***
Мир погрузился бы во тьму окончательно, если бы не то отчаянное «Нет!», что острой болью выжигало горло, сочилось сгустком вниз и множилось мучительными спазмами под ребрами. Именно из-за этой тяжести она находит в себе силы открыть глаза, но не сделать полноценный вдох — сочащаяся с носа кровь затекает в рот и вырывается наружу кашлем. Она не чувствует собственного лица, не слышит голоса и не видит лиц, даже руки, крепко удерживающие, утягивающие в неизвестность, остаются где-то там, далеко. И почему-то собственная жизнь отходит туда же. Но не ее. Когда мужчина, что все это время считался товарищем Аккермана, но на деле оказался настоящей крысой, сменив начальство ради денег, сует свой нос в комнату, Микаса приходит в себя. — Не смейте ее трогать, мрази! Никто не успевает сообразить, как ценный, до этого притихший «товар» звереет за мгновение. Первым пострадавшим становится тот, кто удерживает со спины — получает по зубам затылком. На второго же неугомонная бросается с кулаками, и всплеск гнева, подправленный адреналином, помогает ей отправить негодяя в нокаут одним ударом. Плевать на свою же сохранность. Плевать даже на то, что люди, которым доверял Аккерман, оказались предателями. Сейчас перед глазами стоит образ ублюдка, чьи грязные ручонки тянутся к беззащитной женщине. И намерения у него совсем не добрые. Нет, Микаса обещала ему. И теперь сама разобьется в кровь, дабы защитить. Запертая с другой стороны дверь комнаты не поддается на яростные махинации. В голове созревает план выбить деревяшку к чертовой матери, однако вонзившиеся в тело мужские руки вынуждают быстро поменять решение. Бандит, получивший по зубам, вновь наваливается на спину — он как охотник, пытающийся усмирить разъяренного быка, кидается вместе с ним из стороны в сторону и бьется о стены, в конечном итоге влетая в ограждение лестницы. Дерево трещит, как хрупкие кости под крепкой хваткой, но изгородь проламывается, а Микаса продолжает бороться. Утыкается лицом в изгиб чужой руки, жмурится от нехватки воздуха, но старается оттолкнуть от себя мерзавца: дергается, извивается, кусается, бьет каблуком ботинка по носкам. Тщетно. Попытки дать по губам или зарядить ногой в пах срываются — мужчина прижимается к спине и откидывает корпус, заставляя жертву выгнуться назад. — Не переживай, котик, — смеется бандит, и кровь его, сочащаяся с места выбитого зуба, брызгами попадает на лицо. Микаса хрипит в ответ — мужчина тянет на себя так сильно, отчего кажется, что вот-вот треснет позвоночник. Кости жалобно всхлипывают, слезы уже собираются в уголках глаз. О какой силе может идти речь, если она не способна вырваться из простого захвата? Даже закричать, надеясь, что кто-нибудь из служащих примчит на помощь. Но люди, собравшиеся в главном зале, не услышат грохота на третьем этаже и не узнают о трупах в подвале, потому что судьба велела Аккерман в одиночку разгребать образовавшееся дерьмо. Принять поражение или бороться. — Я не убью тебя. Только подправлю твою харю, чтобы сошла за чистокровную азиат… Мысль о проклятущей силе прерывается со свистом вонзившегося в плоть ножа. — Ах ты сука! Подталкивающий к действиям импульс так быстро потухает, что когда Аккерман падает на пол, она не успевает подставить локти и ударяется затылком. Воздух врывается в легкие, тьма отступает, постепенно открывая фигуру разъяренного разбойника со странным золотым пятном… — Х-Хистория?.. Нет, это не последствия удушья или сильного удара головой. Райсс, растрепанная после недолгой «битвы» в подвальном помещении, действительно прилетает на помощь, точно ангел-хранитель — ловко запрыгивает на мерзавца со спины и начинает свое дело. Плечи, грудь, шея — мужчина недолго носится с девчонкой на плечах, нож быстро вспарывает все, что только можно, а после впивается по самую рукоять в набухшую жилку. Выстрелившая струей жидкость не так пугает, как бешеное выражение лица Хистории. Тело бьется подле ног, и девушка дрожит: налившийся в груди страх тянет вниз, словно призывая присоединиться к мужчине. И возможно, Райсс бы бессознательно свалилась в густую лужу, если бы тот самый страх не обратился из тяжести в маленький разряд. Едва бандит замирает на полу, как на блондинку бросается следующий, тот самый, что успел прийти в себя после удара Аккерман. Мужчина находит силы и припечатывает юную убийцу лицом к изгороди, отчего та, захлебываясь собственной кровью, мгновенно теряет сознание. Однако с новой проблемой ему придется попотеть. Озверевшая брюнетка сразу же цепляется ногтями за горло, и ни стекающая по губам жидкость, ни лихорадочные удары о стены коридора, ничто не может остановить ее. Она терпит боль в висках и тяжелые кулаки, до последнего терзает бандита, пока опять не влетает в ограждение лестницы. И риск упасть в пролет увеличивается в разы, ведь мужчина, смекнув, хватает девушку за волосы и с силой наклоняет вниз. Вцепившись за обломки, Микаса замирает от страха: перед глазами открывается длинный темный спуск, а в конце — деревянные половицы, на которых можно с легкостью оставить свои мозги, если хоть на секунду ослабить хватку. Бешеные удары сердца отзывались в голове, как и мимолетное предположение. Возможно, служащие заведения услышат их, если она полетит вниз до самого первого этажа, поймут, что мертвые бандиты в подвале — дело рук предателей. Они беспощадно убрали своих же товарищей и, кажется, даже не боялись наказания. Ублюдки знают: Леви не вернется в таверну на рассвете. «Интересно, умрет ли он от нехватки воздуха?» Фраза, брошенная мадам Аккерман во время неконтролируемого состояния. Это был шанс. Хватка ослабевает, и под хриплый мужской стон Микаса оказывается на месте душителя. По словам женщины «обряд» должен пройти с помощью какой-то веревки, однако сейчас у них лишь элемент униформы, шейный платок, зажатый в руках Хистории. Девушка чудом приходит в себя и, прилетая на помощь, останавливается по другую сторону, накидывает свой платок на глотку мерзавца и начинает тянуть вниз изо всех сил. И теперь над «пропастью» оказывается голова мужчины. А внизу поднимаются крики служащих. Бандит не смотрит смерти в глаза, но пытается выдавить их той, за которую продался — руки впиваются в женское лицо, пальцы находят болезненную точку и, не жалея, давят. Рев Микасы оглушает: страх почти берет вверх. Что хуже? Потерять зрение или разбиться вместе с разбойником, когда Хистория все же вывалит его тяжелое тело за ограждение? Стань сильнее, Микаса. Просто пробуди эту чертову силу! Девушка не может назвать это приливом силы, скорее удачный миг, которым она быстро пользуется: тряпка на шее мужчины вытесняет сознание, и Аккерман отдирает его когтистые лапы от лица. Она не медлит, опускается на колени и с трудом отрывает от пола ноги ублюдка, отправляя в недолгое путешествие по пролету. Пара секунд растягивается в вечность: тело мужчины отскакивает от перил и с кровавым всплеском приземляется на половицы первого этажа. Платок скрывает расколотую голову. Чудом уцелевшие глаза наполняются слезами, смазывая силуэт Хистории и ее мимолетную улыбку, говорящую о том, что они справились. Вновь выступили против бандитов, вышли с победой, пусть и с кровью на руках. Это как часть их поганой жизни. Однако ни о какой победе не может идти речь, пока в комнате мадам Аккерман находится третий, последний разбойник, который за короткий промежуток времени может сотворить все. Или уже сотворил… Последнее, что запоминает Микаса в болезненном бреду — то, как она вынимает из трупа нож Райсс и яростно выламывает запертую дверь.***
