцией, каждой иголочкой на оголенных концах, каждым ударом сердца под давящей грудью. Усугубляя ситуацию с требовательными поцелуями — никак не насытиться, не остановиться, нужно больше, жестче, чтобы с наступлением рассвета невозможно было сомкнуть губы. Разрезая кружево мрака почти синхронным танцем — из плавных движений в резкие, сильные; и низкий мужской стон настолько кружит голову, что бедра сами поднимаются навстречу к телу, а в пересохшем горле настойчиво царапается «Повтори». Выискивая упоминания кислорода в замкнутом круге пекла — все те же сдавленные вдохи, громкие обрывистые выдохи, совсем не женские, скорее звериные, и внезапное шипение, сопровождающееся усиленной хваткой на спине. Чертово колено сводит очень не вовремя, и туманное сознание Микасы не находит варианта лучше, как переместить лодыжки с поясницы мужчины к бедрам, словно призывая помочь избавиться от ноющей боли. Массивные плечи Леви буквально созданы для того, чтобы на них размещали ноги в желании достичь предела проникновения. Настоящий спаситель. Еще немного — и все замедленные отрывки разорвутся на крошечные пылинки. Только вот хруст сустава бесцеремонно сбивает с темпа, и мужчина бегло проверяет, не сломал ли он грозную, но на деле очень хрупкую воительницу. Она прикрывает ладонью рот, заглушая и без того тихий смех. Леви прижимается влажным виском к ее несчастному колену, усмехаясь в ответ. Ох уж эта Аккерман…

Вот он я, здесь. Господь, я готов.

В эту ночь все кажется особенным: совсем иные движения, совсем иные песни — тех, кто вовсе не рассчитывал на подобное; воздух, цвет звезд, трепещущий ритм и нечто такое приятно-шелковое, парящее над головами, что невозможно объяснить ни одним существующим словом. Крепкие, поистине медвежьи, закрывающие от всего мира — в жизни не найдется объятий желаннее этих. Таять в руках брата, мягко припав лбом к сердцу, единственному, до чего возможно дотянуться со своим маленьким ростом — и Кенни, сильно сутулясь, нависая согревающим покрывалом, утыкается колючим подбородком в макушку Кушель и почти беззвучно говорит:       — Не отпущу. Нежные, перекатывающиеся рябью и оседающие в сердце медовой пряностью — разъединить нити уже немыслимо. Сидеть на коленях любимого мужа, переплетая пальцы и являясь одним целым, неделимым, готовым к любым семейным трудностям — и Фарлан, ведя губами от плеча к шее, одаривая мимолетными поцелуями, тонет в сияющих глазах Изабель и уверенно произносит:       — Навсегда. Пульсирующая разрядом от тела к телу, от распахнутых узорами защит до вычищенных от темноты уголков души — томная нега скользит вместе с пальцами по изгибу женской спины. Губы успевают поймать самый последний выдох — надрывный, жаркий; кровь замирает умиротворенной гладью, но сердце, такое безжалостное сердце все еще взволнованно бьется в мужских руках. Не отпустить, только бережно хранить, как самую настоящую ценность. Кожа напоминает молочные волны под его прикосновениями. Взгляд выражает полное поражение от ее искренней улыбки. Ни шороха мыслей, ни вечного шума в ушах. Невообразимо тихо и легко. Впервые за столько лет.       — Моя.

***

Рассвет острым пером рассекает черноту — и серебристые полосы, похожие на комья тумана, кладут новое начало. Воздух холодит изнутри, насыщает, словно дарит второе дыхание — и Микаса, поджав под себя ноги и плотнее укутавшись в плед, вжавшись в спинку кресла, любуется расцветающими красками. Предупреждение, что лучше отказаться от посиделок на балконе, было успешно проигнорировано, ведь оставить без внимания такую красоту — непростительно. Леви смирился. И даже почти галантно подал чай, дабы не замерзнуть совсем.       — И многих ли женщин ты так угощал? — усмехается девушка, согревая кончики пальцев горячей чашкой.       — Только тех, с кем мне понравилось, — отвечает Аккерман, опускаясь в соседнее кресло. Ноги расслабленно вытягиваются вперед, а голова откидывается назад, и из-под ворота рубашки беззастенчиво выглядывает алое пятнышко. — Ты — первая. Микаса делает глоток напитка, но на деле скрывает за фарфоровыми краями улыбку.       — Льстец. Рассвет совсем не интересует мужчину — сейчас можно смотреть только на нее. Открытая как никогда — бери и перечитывай заново, выискивай неведомые стороны, перелистывай скудные оттенки эмоций и находи целую палитру под ними. Источник желанной тишины, о которой можно было только мечтать. Но и в этом спокойствии возможно найти зачаток грома.       — Я убью Валентайна. Имя точно громом в сознании — и Микаса, встретившись с серьезным непробиваемым взором, почти не верит. Следит, пытается нащупать подвох, однако горькая усмешка вырывается быстрее возможно найденного ответа:       — Конечно, это не те три слова, которые я хотела услышать, но… Она не продолжает. Встает с места, подхватывая края длинного пледа, и опускается на колени Аккермана, прижимается всем телом, старается закрыть свою хмурую ледышку согретыми ее же теплом кусочками. Смотрит долго и невесомо приникает к губам, дарит один из бесчисленных поцелуев, что будут насыщать их новые дни. И неизвестный по дате обязан окраситься кровью. Сильные руки на пояснице словно твердят — это и есть обещание. Разорвать глотку тому, кто посмел вкусить плоть многих людей. Но взгляд Микасы холоднее слов. Одну глотку она все же разорвет сама.