Одержимость

OST: Florian Christl – Sehnsucht

***

      Sehnsucht.       Опасное коварство рассекающего воздух стального клинка. Потрескивание поленьев в дорожном костре, что рдеет в ночи, устремляя свое дымное дыхание наверх к звездному небу. Ритмичное позвякивание мелочи в кармане старого френча. Роковой выстрел по вине случайно спущенного курка и пуля, прошивающая грудь насквозь, останавливая биение беспечного сердца навсегда.       Sehnsucht!       Безапелляционный приказ уничтожить врага. Возмутительная пошлость, которая заставит покраснеть даже бумагу. Бранная лексема прямиком из низкопробного бульварного чтива. Предсмертный крик.       Sehn…sucht…       Вот, что напоминало своим звучанием это слово. Но груба оболочка, а бесценна суть: чувственная, откровенная, мучительно-благостная, сладострастная. Она скрыта от черствых невежд, неспособных познать ее, впитать в себя яд ее даров, оценить щедрый жест провидения, даровавшего такое редкое неземное чувство. Йоахим задыхался.       Sehnsucht… Sehnsucht… Sehnsucht…       Редкая жемчужина в уродливой раковине. Да, это слово не ласкало ухо подобно поэтичному, но заезженному Liebe. Зато его невозможно было перевести с немецкого и сохранить всю полноту изначального смысла.       «Говорят, французский – язык любви. Тогда почему Sehnsucht существует лишь на языке Шиллера и Гейне?» – Йоахим задыхался, каждый вздох обжигал альвеолы. – «Любить можно многое. Страну, родителей, близкий друзей, да тот же футбол. Но Sehnsucht… Такое случается раз в жизни, если сильно повезет».       Sehnsucht – желание, которое никогда не исполнится. И осознание неутолимости этого простого порыва заставляет желать только крепче и острее. Вероломная ловушка как для отважных мечтателей, чьи золотые годы еще впереди, так и для сентиментальных людей на пороге старости, которые успели запрыгнуть в последний вагон уходящего поезда. Бесконечный уроборос «жажды желания»: само желание есть, а точки для его высвобождения нет и не будет.       Никогда не будет. Ни-ког-да.       Оттого искреннее стремление души или тела (или же и души, и тела) вскорости оборачивалось против того, кто его испытывал, делаясь наркотиком, манией, одержимостью.       И потом эта одержимость камнем давила на солнечное сплетение, мешая дышать, но вместе с тем согревала лучше глинтвейна, возбуждала сильнее афродизиака, пьянила и выбивала из-под ног почву быстрее, чем шнапс.       Йоахим задыхался, потому что давно был одержим.       – Юлиан! Пасуй назад, на Йозуа!       Киммих получил мяч обратно, притормозил на мгновение, а потом забросил его в обнаруженную свободную зону, куда моментально неудержимым вихрем ворвался Горецка и сообразил изящный гол в ближний угол австралийских ворот. Пока голодные до побед дети (едва взошедшая зеленая поросль, свежая кровь, надежда нации) обнимались у углового флажка, на другой половине поля оставшийся в одиночестве Бернд Лено радостно подпрыгнул, ударив что есть мочи по перекладине.       На элегантной черной вратарской форме аккурат под чемпионской золотой нашивкой красовалось число двенадцать. Не единица.       Его коллега по перчаткам, Марк-Андре тер Штеген, откровенно скучал на скамейке запасных, предпочитая компанию своего плеера с модными испанскими хитами болтовне приятелей по сборной – шкафоподобного Зюле и сурового Платтенхардта, которые вполголоса обсуждали технические характеристики шоссейных велосипедов и различия популярных брендов.       – Да там не седло, а пыточное орудие! При мысли о нем у меня сжимаются яйца. Брррр! – брови Марвина сложились в презрительную линию.       – Зато развивает приличную скорость и не скрипит, – пожал плечами Зюле.       – Твои шары из стали?       – Парни, вы мне мешаете, – жестко оборвал их Шнайдер, который через гарнитуру внимательно вслушивался в комментарии аудио-ассистента, наблюдавшего матч с трибун.       Тер Штеген мог похвастать лишь традиционным для резервных голкиперов двадцать вторым номером. Не первым.       