Люди обзывают это ощущение страхом — неконтролируемая дрожь в руках, плывущие перед глазами непонятные пятна и полное отсутствие слюны во рту, веретена абсурдных мыслей. В этот момент какая-то часть тела отмирает, а другая пробуждается с невиданной стороны, и эта сторона берет доминирующую роль, парализует, вынуждает потерять самого себя. Люди проигрывают чувствам, однако он использует их как сильнейшее качество. И называет иначе, потому что не знает то слово. Он чувствует животное удовлетворение, когда с новым выстрелом чужая кровь покрывает не только стены борделя, но и его кожу. «Эдем» пьянит своей атмосферой, под его фальшивой обложкой раскрываются настоящие черты. Мужчина — головорез с головы до пят, мимолетная ухмылка мерещится на его губах, когда он кидается за стену и спасается от шквала свинца. Несколько блаженно прикрывает глаза, когда вдыхает каленый воздух. Привычный для всех Леви сказал бы, что убийства — не самое приятное «развлечение», только ублюдкам по типу Кенни оно поднимает настроение. Но этому Леви, вышагивающему по алым коридорам, хочется взять слова обратно. Холод оружия в руке, влажное хлюпанье под ногами и новая жертва, поймавшая лбом пулю. Кенни всегда говорил правду: они монстры, это неизлечимо. И крови жаждут не меньше титанов. — Выходи уже, поганая мразь! Прокатившийся по этажу рев Аккермана вынуждает работниц борделя разбежаться по комнатам, а главную цель — выскочить из угла с военной винтовкой в руках. Вот он — белобрысый ублюдок, вечная заноза в заднице и чертов счастливчик, ведь ему удалось отправить на тот свет самого Кенни-потрошителя. Ильз не считался опаснейшим врагом, но и не являлся легкой добычей. Уроженец Подземного города представлял этакую «золотую середину» — перехватил удачу да набил руку в войнах за выживание, но не так, как сделали это Аккерманы в свое время. В ту ночь ему повезло, не более. Смекалка превзошла силу. Но странное предчувствие никуда не спрятать. Словно… словно за спиной вновь раздается «Монстр». Коварное, едкое. И такое живое. Вилли не церемонится с Леви, открывая огонь. Растягивать время он мог только с ровесником, и то на свой страх и риск, но с этой неуловимой тварью он не решается медлить. Приходится бросаться к следующей стене и поспешно перезаряжать оружие, пока воздух накаляется, а на пол валятся новые тела. Подручные не успевают выбегать навстречу, как мгновенно разлетаются на кровавые кусочки, тем самым подводя босса. Приказ «остановить любой ценой» давно пошел к черту. Леви непременно настигнет обезображенную морду, даже если придется убить каждую живую душу в этих стенах. Когда Ильз вылетает из угла и, обстреливая пространство, скользит на другую сторону коридора, то Леви приходится использовать в качестве щита первого попавшегося бандита. Подручный Вилли не успевает сообразить, как против воли «спасает» врага, а после уже бездыханным телом валится вместе с ним в какую-то комнату. Полумрак сбивает с толку, а мерзкие запахи нагоняют тошноту — Леви оказывается в спальне работницы «Эдема». В первые секунды кажется, что их двое, не считая трупа у ног. Однако как только проститутка, не придя в восторг от нарушителя, выскакивает на балкон с дикими криками, из мрака вылетает ее полуголый дружок. Дрожащей рукой мужчина пытается наставить пистолет на бандита, но уступает мгновенной реакции и сам получает пулю в глаз. Очень «вовремя» раздается короткий щелчок. Без патронов оружие становится бесполезной вещью, и мужчина переключается на оставленный пистолет. Быстро проверяет да злобно шипит — хватит лишь на один выстрел. И этот выстрел происходит в следующий миг, когда в дверном проеме мелькает тень подоспевшего врага. Разбойник валится на порог, преграждая путь в коридор, а Аккерман, спасаясь от расстрела через тонкие стены, бежит в следующую комнату. Где же достать оружие в проклятом борделе? Хоть какой-нибудь предмет, что поможет остановить бешеного наркомана. Выходить напрямую слишком опасно, тем более в узком пространстве. Будь они на открытой местности, с тяжелой конструкцией на бедрах и с острыми клинками в руках, Аккерман бы нашинковал Ильза сразу, как только бы тот появился на глазах. Сейчас же остается метаться по алым лабиринтам, распугивать проституток да расчищать дорогу от назойливых товарищей Вилли. Леви не понимал, откуда они лились в таком количестве, и боялся предположить, что же происходило в главном зале, где остались напарники во главе с Фарланом. Черч взял оставшихся ублюдков на себя, а Аккерман рванул выполнять свое обещание. Снять скальп. Всеми чертовыми силами. — Пиздец тут мелкой крысой воняет… Сейчас. Леви поджидает его в одной из комнат, кидается, как настоящий зверь, почти впиваясь острыми клыками. Бандиты летят в центр помещения, и оглушающий залп наполняет воздух — от неожиданности Вилли нажимает на спусковой крючок. Потолок разрывается, краска и щепки накрывают фигуры мутным облаком; неслабый удар приходится по ребрам, перед глазами вспыхивают темные пятна, а во рту ощущается железный привкус. Но ничто из этого не мешает Аккерману удерживать руки Ильза над головой, дабы не позволить ему опустить оружие. Их недолгая борьба завершается столкновением с деревянным шкафом: они проламывают дерево, застревают в обломках и выбираются с помощью очередных ударов. — Ебаные Аккерманы, какие же вы живучие! Это был маленький шанс — толкнуть и выбить из рук винтовку. Оружие улетает куда-то за перевернутое кресло, и у бойцов остаются лишь кулаки. Война должна быть на равных. Новая комната, в которую влетают мужчины с громким звоном — по пути они сносят стеклянный столик, — представляет из себя некую зону любителей пожестче. Разглядывать обширный арсенал не позволяет время, и Вилли хватает со стены первый предмет, что никак не вписывается в общую картину, но непременно поможет одолеть Аккермана. В рукопашную одержать победу ему не под силу. — Знаешь, тут частенько играют в игру «Дровосек и заблудившаяся девочка», — опасный, острый, готовый разрезать плоть, точно перышко — топор в руках Ильза переливается холодным светом. Леви даже не пятится, демонстрируя бесстрашие, только смотрит исподлобья и недобро ухмыляется. Кажется, он нашел то, чем будет срезать кожу с будущего трупа. — Но с тобой мы поиграем в другую игру! «Король и дохлый карлик». Как тебе? Аккерман не успевает ответить — обезумевший «дровосек» рассекает топором воздух, почти касаясь добычи. Он управляет инструментом так ловко, словно орудует клинками, и идея выбить его из рук сразу отпадает. Все, что остается — пытаться остановить подручными средствами. — Скажи честно, Ильз, — сталь врезается в дерево — Леви притормаживает бандита табуретом, а после использует обломки в качестве защиты. — Ты на кого-то работаешь? — Я сам себе босс! — Вилли бьет в сотый раз, разрезает спинку дорогого дивана и ломает тумбу, но никак не может задеть мужчину. — Конечно, да. Босс, что решает сам: затянуть намордник или обойтись поводком. Вилли, такие шавки, как ты, только и могут тявкать на приказы хозяина. Играя с нервами противника, Аккерман не замечает одну деталь, однако Вилли заостряет на этом внимание. Сейчас Леви напоминает Кенни: чертов насмешливый тон и колкие фразы. Взгляд, быстрота, немыслимая сила. Он будто его своеобразное продолжение, тень, отражение в зеркале. Кажется, единственное, что отличает его от «Потрошителя» — возраст и, как бы смешно это не звучало, метр шестьдесят в высоту. Но рост играет на руку: сложнее поймать шуструю крысу, нежели «гиганта». — Это ты у меня тявкать будешь, когда я нагну тебя, сукин сын. — Так давай, — фирменный Аккерманский оскал. — Попытайся. Время перестает существовать — только сумасшедшие удары, кровь во рту и пот на глазах. Лязг упавшего топора и острая боль в затылке. Пол усеян стеклом да щепками, и каждая попытка подняться на ноги сопровождается мучительной болью. Ладони набухают от заноз, мелкая крошка царапает кожу, но Аккерман даже и не думает разжимать кулаки, повторно опрокидывая противника. Желание оторвать белобрысую голову сильнее всяких мук. — Х-хочешь проделать со мной то, что ты с-сделал со своим отцом?! — хрип Вилли теряется где-то внизу. — Хорошая идея. Леви вспоминает один прием, что не раз выручал в бурной молодости — захват любителей боев без правил. Зажав бедром глотку Ильза, он тянет на себя его руку и резким движением выворачивает в обратную сторону, а после, щурясь от истошного рева, подхватывает и ногу. Аккерман не сможет удерживать брыкающееся «животное» целую вечность, но и добить окончательно — тоже. Противник сам заточает его в захват, прижимая к полу. Воздух стремительно заканчивается в легких, и взгляд начинает лихорадочно выискивать надежду на спасение. Вот он — столовый нож у разбитого столика. Так близко, лишь руку протянуть. Схватить покрепче да привычным движением перерезать глотку. — К-куда ручонки тянешь?! Только в этот раз все пойдет против него. Силы иссякнут в один миг, кровь застучит в висках и яростный, полный боли крик вырвется наружу. «Эдем» одурманит, а монстры, что разливают по венам яд, предательски потянут вниз. К лезвию топора. Мир застывает громким ударом, и Аккерман не может осознать случившееся: голова будто наливается свинцом, а страшный жар пронизывает тело. Ни мыслей, ни посторонних звуков, только дьявольская боль, что с огромным усилием перерастает в последний выплеск энергии. Леви бьет лицо Вилли — подошва ботинка разбивает нос и сминает челюсть до хруста; а после, отталкивая ногой проклятый топор, подрывается с пола и залетает за стеллаж. Не успев прижаться спиной к прохладному дереву, мужчина зажимает рот, не позволяя вязкому комку собраться у глотки. Попытки перевести дыхание обрываются, руки судорожно дрожат, скулы сводит от тошноты, а мгла сгущается перед глазами. Он не видит. Подносит пульсирующую ладонь в надежде оценить тяжесть увечья и ни черта не видит, только остро ощущает нечто стекающее по коже, горячее настолько, что кажется раскаленным железом. Догадаться не трудно — кровь. Хлещет по неподвижным пальцам да льется вниз, к локтю, впитываясь в закатанный рукав рубашки. Он слеп, но подсознательно понимает. Дожидается минуту и, быстро моргая, рассматривает то, на что и «рассчитывал». Три пальца вместо пяти. Два кровавых обрубка с выглядывающей белизной костей. — Т-ты еще жив? — голос Ильза, раздавшийся где-то позади, разрезает шум в ушах. — П-прости, не видел. Но н-надеюсь, мне удалось отхуярить тебе руку. Звон стекла не только оповещает о движении, но и напоминает о долге. Леви сбрасывает с себя костюмный жилет, жмурит глаза, отгоняя чернильные пятна; выбора нет, придется сжать зубы и выйти на «ринг» с адской болью. На то он и Аккерман: потерпит, выдержит, сломается изнутри, но никогда не покажет внешне. Сорвав окровавленный рукав и наскоро обмотав ладонь, мужчина возвращается к цели так же «эффектно», как и в предыдущие разы. Удар, еще один удар и треск разрывающихся тканей. Происходящее как отрывки воспоминаний, молодость на подиуме бойцовского клуба — и только зрителей им не хватает, обезумевших от запаха разбитых тел и непрерывно вопящих «Добей!». Добивает — и вместе, крепко цепляясь за плоть, влетают в стеклянное полотно. Осколки впиваются в щеки да остаются крошкой в волосах; Леви быстро вынимает из лица самый крупный и, пользуясь замешательством Ильза, рассекает ему бровь. Но за пролитую кровь приходится отвечать — и нахлынувшая пульсацией боль с внезапно окрепшим противником толкают Леви назад, на ворох стекла и пыли. Слишком слаб, что несвойственно для него, но Вилли это радует. Медлить нельзя. — Знаешь, что я сделал с Кенни? Перед тем, как сжечь, — один из осколков оказывается напротив зрачка. — Я вырезал ему глаз. Удар — и острый наконечник, так и не достигнув глаза, проходится по всей щеке Аккермана. Следующая попытка — ладони нащупывают ткань портьеры, срывают с крючков подхваты и начинают ловко орудовать вокруг шеи «подпольного» разбойника. Веревка смыкается, Леви тщетно пытается оттянуть ее, и Вилли чувствует сладость на языке. Еще немного — переломаются кости, слетит голова, став знаменем его победы. Только грязная шавка никак не уймется: один гневный взгляд — и пробирается пальцами в рот, раскрывает так сильно, надавливая на нижний ряд зубов, что страх разорванной челюсти вынуждает Ильза захлебнуться в подступившей слюне. Их битва завершится здесь, в прекрасном и одновременно отвратительном «Эдеме». Но кто же выйдет в лидеры? И, самое главное, с каким увечьем? С налившимся на шее синяком или с перекошенной пастью?Решить. Сейчас.
Сражаться за родных, но в последний момент словить плечом пулю. Скрыться, отползти к столам, держась за рану — Фарлан смотрит надвигающемуся бандиту в глаза и не дрожит от вида пистолета в его руках, только смело задирает голову, готовясь встретить свою смерть. Сражаться за клятву, но пасть под жестоким миром. Встать на пороге, застыть в пространстве, не замечая никого и ничего — Микаса наблюдает за страшной расправой и не может пошевелиться, пока время превращается в тягучую жидкость, в которой медленно утопают Кушель и ее персональный убийца. Сражаться за семью, но разом растерять всю силу. Задыхаться, глотать собственную кровь и упиваться чужой — Леви держится за Ильза, надавливает и не может сломать, только ловит изрезанной кожей слюну мужчины и жмурится от надрывного стона.Глубоко вдохнуть — и дрогнуть от ударившего в мозг разряда.