Йоги вновь обратил взор на маячивший вдалеке у границы штрафной площади долговязый силуэт Лено. Марка и Бернда иногда путали зарубежные журналисты, а некоторые остряки из команды называли их не иначе, как «добрый и злой близнец», но Лёв, информированный своими доверенными лицами обо всей внутренней кухне Бундестим, мог поручиться, что кроме цвета волос у них было мало общего. Бернд – скромный и тихий трудяга с синдромом отличника, поэтому он из кожи вон лез, стремясь доказать, что ошибки – случайность, но порой такое рвение обходилось дорого и ему, и товарищам. Марк – персона с сюрпризами: спокойный внешне, он умел поймать нужную волну перед игрой, предельно сконцентрироваться, и если матч проходил без неожиданностей, он на голом азарте вытаскивал мертвейшие мячи, однако проблемы начинались, когда что-то шло не по плану. Случайный ляп прочно выбивал его из колеи.       В целом, оба котировались как крайне перспективные голкиперы, но этого все равно было недостаточно, чтобы отдать кому-то из них первый номер сборной.       «Вот, в чем кроется загвоздка, да? Никто из них не Нойер. Но они и не обязаны им быть. Марк – это Марк. Бернд – это Бернд. Ребята не виноваты, что не вписываются в твои заоблачные стандарты вратарского искусства», – одернул себя Йоги.       Кубок Конфедераций – демоверсия грядущего российского мундиаля, на который через год Лёв собирался привезти эталонный механизм абсолютного доминирования, чей атакующий потенциал окажется настолько колоссальным, что ни единый соперник, даже максимально подготовленный, не сдержит его натиска.       Польза турнира, не имевшего особого трофейного значения, заключалась в превосходной возможности обкатать новую игровую модель, поэкспериментировать вволю со схемами, но первостепенное – внушить сырым юным футболистам, часть из которых никогда ранее не вызывалась в национальную команду, что они способны безраздельно господствовать на поле.       И Йоахим замечательно справлялся с поставленными задачами посредством ударного труда, а также предельного физического, интеллектуального и психологического напряжения. На каждый день у него в деталях был расписан план – двойной эспрессо с молоком, пробежка по набережной, плотный завтрак, брифинг со штабом, командная тренировка, поэтапный анализ игрового процесса с ребятами, сытный белковый обед, пресс-конференция, релаксационные процедуры, тактический мозговой штурм, легкий овощной ужин, час наедине с книгой, отбой.       В таком сложном режиме, стараясь избегать авралов и накладок в работе, он продержался до финала первенства, где в неожиданном для себя и футбольной общественности прагматичном стиле победил огненную чилийскую сборную.       И наверное, логично было бы чувствовать себя триумфатором, увенчанным золотыми лаврами, пока он отражался в десятках объективов, конфетти-пушки палили во все стороны блестками цвета Сотерна, охры и карри, а номинальный капитан ошалевшей молодежи Дракслер, немного бахвалясь, размахивал медалью и горланил «Die Nummer eins der Welt sind wir». Но Йоги не чувствовал. Он поспешно натянул позитивную гримасу, по-голливудски обнажая ровные белые зубы, но в ужимках его не было искренности, только вежливость для сохранения церемониала.       К вящему стыду, он думал только про травму Нойера. Начиная с апреля, когда Ману сломал плюсневую кость стопы в злополучном матче Лиги Чемпионов против мадридского Реала, состояние друга сделалось главной заботой бундестренера. Он исправно навещал Ману сначала в больнице после операции, затем, когда того выписали, в загородной вилле на холмистом берегу Тегернзее, что близ Мюнхена. Привозил ему различные редкости и экзотические диковинки со всех уголков земного шара – необычный алкоголь, любопытный антиквариат, раритеты футбольного мира, только бы отвлечь милого сердцу человека от грустных мыслей. Предметы роскоши, к которым Йоги относился по-философски равнодушно, не представляя себя завсегдатаем скучных аукционов, обходились недешево, но он запретил Ману даже заикаться о деньгах.       