Она клешнями обхватит мозг и разорвет плоть вместе с сосудами. Мир резко застынет, но они покатятся вниз по неведомой инерции — долго, ощутимо, как ускользающее сквозь пальцы время, пока импульсные волны не подхватят и не возвысят обратно, не только устанавливая на прежнее место, но и огибая стальными прутьями. Каждую кость, каждый пучок нервов — введет в позвонок стержень, что поможет не сломиться. Поражение — смерть. Победа — жизнь. Сколь ужасен и жесток — не важно. Сколь суров и страшен — ну и что? Борись. Фарлан раскрывает глаза и вместо смерти видит падающее тело врага. Ему мерещится невозможное — звонкий голос и копна ярко-огненных волос. Уже потерял здравомыслие? Нет. Изабель — живая, настоящая — врывается с поднявшимися вдалеке выстрелами, ведь вместе с ней прибывает и подмога в виде товарищей из Розы. Рука аккуратно ложится на окровавленную грудь, успокаивает и унимает дрожь. Девушка что-то шепчет, но Черч не слушает и только произносит: — Выходи за меня. Борись. Рукоять ножа ломается в ладонях — и Микаса с животной яростью бросается на человека. Тот не успевает совершить задуманное — задушить одержимую женщину подушкой, его отвлекает истошный крик, а после впившееся в спину лезвие, окончательно стирающее из этого пространства. Кровь брызжет на кровать, и тело прижимает ноги чудом спасенной Аккерман. Кушель скидывает подушку на пол, жадно глотает кислород и быстро приходит в себя, переводит взгляд с трупа мужчины на девушку, разглядывающую собственные руки. Микаса не знает, что именно произошло, но женщина, внезапно сковывая в объятиях, уверяет: — Нет, девочка, ты знаешь. Борись. Последний рывок — челюсть окончательно раскалывается, а рот трещит по швам. Глотка наполняется железом — и ничего. Разбойник нападет вновь, но… Все проблемы решает выстрел. Вилли Ильз падает, а вместе с ним падает и Леви — прижимается к холодной стене, тяжело дышит, дрожит. Находит остатки сил, дабы разлепить склеенные кровью веки, и сквозь туман смотрит на виновника их быстрой развязки. Не верит. — Ну что, сучки, соскучились? Разорван на части и раскидан по темным углам. Убит. Потому что напротив бойцов, развалившись в кресле, вальяжно закинув ногу на ногу и удерживая в руке опаснейшее оружие, сидел сам Кенни Аккерман. Настоящий. Чертов король на чертовом троне. И даже невидимая корона, заляпанная кровью бесчисленных жертв, не сползает с макушки, намертво впиваясь в плоть. Плоть — узором сшитых обрубков она покрывает левую сторону лица и скрывает продолжение за бинтовой повязкой. Разорванная ноздря, рассеченные губы, покрытая ожогами шея — он словно восстал из того пекла, явился сюда с доказательством, что ни одна жестокая расправа не возьмет над ним вверх. Уцелевший глаз сохраняет дьявольский огонек, рот кривится в улыбке, больше напоминающей дикий оскал. Отросшие волосы собраны на затылке в подобие хвостика, у виска свисает тонкая косичка. Из-под закатанного рукава черной рубашки выглядывает новая деталь — набитый на коже рисунок с непонятными символами. Теперь это он — одолевший огненные испытания и сумевший выбраться из того света. Уродлив, как поганый черт, но не растерявший силу, наоборот, пробудивший ее с новой стороны. Когда Кенни поднимается с кресла, то эта сила буквально исходит от него мелкими разрядами. Он шагает вперед и облизывает сухие губы с таким видом, отчего напоминает титана. Словно обдумывает ход дальнейших событий, подмечает, с чего бы лучше начать трапезу: с головы, с конечностей, а может и с глаз, так сказать, позволить противнику самому пройти мучения, которые он однажды испытал. Пустая глазница под повязкой дает о себе знать, но мужчина игнорирует ноющую боль, подбираясь к белобрысому смертнику все ближе и ближе. — Ах ты, Кенни, живучая гнида, — неразборчиво для собеседников прыскает Ильз, держась за челюсть. Только смеяться ему и остается, ведь тот, кому он вспарывал лицо разбитой бутылкой, ножом вырезал глазное яблоко, а после инсценировал весьма красивую смерть, возвышается с жаждой отомстить. Он знает: Кенни никогда не опускается до сострадания. — Столько лет… а все не сдохнешь. — Это ты плохо старался. Это не иллюзия. Вот он — дышит полной грудью и гадко, как только умеет, улыбается. Его бешеная энергетика заполняет пространство, а привычный запах крови отгоняет повисшую вонь, подтверждая. Кенни реален, живой как никогда. Он не висел на цепях и не плавился в адском огне. — Мне просто интересно, — то, что делает Аккерман в следующий момент, непримечательно для Ильза, но ясно для Леви. Кенни начинает крутить на пальце пистолет — простое движение с глубоким смыслом, этакий сигнал, который всегда выручает в трудные минуты. Он пуст. А это значит, что расправой займется Леви. — Кого же вы сожгли в ту ночь? Да-да, я слыхал о вашем представлении. Пиздатую смерть мне приписали, оценил. Диалог разбойников остается на втором плане, тело осторожно движется в сторону забытого на полу топора. — О, кстати! — Кенни не позволяет Ильзу ответить. — Ты не поверишь, когда услышишь, кто спас меня после наших «побегушек» по Сине! В ту ночь, когда место для переговоров украсилось трупами, они гнали Аккерманского пса до самой Розы, не страшась настоящих защитников закона. Наверно, это были самые кошмарные часы в жизни, ведь беглец действительно чувствовал скорую, буквально наступающую на пятки смерть. Посейчас помнил тот чудовищный ливень и брызжущую из глазницы кровь, холод бурлящих вод и такую беспомощность, с какой еще не приходилось сталкиваться. Несомненно, Кенни бы погиб в том вонючем болоте, выжидая долгожданное затишье, если бы не женщина, учуявшая опасность близ своего дома. Проживающая на отшибе, с мерзким характером и едкой улыбкой — ведьма из Розы поставила на ноги за самый короткий срок, подарив шанс. Она напоминает Кушель: бледная, костлявая и слишком маленькая на его фоне. Особенно в момент, когда он с ехидным «Ну иди сюда, попрощаемся» сжимает ее в своих медвежьих объятиях и поглаживает ручищами плечи. Стремление Аккермана поражает, как и его живучесть. Он уже не шипит от боли, не одергивает глазную повязку и почти не хромает. Мужчина даже оставил в домике трость, уверяя, что она больше не понадобится. — Может, наколдуешь мне силушку, чтобы я с легкостью перебил всех уебков? — игривая ухмылка и гордо вскинутая голова. Ада прыскает, мысленно сравнивая Кенни с важным петухом. Невыносимым, но чертовски обаятельным петухом. Женщина не знает, что побудило ее встать Аккерману на носки, обхватить массивные плечи и податься вперед, смело касаясь сухих губ. Терпкий, слегка отдающий шиповником, что они всегда добавляли в чай — их поцелуй получился мимолетным, но ненасытному старику хватило и этого, дабы завороженно потянуться за добавкой. — Сила всегда с тобой, — накрывая губы Кенни уже пальцами, Ада отстраняется. Аккерман доволен как черт, облизывается и проводит ладонью по длинным волосам, невольно завораживая, казалось бы, неприступную собеседницу. И как ему только удается проворачивать свои аферы? — Тогда… любовь? — Нет, — ответ Ады вынуждает разочарованно вздохнуть. Все-таки непробиваемая. — Любовь тебе подарит другая женщина. Напоследок она награждает фирменным тяжелым взглядом и резким взмахом руки. — Ступай, Демон. Спасай своих от смерти и подчиняй этот мир. Потратить шанс впустую? Никогда. — Помнишь Бранона? — с нескрываемым наслаждением Кенни растягивает минуты своего превосходства. — Хер знает, как по фамилии, но тот самый, что перехватил подземные коридоры Стохеса и толкал по ним товар. Вроде, сигареты. Нет, не помнишь? Он еще сыновей прибил по случайности. Сколько их там было? Пятеро? Ох, богатая была семейка: бизнес, пятерка ребятишек, красавица жена… Кстати, ее зовут Ада. Одно упоминание имени — и смертнику больше не хотелось смеяться. — Прекраснейшая женщина, — протянул Аккерман, и глаз его блеснул недобрым огоньком. — Она спасла мне жизнь, представляешь? Мол, в знак благодарности, ведь когда-то я помог ей стать вдовой. Бедняжка по сей день питает ненависть к мужу и горюет по деткам… Интересно, да? Даже не знал, что убийство Бранона сыграет мне на руку больше, чем надо. Момент триумфа подходит к завершению — рядом с Аккерманом образуется его верный песик, точное отражение, любимый племянник с окрашенным кровью топором. — Мне очень жаль, — актерское мастерство Кенни достигает своего апогея, — но в этот раз обосрался ты, Вилли. Сидел бы смирно да молчал в тряпочку, может, и никакой бы войны и не было. Говорил же, что наркота не доведет до хорошего. Вот тебе и королевское место. Ильз не спешит с ответом, он выдавливает из себя смешок, а перекошенная челюсть лишь дополняет звук щелчком. Да, удача навсегда выскользнула из рук и перешла к другому, опытному, коварному, непредсказуемому. В здоровом глазу ни капли сострадания, только огонек предвкушения. Кровь польется по рукам, и монстры утолят голод. Не окончательно, конечно, но хватит на долгое время, посвященное поискам новой жертвы. Миром правят сильнейшие. Разве не так говорил сам Вилли? — Идиоты, — наконец произносит смертник, обводя палачей безумным взглядом. Собственная кровь пропитывает до основания, остается брызгами на ковре и густой лужей под простреленной ногой. — Ладно, не в этой жизни я захвачу трон, но вы… — повторный щелчок челюсти. — Посмотрим, как запоете в дальнейшем. Особенно ты, Леви. Пиздишь много, а на деле как отец, такой же блядский ирод. Может, и тебе намотают на шею кишки, а? Поверь, так и будет… Никакой реакции на провоцирующие фразы — камень, не иначе. Но даже они ломаются. Со временем. — Если бы не совал нос куда попало, возможно… нет, ты уже попался, забрав кое-что, — кажется, Вилли удается найти болезненную точку. — Дурак, дурак… Ну ничего, и тебя сожрет. Он всех сожрал, и ты исключением не будешь. Говорит ли Ильз сам? Или же выступают излюбленные наркотики? Леви не знает. Он неотрывно смотрит белобрысому в глаза, наблюдает, как они расширяются, наливаются гневом и неясной для него претензией. Ясно одно: кто-то все-таки управляет поводком, заставив бандита вспомнить давнюю вражду. Вилли бы никогда не вышел против этой семейки. Он всегда сглатывал ненависть и пытался поддерживать мелкие частички сотрудничества, ведь верно подмечал Скотт — окружившие Стены не позволяли стремиться к большему, приходилось довольствоваться малым. В этих Стенах они с легкостью могут оказаться марионетками. Каждый из них. И даже обладатель чудовищной силы. — Не будешь, — говорит Вилли, напрягаясь всем телом, словно готовясь к нападению. — И та девица тоже! Удар. Легкий, механический, последний в эту ночь — сталь рассекает плоть, вырывая бордовый всплеск. «Роспись» приходится точно на строчки бесконечного списка, а красные глаза, полные дикости да ненависти, остаются печатью в конце. Очередная легенда Подземного города, так и не добравшись до врага, валится на пол с топором в шее и вместе с историей рассыпается в пепел. Навсегда оставаясь не более, чем портретом на военной листовке. Суставы сводит, ноги подгибаются — не от страха, не от омерзения и даже не от пульсирующей боли, скорее от осознания совершенной ошибки. Дать волю чувствам и убить сразу, не раздумывая, отняв у себя возможность получить ответы на вопросы — худшее, что он мог сотворить. Но на раскаяние нет уже сил, ибо последние ушли на сломанные оковы, именующиеся «самоконтроль». Удар. Окровавленные костяшки врезаются в изрезанную кожу секунду спустя, как Кенни произносит имя племянника — не только от неожиданности, но и от состояния, в котором сейчас пребывал, он мгновенно теряется под вспыхнувшим гневом. Ни увернуться, ни ответить, ничего из того, что с легкостью мог продемонстрировать старший Аккерман. Тело перестает слушаться, когда вновь наливается болью после контакта с деревянной поверхностью — щепки разломанного шкафа разрезают и без того уродливое лицо и остаются мелкими кусочками в глазной повязке. — Я только начал, блядина такая! Мир не успевает затянуться вакуумной пустотой — кровавая пена вырывается с очередным ударом, пришедшим в грудь. Кости гулко хрустят, но Кенни, живой, мать его, Кенни имеет наглость хрипло смеяться в лицо обезумевшего племянника, тем самым распаляя пламя. Он выплевывает слизь, жмурит глаз и будто подается вперед, позволяя Леви уродовать сгнившую душу столько, сколько пожелает. Ему это необходимо — как глоток пьянящего воздуха, почувствовать не физическую, а совсем иную боль, приятную от осознания очевидного. — Сожгли его на цепях! Сдох он! Обманщик! Яростные крики стихают в звоне — на секунду теряется слух. Воздух брызжет из легких кровавой массой — тяжелая рука Аккермана вновь прилетает в грудь, ближе к горлу, и вероятность смятой трахеи увеличивается в разы. — А что на деле? Бросил! В какой уже раз! Стекло хрустит под спиной — или же это позвоночник, не выдержав падения? Кенни откидывает голову назад и сквозь алую пленку смотрит в пылающие глаза — его мучитель, возвышаясь сверху, придавливает коленом к полу и прижимает ко лбу что-то острое, опасное. — Ты ничего не умеешь в этой жизни, кроме как убивать людей и бросать нас, — в одичалом звере не осталось и намека на хладнокровного сухаря, что оценивал ситуации одной эмоцией и никогда не опускался на дно, собственноручно управляя внутренними демонами. Но сейчас Леви буквально трясет — либо от лютой ненависти, либо же от лихорадки, вызванной болью, — и от этого Кенни становится не по себе. — Из-за тебя, гнида, из-за тебя она!.. Да ты уничтожил ее! Всегда прыгал по нервам и заставлял страдать, но сейчас… — Я знаю… — Да нихера ты не знаешь! Тебе всегда было плевать! Каждое слово, вырывающееся рычанием, служит серией новых ударов — сильными, самыми болезненными, пришедшими точно в сгусток под грудной клеткой. Верно, они — чертовы монстры, и терпение их не вечно. Леви не замолкает, выплескивая накопившееся с бордовой слюной. Его пот вперемешку с кровью стекает по глубокому разрезу на щеке и падает каплями на лицо вернувшегося, его жар расщепляет кожу, его злость выворачивает наизнанку, ломает, разрушает. Он пропитывает собой — болью, желчью, неистовым криком, что не вырывается из легких, но раздается где-то в голове, разнося сознание в щепки. И один вопрос: сколько еще он будет бежать? Словно маленький мальчик, испытывающий страх перед таким словом, как «Ответственность».Ушел — и родная сестра выставила тело на черный аукцион под гнетом бессилия. Ушел — и пришлось ей бороться с ужасающей болью, лишь бы подарить жизнь ребенку. Ушел — и остался этот ребенок один на один с проклятым миром, не зная, как действовать дальше, чтобы спасти мать. Ушел — и наградили нового Дьявола, покорившего Подземный город, вечным клеймом на спине.