А потом Лёв целиком погрузился в турнирную суету, когда вылетел в Сочи покорять Кубок Конфедераций вторым составом из желторотых птенцов, едва опробовавших крылья. Он пытался не тосковать по Нойеру, но получалось плохо, старался не думать о нем, но десятки раз в сутки украдкой шептал сладкое слово «Sehnsucht».       Вот почему не чувствовал он теперь ликования, горячащего кровь. Без Ману эта победа казалась дежурной, а не значимой, ведь Йоги не разделил ее с тем, в ком воплотилась для него целая вселенная с ее многообразными чудесами, сакральная тайна бытия и божественный промысел.       Но Мануэль, будто уловив сквозь расстояние отголоски испытываемого Йоахимом негатива, успокоил его сообщением, от которого в душе встрепенулась отчаянная нежность, но с другой стороны – подняла голову и принюхалась, как голодный хищник, темная мерзкая липкая тварь, имя которой – жажда.              МН: Фантастический финал, мои поздравления! Смотрел трансляцию, парни выложились на все сто, и Марк отлично отстоял. Скучаю.       Йоги крепко задумался.       «Что конкретно он имел в виду? Скучает по команде? Скучает по воротам и перчаткам? А, быть может, даже надеяться не смею – скучает по мне?»       Он повертел во вспотевшей ладони телефон какое-то время и нашел в себе отвагу для риска, предположив последнее.              ЙЛ: Спасибо! Да, Марк хорошо себя проявил, но мне не хватало тебя в воротах. И я тоже по тебе соскучился, если ты это хотел сказать.       Ответ пришел незамедлительно и взволновал Йоахима еще сильнее:       МН: Именно это. Увидеться бы поскорее… Но требовать что-то от Вас после всего, что Вы для меня сделали, было бы наглостью с моей стороны.       ЙЛ: Брось. Раз уж наше желание встретиться обоюдное, в чем наглость тогда?       МН: В том, что я уже улетел долечиваться на острова. Врач считает, океан пойдет мне на пользу.       Йоахим выразительно закатил глаза.       «Я раздобыл для тебя херес, который разливали по бутылям в год распада Священной Римской империи. Лучик, неужто меня остановит такой пустяк?»

***

      

OST: Alessandro Martire – Flames of Joy       

      Физиотерапевт порекомендовал Ману сменить обстановку и продолжить восстановительный курс в теплых краях. Мюнхен угодил в плотную погодную блокаду, штурмуемый бесконечными осадками: порывы ураганного ветра пригибали к земле деревья, седые тучи поглотили все краски новорожденного июля, а столбик термометра упал до рекордного минимума – пятнадцати градусов.       Нойер, не мудрствуя лукаво, избрал против ненастья самую эффективную стратегию – сбежал от него на другой конец света. Йоги, отлично зная, что его сверхэнергичный друг ненавидел подолгу сидеть без дела в четырех стенах, подобное решение одобрял. Ежедневное плавание помогло бы щадяще разработать отвыкшие от нагрузок мышцы, не перенапрягая их так же, как в тренажерном зале.       Йоахим с компактным рюкзаком за плечами, вдыхая полной грудью знойный соленый воздух, стоял на крыльце одного из шести пляжных домиков. Океанская гладь сверкала в просветах меж пушистыми темно-зелеными ветвями кокосовых пальм и бисмаркий, их узорчатые тени укрывали рубленые кровли туристических апартаментов, мерный плеск воды усмирял тревоги мятежного ума, настраивая на медитативный лад.       Он, покопавшись в кармане, со второй попытки вытянул продолговатый ключ с круглым фиолетовым номерком, болтавшимся на колечке. Его Йоахиму вручил распорядитель базы отдыха, с которым тренер предварительно связался и обговорил условия заселения еще до вылета из Берлина. Удобства и сервис интересовали Лёва в последнюю очередь, главным требованием было сохранение полной конфиденциальности, за которую он благоразумно доплатил. Поэтому ему удалось миновать нежелательные контакты с администраторами и обслуживающим персоналом, ведь его могли бы тайком сфотографировать и опубликовать потом снимки в социальных сетях с отмеченной геолокацией.       