Бегать он будет целую жизнь, ломая и разбивая родных, потому что не может иначе. Родился таким — поганым мерзавцем, существующим ради себя. Непригодным для семейной жизни, полезным в преступном мире. Но даже с ошибками молодости он остается единственным шансом на свободу. Вытащил из ада, воспитал и бесследно исчез — наблюдал из тени, держался на расстоянии, ждал. И дождался — силой поволокли его, рвущегося на свободу, обратно домой. Нагулялся, хватит. Пришло время исправляться. Убегать из-за страха — глупость. Не только Кенни, вся семья сгнила, и терять уже нечего. — Значит так, ублюдская ты морда, — удерживая родственника в мертвой хватке, дабы не было и мысли об очередном побеге, Леви наклоняется еще ближе, рыча почти в губы. — Все, что ты натворил — непростительно, но я буду добрым, потому что мне не плевать на нее, как тебе. Или хочешь сказать, что нет? — Нет. Прошлое не вернуть. Но они — Аккерманы, и они попытаются все исправить. — Раз так, значит сегодня твоему ебланству приходит окончательный конец. Ты начинаешь новую жизнь: изменишься, станешь прилежным семьянином и будешь делать ее счастливой до конца своих гребаных дней, — ненависть тянет вниз, вынуждает руки дрожать, а сердце неутолимо биться. Он и сам изменится, обязательно, ради их хрупкой семьи. — Ты понял меня?! И только попробуй что-нибудь выкинуть, мол, избегаешь, потому что боишься. Нет, больше не верю. Теперь не уйдешь ни на шаг, слышишь?! А посмеешь причинить ей боль, морально убить, как ты уже сделал — и да, скоро ты ответишь за это, — то клянусь, клянусь всем, чем можно — я вырежу тебе второй глаз, выпущу кишки наружу и буду использовать их в качестве фитиля. Сожгу, испепелю, уничтожу. Собственноручно отправлю в ад. Дай ему повод — исполнит клятву. — Больше никуда и никогда, обещаю. Крест даю. И испытывать его не остается сил. — Крест? — повторяет Леви слово, от которого невозможно скрыться, спастись, избавиться. Собственный напоминает о себе жаром вдоль позвоночника. — Крест, значит… Обмотанная рукавом ладонь разрывает ворот чужой рубашки быстрее, чем успевает налиться боль — и плевать на оставшиеся пальцы. Кенни пытается противостоять — зря, Леви уже вспарывает ему грудь осколком, не сильно, но мучительно, оставляя новое клеймо. — Теперь верю. Леви поднимается с туши возвратившегося и на секунду теряется в резко закружившемся, а после погрузившемся во мрак пространстве; судорога не уходит, наоборот, охватывает еще и здоровую конечность, и мужчина прижимает ее к себе. — Да признайся уже, мелкий, — коварный смешок Кенни отгоняет тошнотворное чувство. Приподнявшись со стекла, Аккерман зажимает рану куском воротника, а второй рукой тянется к племяннику, будто с призывом отвергнуть собственное упрямство. — Ты ведь жутко скучал по мне. Бесцветное лицо не выдает настоящего ответа, как и следующие фразы. — Из-за дерьма, что ты вылил на нас, — однако дрогнувший голос раскрывает истину, — я так и не успел насладиться твоей смертью. И малого достаточно, чтобы согреться душой — Кенни вновь расплывается в коронной улыбке. Дождавшись помощи, он поднимается на ноги и так же качается в сторону от поплывших картинок перед глазом. И если бы не рука Леви, впившаяся в предплечье, старший Аккерман свалился бы обратно. Возможно, почудилось, но на деле так и есть — племянник ослабевает хватку и на секунду, почти незаметную, невесомую, задерживает, а после отпускает, выстраивая вокруг себя естественный лед. И на сей раз совсем не холодно. — Внизу наши, — прерывает тишину Кенни. — Все, это победа. — Еще нет. Блики в глазах не унимаются — все кружит, тускнеет, предупреждает; Леви обессилено шаркает по ковру, рука его висит плетью да меняется в цвете, но он не обращает на нее внимание. Подходит к телу Вилли Ильза и одним движением вырывает топор из плоти, медлит, шатается, но с трудом наклоняется и хватает мертвого за волосы, приподнимая для удобной позиции. — Вот теперь все. Лезвие топора рассекает белобрысую макушку. Он почти падает у главного зала, но сильные руки с тенью заботы вовремя удерживают. Доводят до арки и отпускают, позволяя выйти на свет самому — Кенни остается за портьерой, а Леви возвращается на «поле битвы» и затуманенным взглядом выискивает товарища. Вот он, почти разбитый, с простреленным плечом, но живой. Фарлан расслабленно выдыхает, его губ касается счастливая улыбка и мгновенно исчезает под волнением; тревожилась и Изабель рядом с ним — все-таки прилетела на помощь, неугомонная. Но кто знал, что в том переулке ее перехватил сам Кенни? Большая часть утопает в лужах, а малая, что осталась на десерт у «подпольных» разбойников, с животным страхом рассматривает Аккермана. И этот ужас достигает точки, когда мужчина возносит вверх знак своей победы — кусок срезанной с головы кожи. — Ваш босс передавал привет. Лоскут Ильза шлепает на лакированный пол — по «Эдему» проносится торжественное улюлюканье. Только счастье быстро меркнет и на смену приходит всеобщее потрясение — позади Леви образуется высокий, широкоплечий силуэт. «Подпольщики» перестают дышать, а новоиспеченные товарищи расплываются в ехидных улыбках, давным-давно познав ответ на главный вопрос. — И чего затихли все? — наигранная возмущенность вкупе с родным оскалом и веющей за километр опасностью — неповторимый Кенни Аккерман стоит перед бандитами в ожидании хоть какой-нибудь реакции. — Папочка вернулся! От взрыва звуков — крики, вопли и нескончаемое «Живой, поганец!» — становится душно. Нет, дьявольски горячо, что кожа в момент обливается холодным потом. Напарники радостно бросаются на босса, но Леви не слышит и не видит их — мир остается за натянутой пленкой темноты. Он слепо вступает вперед, перебирает ногами, надеясь как можно быстрее добраться до выхода, но лихорадка, пробившая тело, останавливает на полпути. Не понимает, что происходит с ним и вокруг — все плывет, мерещится, пульсирует кровью; кислород как огонь, выжигает изнутри, сворачивая органы наизнанку; мысли и беззвучная мольба сгорают в пекле, оставляя один на один с неизвестным. Кажется, так и приходит смерть. Незаметно, подкрадываясь со спины. Отчаянное «Леви!» застревает в чужом горле и уже не доходит до обладателя данного имени. Заботливые руки не успевают спасти от встречи с той неизвестностью. Леви падает в бездну быстрее. Падает, падает. И с болезненным ударом становится ничем. Мгла. Беспросветная, густая. Но не настолько, чтобы скрыть те настойчивые отголоски реальности.— Леви, держись, пожалуйста! — Леви, ты слышишь нас? Потерпи немного, скоро все закончится! — Не смей умирать!
Нечто оранжевым бликом разрезает черное полотно — кажется, это обмотанные тканью бутылки в руках бандитов. Загораются, летят, вспыхивают — и огонь беспощадно пожирает «Эдем», стирая следы торжества.— Сожгите это место к чертовой матери!
Маленькая искорка мелькает и в ладонях Кенни — скальп Вилли Ильза сгорает ярко и красиво.— Ради тебя, шкет. Попробуй сдохнуть мне тут!
Холодный порыв, так напоминающий желанный ночной воздух, ощущается кожей, но не легкими. Внутри ничего, только боль, кровь и расползающаяся мгла.— Леви, прошу, еще немного! — Мы почти на месте, держись!
Голоса — неразборчивые, приглушенные, женские и мужские — как круги на мутных водах, расходятся все дальше и дальше, становясь пустой гладью.— Зовите всех, кого можно, у нас дохуя раненых! — Где Хэйн?! Сказал же, идиоты, за доктором! Всю бригаду сюда! — Да дайте пройти уже! Пошли отсюда! — Угомоните этих официанток! Разорались! — Я сейчас въебу кому-нибудь! А ну разошлись!
Но одному — женскому, отдающей знакомой хрипотцой — удается пробиться сквозь чернильный хаос. Громко, волнительно и настолько отчаянно, что хочется ответить самому.— Только не говорите, что он умер! Только посмейте!
Силуэт целой и почти невредимой Микасы становится последним среди мелькающих в темноте.***
Есть ли слабости у тех, кто носит звание «Сильнейший»? Кажется, это невозможно. Но у него — точно есть. Замиранием сердца он подтверждает это, когда улавливает во мраке комнаты ее силуэт. Ее — костлявый, острый и такой родной, застывший в полоске лунного света, пробивающегося через окно. Жива настолько, насколько жив он. Его маленькая девочка была храбрее всех людей на свете, и он никогда не сомневался, только тихо, почти про себя восхищался. Но сейчас, не отрывая взгляда от ее угольных волос, в которых седые пряди отливают холодным блеском, он почему-то идет против себя. Неужели страх просит у невесть кого, чтобы ее запястья были чисты? Чтобы на лице отсутствовали алые пятна, а глаза не отражали ненависть… Он знает, что ей пришлось пережить. В который раз. — Снова ты, проклятущая иллюзия? От голоса Кушель мороз проходится по коже, но Кенни даже и не думает кутаться в свой плащ, наоборот, одним движением он скидывает верхнюю одежду с плеч. Неуверенный шаг вперед, поджатые губы и заполненная страхом душа — это было несвойственно для него, возможно, даже смешно, ведь кто бы мог подумать, что лишь одна женщина способна изменить до неузнаваемости. — Я ощущаю твое поганое присутствие каждой жилкой своего тела. Останавливаясь позади кресла, Кенни замирает с поднятыми руками, никак не решаясь коснуться сестры. Она — тепло под кожей и одновременно отталкивающий холод, острое желание, что удается укротить из последних сил. Нет, даже у Кенни не остается сил, когда он оказывается перед ее лицом. Она не реагирует — восседает гордо в кресле, не двигается, кажется, даже не дышит, только гипнотизирует своими расширенными зрачками и улыбается несвойственной для нее, но родной для него улыбкой. Не та реакция, которую он ожидал. То состояние, что боялся больше всего. — Ну здравствуй, — усмехается женщина, откидывая голову назад, дабы гость смог увидеть в обрывке света ее лицо. И оно пугает: почти синюшное, очерченное темными полосами, с глубокими синяками и трещиной на нижней губе. Волосы взъерошены, пара прядок прилипает к коже; длинные пальцы впиваются в подлокотники, на костяшках виднеется засохшая кровь. Добавь одну деталь — смирительную рубашку, и она бы точно походила на одержимого. — Зачастил ты ко мне. Неужто вновь соскучился? Леви прав: он уничтожил ее. Бросил, втоптал ногами, оставил на сгнившем полу. Сейчас же падает он сам, становясь перед ней на колени. — Делай то, что тебе вздумается, — безразличие вспарывает кожу, оставляя еще больше крестов, за которые Кенни никогда не сможет ответить, — больнее мне не будет. Убей, раз желаешь. Руки Дьявола, принявшего образ старшего брата, по сию секунду ощущаются на груди. — Попробуй, если хочешь. Но не забывай, я сильнее тебя. Теперь и смерть мне не страшна. Наигранная ласка, вызов во взгляде. Кушель никак не отвечает на раскаяния «иллюзии», только позволяет обхватить себя за ноги и уткнуться лицом в ткань черного халата. — Прошлое, — шепчет она, — и сейчас. Я буду сильной всегда. Кушель, растоптанная, почти неживая — огромные глаза, морозные фразы, улыбки одержимого внутренними демонами; не коснуться — сломается, распадется пеплом. Томительное ожидание и даже глупый вопрос: почему они не могли жить как нормальная семья? Потрошитель, проститутка, головорез — такую семейку врагу не пожелаешь. Остается только терпеть. Рука к руке, сила от силы — три черных мазка на не менее черном мире. Кушель, маленькая Кушель, немая мольба и высохшие слезы. Тонкие губы — след никогда не высказанного вслух «Ненавижу», костлявые руки — натянутая кожа, чистые запястья; схватится — не отпустит, только через силу, игнорируя желание быть рядом. Всю жизнь тянулась, а получала лишь отдаляющийся силуэт. Но теперь тянется он — сжимает ее ноги, судорожно выдыхает в колени, жмурит глаз, пока под веком не вспыхивают пятна. Хочется плакать — впервые за пятьдесят лет, — трястись и кричать, что не сдержал обещание. Защищать и оберегать. — Верно дед говорил: упущенное не вернуть, — Кенни тихий, непривычно жалкий. Поднимает голову, смотрит в глаза и срывается на рык, виня исключительно себя. — Но мы же ебаные Аккерманы — в кровь разобьемся, но попытаемся все исправить. И я исправлю. Душу отдам за тебя и исправлю. Крест выглядывает из-под разорванной ткани. Она молчит, но слегка наклоняет голову, и кажется, что-то проскальзывает во взгляде. Страх накрывает колючим полотном — перед ней не Дьявол, не иллюзия, а нечто иное. Правая сторона лица, голос, здоровый глаз — элементы воспоминаний. Левая сторона лица — перешитая, искаженная, отталкивающая; окровавленная повязка, скрывающая глазницу, кусками отросшая борода. Она не верит, хотя очень хочется. Дрожь пробивает тело — тянется рука, медленно, осторожно, дабы не спугнуть гостя. И тот не двигается, лишь напрягается от родного прикосновения, но тут же прижимается изуродованной щекой к ладони, позволяя ощупать каждый след от швов. Глаза раскрываются настолько, что вот-вот вылетят наружу — весь воздух собирается комом у горла, душит, вынуждает дрожать еще больше. Не верит, но очень-очень хочет поверить даже в самое абсурдное предположение. Либо принять, либо навсегда отказаться, закрыться и больше не чувствовать, не слышать, не видеть этот силуэт. Вырвать из вен части «детства», прошлого, настоящего и стать пустой материей. Но он не позволяет: выжидающим, немного жалобным взглядом подтверждает реальность. — Ж-живой?.. Она хватает его лицо двумя руками, и маленький разряд, ведомый только им, вновь проходит от жилки к жилке, отгоняя страшное оцепенение и раскрывая место для забытого чувства. Слезы льются по щекам, и ей приходится часто моргать, чтобы образ не смазывался, а впивался в память еще глубже, насколько это возможно. — Как там говорят? — усмехается Кенни, и внутри все предательски обрывается. — «Даже смерть не разлучит»?Это он.