Он открыл дверь и окунулся в запах свежей лаванды, повеявший на него из комнаты, которую, очевидно, совсем недавно прибрали, судя по еще влажному паркету. Предбанник украшали толстые вазоны с сиреневыми орхидеями, невесомые бежевые шторы отделяли спальную зону от остального интерьера, выполненного в лаунж-стиле, огромные бледно-лиловые пуфы, скорее похожие на небольшие диваны, с низенькими столиками подле них расположились напротив минималистичной кухни.       Здесь Йоахим планировал провести двое последующих суток, после чего вернуться ненадолго в Берлин для участия в торжественном мероприятии, организованном Немецким футбольным союзом для победителей Кубка Конфедераций, а затем с чистой совестью продолжить отпуск, но уже на розоватом от скопления ракушек пляже Сардинии.       «Ты проделал немалый путь. Совсем налегке, почти ничего с собой не взяв, кроме необходимой одежды, сигарет и начатого позавчера романа... Сорвался сюда при первой же возможности. А из-за чего? Потому что Мануэль Нойер написал, что соскучился. Это ли не безумие, Йоги?» – бундестренер выразительно хмыкнул. Ответы на подобные риторические вопросы ему давно не требовались.       Он, ослабив лямки рюкзака, спустил его с плеч и поставил около черной кованой ножки напольного торшера с похожим на осьминожью голову алым абажуром. И только Йоахим решил получше осмотреться в своем временном прибежище, как снаружи заскрипели ступеньки лестницы, предупреждая о появлении неизвестного визитера.       В дверном проеме показался запыхавшийся Мануэль. Выглядел он заметно смуглее, чем Йоги запомнил его в последнюю встречу: светлую от природы кожу уже позолотил нежно-медовый загар, который ярко контрастировал с распахнутой бирюзовой рубашкой и сероватыми аквасоками.       – Я угадал! Это действительно Вы, – залпом вместо приветствия патетично возвестил Ману, озарившись мальчишеской улыбкой. Он словно проглотил солнце инков, впитал жгучее пламя языческих костров и жар древнего Везувия, похоронившего Помпеи. Так ясно он светился изнутри огнем – необъяснимым, мистическим и опасным.       – И впрямь я, – зеркально отразил эту улыбку Йоахим, как поверхность Луны отражает обильные лучи далекого светила. – По крайней мере, нынче утром еще был собой.       Эта нелепая шутка почему-то вырвала у Ману радостный смешок.       Неожиданно он вихрем бросился вперед, резво подскочил к Йоахиму, и, пока тот беспомощно, как тряпичная кукла, раскинул врозь свои руки, сгреб его в металлически крепкие объятия.       На короткие секунды Йоги утратил самообладание, издав приглушенный болезненный вздох, на что Нойер отреагировал странно. Он уткнулся носом в смоляные с проседью пряди и переместил одну ладонь на загривок, а второй – успокаивающе провел по спине от напряженно сжатых лопаток вниз до поясницы, пробудив этими провокационными действиями предательские мурашки.       – Я очень рад Вас видеть, – вдруг шепнул он, и ушную раковину обдало его теплым дыханием. – Как добрались?       – Без приключений, – растеряно ответил обмякший в львиной хватке Йоги. – Но в дороге отдохнуть не удалось, мой сосед оказался тем еще храпуном. Семичасовое издевательство над слухом, представляешь?       – Сочувствую... Наверное, Вы хотели бы выспаться? – участливо поинтересовался Нойер.       Лёв, кинувший беглый взгляд поверх его плеча, заметил лежавшую на крыльце пляжную сумку, из которой торчал скатанный в рулон коврик.       – У меня обратный билет на послезавтра. Успею выспаться в другое время, не впервой. Ты шел на пляж?       – Да, но потом я увидел, что один из домиков не заперт, и проверил, не Вы ли это приехали. Вообще-то, остальные апартаменты пока пустуют. Слышал от горничной, в четверг сюда заселится группа норвежцев. Они флористы. Проведут здесь исследования.       – В четверг меня тут уже не будет… – Йоахим с сожалением разорвал теплые объятия, и теперь он вновь мог жадно всматриваться в ставшие родными черты человека напротив. – Поэтому проведем уикенд с пользой. Подожди меня немного, я переоденусь, и пойдем на пляж вместе.       Океан облизывал пенистым языком белый песок, бескрайняя его гладь жемчужно сверкала под стерильно чистым безоблачным небом, где-то вдали гудел мотор прогулочного катера, кружила у кромки пара серых крачек.       Пока Ману наслаждался кристальной лазоревой водой, то ныряя с головой в невысокие волны, то плавая кролем на спине, Йоги устроился на шезлонге под парусиновым тентом и погрузился в чтение книги. Легкий ветерок щекотал босые ступни, наводил беспорядок в волосах, трепал пожелтевшие старые страницы. Он настолько увлекся описываемыми в романе жестокими интригами и страстями, что проглядел возвращение Нойера, а тот, незаметно подкравшись, выхватил потрепанный томик прямо у него из рук.       – Давайте со мной, вода – сказка! – задорно завлекал его Мануэль. Он, мокрый, от макушки до пят покрытый бисеринками прозрачных капель, стекавших по широкой груди, подтянутому животу и длинным ногам, являл собой зрелище столь соблазнительное, что Йоахиму стоило неимоверных усилий не возбудиться.       – Верни, пожалуйста, ты прервал меня на самом интересном месте, – севшим голосом попросил Лёв, стараясь смотреть четко на коричневую обложку книги, но ни в коем случае не на тело, сводившее его с ума.       – Так-так, что за место такое? – он, лукаво прищурившись, уставился в разворот, влажные пальцы его, должно быть, оставили пятна на офсетной бумаге, но Йоги даже не беспокоился по такому пустяковому поводу.       Наконец, Мануэль зацепился за что-то взглядом, а затем…       – «Я не могу без Вас жить», – начал он зачитывать первый попавшийся на глаза фрагмент вслух, декларируя громко и с выражением, как школьник, отвечавший на уроке. – «В Вашем доме или где-нибудь еще, но я должен видеть Вас каждый день, хотя бы одну минуточку, должен прикасаться к Вашей руке...»       В то время как Ману произносил все это, с чувством чеканя каждое слово, он не сводил пытливых глаз с Йоахима, у которого перехватило дыхание, и на лице его открыто проступило выражение трепетного испуга.       На короткий миг, ослепительный и волнующий, Лёв представил, что пылкая речь Мануэля исходит из самого сердца, что говорит он взаправду, что это не пустопорожнее цитирование, а настоящие искренние слова Ману, слова, обращенные к нему.       «Я не могу без Вас жить», – несколько раз с мазохистским наслаждением мысленно повторил Йоги, упиваясь тем ошеломлявшим эффектом, который оказывала на него эта магическая фраза. – «А я не могу жить без тебя, мой Лучик».       Но вслух он сказал совершенно другое:       – Так ты отдашь мне книгу?       – Отдам… – его брови взлетели вверх, придавая взгляду очаровательной невинности, но плутовская усмешка не предвещала ничего хорошего, – если догоните меня.       «Детский сад, Ману! Я определенно не стану в подобном участвовать», – твердо заявил себе Йоахим, чопорно поджав губы, однако вскорости уже бежал за неугомонным голкипером, стремительно сокращая образовавшийся на старте гандикап.       Привычный к регулярным кроссам Лёв равномерно наращивал темп, пытаясь компенсировать отсутствие разогрева, ритмично втягивал ноздрями раскаленный воздух, ровно держал корпус – это позволило ему справиться со спринтерской нагрузкой. В конечном счете он нагнал Нойера, который больше веселился, нежели стремился соблюдать технику бега. Воспользовавшись его мимолетным замешательством, Йоги попытался отобрать роман в тисненом переплете, сделавшийся предлогом к своеобразной игре между ними, что не имела ни правил, ни названия. Однако Мануэль, хохоча и кочевряжась («кажется, кому-то следует меньше общаться с Мюллером»), поднял зажатый в правой руке томик высоко над головой, лишая более низкого ростом тренера шанса дотянуться.       Они полушутливо боролись друг с другом: Ману ловко изворачивался ужом, а увлекшийся процессом Йоги осыпал его слабыми тычками, пытаясь поймать в захват и обездвижить. Внезапно Нойер несуразно споткнулся, утратил равновесие и, инстинктивно схватившись за полосатую пляжную майку Йоахима, обрушился на него мощным грузом своего веса, что, разумеется, привело их обоих к падению.       