Долгий, надрывный, сквозь неконтролируемые слезы крик. Крик — и та принятая реальность тускнеет, испаряется с каждым требовательным движением. Скулы, шея, плечи — все родное, настоящее, невероятно живое. Ее огромное солнце, заполняющее теплом черные вмятины под плотью, ее неразрывные нити, вытягивающие из самых далеких низов, ее старший брат, пусть полный мерзавец, но самый любимый. Крик — и горло покрывается многочисленными ранами изнутри, несравнимыми с той, что медленно затягивается под ребрами. Боль растекается с головы до пят: пульсирует в висках, сжимает в тисках, бьет в каждую слабую точку и в конечном итоге собирается в коленях. Женщина падает, и брат утягивает ее вместе с собой. Они лежат на полу и не отпускают, боятся, что кто-то вновь исчезнет, оставив другого в одиночестве. Задыхаются в собственных слезах, кусают губы до железного привкуса и срывают голосовые связки, просят, чтобы сама смерть не смогла их разлучить. — Они врали, приписывая тебя к мертвым! — неистовые вопли заполняют комнату, а удары маленьких кулачков остаются на коже. Кушель нещадно бьет Кенни в грудь, и кровь, сочащаяся из вырезанного креста, окрашивает воздух. — Ты врал! — Я врал. — Снова оставил меня! — Оставил. — Господи, Аккерман, — ее пальцы впиваются в кожу головы, тянут за длинные волосы, словно намереваясь вырвать скальп. И плевать, пусть делает что хочет, а он будет послушно подставляться под удары, потому что заслужил. — Как… как я тебя ненавижу! Ненавижу, ненавижу! Загнанная в клетку с собственным зверем — ей было страшно, настолько, что начинала выть от бессилия и думать о запретных вещах; но Кенни, живой, впитывающий в себя, не противясь испачкать кровью, просит последний шанс, и от этой мольбы становится еще больнее, чем в предыдущие разы. Аккерман повторяет «Прости меня» через каждый надрывный всхлип. Она простит, обязательно. Его руки не разжимаются даже тогда, когда за окном мерещится бледное солнце. Ей не нужны другие источники тепла, не нужна жизнь в огромном доме, полном мрака и неживых картин, ничего не нужно, только самая малость. То, что делает ее счастливой — мужчины, ради которых она совершает вдох. Живет через трудности и боль.Семья.
Он приоткрывает глаза — ничего не пульсирует, не бьется в адских языках пламени, а спокойно кружит мелкими пылинками, поблескивающими на свету долгожданного солнца. Он пытается пошевелить левой рукой — и слушаются только три пальца, а остальное ноет под плотной повязкой. Он поворачивает голову — и замирает, неотрывно разглядывая того, кого совсем не ожидал увидеть здесь и сейчас. Яркие блики играют в черных волосах, легко касаются длинных ресниц и ласково поглаживают новые синяки да порезы. Умиротворенная и такая красивая, рассматривает красочные сны, опустив лицо на простыни его кровати; так близко — дыхание слышно, ровное, убаюкивающее, и хочется податься вперед, лечь еще ближе, а после закрыть глаза. Наверно, выспаться — его самая заветная мечта. Она просыпается — все-таки спугнул попыткой убрать за ухо упавший локон — откидывается на спинку стула и потирает покрасневшие глаза, смотрит с минуту и мягко улыбается. Несвойственно для нее и ее буйного нрава, но приятно. Приятно и осознавать — девушка смогла преодолеть трудности и выйти победителем, спасла, защитила и сейчас находилась рядом, даря желанное спокойствие. Она спрашивает одними губами: «Все?» И одними губами он ей отвечает: «Все» Улыбка Микасы становится его солнцем. Долгожданное «Все» затуманивает разум. Ему уже не больно, потому что не чувствует собственного тела, только видит бесконечные ленты бинтов и по шороху определяет повязку на лице. Разбит, но собран по кусочкам, соткан из крепких нитей, чтобы никогда не сломаться. И полноценно насладиться завершением кошмаров. — Да хорош орать мне в ухо! Вон, видите, очухался уже! — знакомый голос раздается за дверью, а затем слишком громко влетает в комнату. Кенни приносит с собой привычный быстрый ритм, силу и энергию — и жизнь бьет в жилах, заряжая остальных. — Братик! — сразу за ним залетает Магнолия, пышущая светом да теплом, и ее ладони, коснувшиеся раненой конечности, заботливо отгоняют боль. — С возвращением, герой, — следом заявляется собранный по частям Черч — скрытое бинтами пострадавшее плечо, зафиксированная повязкой рука и красочная палитра на лице. Товарищ подкрадывается ближе к кровати, склоняется над больным и с ехидной улыбкой взъерошивает ему волосы до подобия птичьего гнезда. Смеется вместе с Изабель, ведь знает, что сейчас Леви ничего ему не сделает. — Живой, — доносится облегченным выдохом у уха. Кушель, бодрая, наконец ожившая, прижимается лбом ко лбу сына и почти невесомо касается пальцами лицевой повязки, тихо-тихо благодарит судьбу — и смотреть на нее приятно. Вот, какой она должна быть — с живым блеском в глазах и горячим сердцем, с такой улыбкой, благодаря которой хотелось улыбаться самому. И он улыбается — слабо, но искренне. Когда Кенни, смотря жалобно, как нашкодивший ребенок, протягивает ладонь с немым предложением мира, то Леви понимает, что просто не может не принять его. Кушель радостно обнимает своих детей: целует Изабель в рыжую макушку, Фарлана — в щеку; невыносимому брату отвешивает подзатыльник, когда тот наклоняется к племяннику и, жалуясь на нелегкое состояние, требует уступить место на кровати. В шутку, конечно. Леви обводит присутствующих взглядом и почти не верит: ужас ночей остался позади, и все, кого он так любит, ради которых не страшно пойти против смерти, действительно сидят здесь, рядом с ним, живые в прямом и переносном смысле. Сидит и Микаса — чуть поодаль, словно боясь примкнуть к числу, все еще считая себя чужой. Она любуется счастливой Кушель, тихо смеется над Кенни, когда вспыхивает очередная тирада, с восторгом в глазах выслушивает «красочные» рассказы Фарлана и Изабель, но не уходит. Потому что Леви удерживает ее ладонь самыми кончиками пальцев.