Хвоя. Мандарины. Пастис. Бергамот. Нероли.       Запах Ману.       Йоги смирно лежал, вдавленный тяжелым атлетичным телом в горячий песок, плененный чарующими и томительными ароматами, а потом Ману слабо дернулся и слегка приподнялся на локтях, заглядывая ему в глаза.       Брошенная в полуметре книга уже никого из них не волновала.       «Какой же ты… все-таки… О, милостивый боже!» – здравый смысл, разъедаемый смертоносной концентрированной кислотой агрессивно накинувшихся чувств, по капле покидал взгляд Йоахима – острый, как лезвие бритвы, безнадежный, как у приговоренного в виселице еретика, дикий, как шипучий коктейль из праведности и порочности.       Он так хотел того, чего просто не мог получить. А его невольный искуситель исправно подливал масло в неугасимый огонь греховного влечения, дразнил жарким дыханием, потому что его сосредоточенное лицо, с которого подобно миражу исчезли любые намеки на улыбку, нависло сейчас в каких-то считанных сантиметрах от лица самого Йоахима.       Близко. Даже чересчур. Как никогда ранее.       И можно было безнаказанно любоваться томно опущенными пшеничными ресницами, оказывается, очень-очень пушистыми, очаровательной родинкой под левым глазом, призывно алевшим ртом, как нарочно соблазнительно приоткрытым.       «Неземной. Я бы поцеловал тебя немедленно, но не смею предъявлять на тебя никаких притязаний…»       Ману, явно собиравшийся уже подняться, отчего-то резко оцепенел и в весьма эротичной манере мазнул передними зубами по своей полной нижней губе. Он сделал это рефлекторно, без злого умысла, но возмутительно возбуждающее зрелище вызвало у Лёва мучительный отклик.       «Прекрати. Заклинаю. Ты не знаешь, как на меня действуешь…»       Повинуясь этой немой мольбе, Нойер сначала отжался на мощных руках, и его мышцы рельефно напряглись, а потом, опираясь на согнутую в колене правую ногу, он встал.       Крошечные песчинки облепили его голени и предплечья, а у Йоахима в качестве напоминания отпечатались мокрые пятна на майке, впитавшей влагу, принесенную Мануэлем на своей коже прямиком из океанических вод.       – Неплохая пробежка, да? – невозмутимо заявил Нойер, по какой-то неведомой причине игнорируя устремленный на него озадаченный взгляд. – Сойдемся на том, что Вы победили.       – Неужели? – иронично отреагировал Йоги, который старательно отряхивался от вездесущего песка и безотрывно следил за нетипичным поведением друга, выдававшим его замешательство.       «Что-то изменилось».       – Ага. Быстро бегаете.       «Надеюсь, ты не хотел добавить – для своего возраста?» – подпортил настроение активизировавшийся мрачный сарказм.       – Когда-то я считался самым быстроногим полузащитником Фрайбурга.       – Правда?       – Да. Плеймейкер – часто «серый кардинал» атаки. В зависимости от ситуации, я или смещался ближе к флангу, или играл чистую классическую десятку.       – Как Месут? – уточнил Ману.       – Как Месут, – подтвердил Лёв, – пока не травмировался. Мне было лишь двадцать. Сначала Штутгарт, а потом Айнтрахт отказались от продления контракта. Намекнули, что вторая Бундеслига – мой предел.       – Печально… Вы могли бы поднять Кубок мира в девяностом вместе с Фёллером, Клинсманном и Маттеусом, если бы не это, – с подлинным сожалением протянул Нойер.       – Не уверен. Но знаешь что? Мне больше по душе кубок, который я поднял вместе с тобой в Бразилии. Не променял бы его ни на какой другой, – вдохновленно изрек Йоахим с ноткой нехарактерного себе пафоса, рассчитывая спровоцировать спрятавшегося в панцире из напускной флегматичности Мануэля на ответную реакцию. Какую угодно, лишь бы поймать его с поличным, найти во встречном взгляде, который тот по-прежнему, перестраховываясь, отводил в сторону, подоплеку его нелогичных действий.       Замысел Лёва увенчался успехом. Нойер порывисто развернулся вполоборота, уставившись изумленно на тренера. На его простодушном лице Йоахим впервые прочитал то таинственное выражение, с которым никогда ранее не сталкивался и которое не способен был даже истолковать.

***

      

OST: Roberto Cacciapaglia, Royal Philharmonic Orchestra – Outdoor

      Для любого человека, коему не чужд трепет перед замкнутыми пространствами, поездка в лифте – это микросмерть. Маленькая кабинка с голубоватым блеском стальных стен, множеством гладких кнопок на приборной панели и электронным табло прямо над входом, показывавшим, какой этаж сейчас проезжал пассажир, мало чем отличалась от знаменитой коробки Шрёдингера: только тем, что она была из железа и не являлась вымышленной. И пока где-то над потолком крутилась лебёдка, для единственного пленника этой тесной тюрьмы весь бренный мир снаружи, роившийся и гудевший улей бетонных сот, терял свою ценность и временно прекращал существование.       У Йоахима Лёва в распоряжении были тысячи миллисекунд, разделявших тридцатый и первый этаж телецентра, чтобы переварить казус, который приключился с ним пятнадцать минут назад на записи эфира.       – Герр Лёв, болельщиков сборной волнует состояние нашего национального вратаря. Мы получили множество вопросов, касающихся травмы Мануэля Нойера. Есть шанс, что мы увидим его на Чемпионате мира в России?       Ведущая, субтильная и длинная, точно цапля, блондинка, устроилась вальяжно в пурпурном велюровом кресле напротив своего респондента и как-то гадко улыбалась. Ее одутловатые губы, подчеркнутые вульгарной красной помадой, раздражающе ярким пятном блестели в жестком свете рефлектора, а безвкусные бирюзовые бусы притягивали взгляд, сбивая концентрацию. Йоги, стараясь не показывать вида, насколько ему неуютно в студии рядом с этой неприятной женщиной, небрежно закинул ногу на ногу и одарил собеседницу ответной фальшивой улыбкой.       Мышиная возня операторов сбоку только усиливала беспочвенный стресс.       «Что со мной сегодня? Соберись! Ты уже сотню таких интервью раздал», – приговаривал мысленно Лёв.       – Мануэль успешно перенес операцию и теперь восстанавливается. Нет оснований полагать, что он пропустит мундиаль.       – Рассматриваете ли Вы Марка-Андре тер Штегена в качестве возможной альтернативы?       – Марк – прекрасный вратарь, мы, конечно, следим за его успехами. Но Мануэль – наш первый номер. Он голкипер мирового класса и капитан команды. В данный момент его реабилитация проходит в соответствии с графиком, думаю, он даже успеет сыграть за Баварию в этом сезоне.       – Вы настроены оптимистично. Тем не менее, последние слухи не на Вашей стороне. Из источника, близкого к лидерам мюнхенцев, стало известно, что возвращение Нойера стоит ожидать не ранее мая. Как прокомментируете?       – Меня не волнует ажиотаж, раздуваемый прессой на пустом месте, – яро вспыхнул рассвирепевший Лёв, почти теряя самообладание. Ведущая, кажется, того и добивалась. – Я ежедневно справляюсь о самочувствии Мануэля Нойера и узнаю о прогрессе от него лично. Можете сами сделать вывод о том, кто лучше осведомлен – я или журналисты из «Bild»…       – То есть, Вы постоянно созваниваетесь?       В голове будто разорвалась ядерная боеголовка. Йоги Лёв угодил в искусно поставленную для него ловушку.              «Что же я натворил… Выдал карт-бланш на препарирование моей подноготной всем желтым изданиям страны. Достал, а потом выставил на суд общественности главный скелет из моего шкафа», – сокрушался Йоги, беспокойно раскачиваясь точно маятник из стороны в сторону и поочередно перемещая вес с одной ноги на другую. Он не сомневался, что репортеры зацепятся за эту неосторожно брошенную фразу и сочинят такую мусорную ахинею, что даже обывателям будет сложно пересказывать ее знакомым или коллегам за бранчем, не краснея при этом.       Лифт остановился, динькнул звоночек, и мысли разлетелись стайкой испуганных птиц.       В вестибюле на первом этаже бродил легкий сквозняк. Несколько фотографов с объемными рюкзаками, набитыми, должно быть, дорогой оптикой, обсуждали крупную автомобильную аварию, случившуюся утром в пригороде Мюнхена.       – …здоровый мусоровоз!       – А полиция?       – …перекрыли дорогу, окружной добирались…       – Ну и ну!       Администратор, смуглая девушка с черными волосами, затянутыми в строгий пучок, неодобрительно на них поглядывала из-за стойки. Йоахим направился к ней, чтобы сдать обратно свой пропуск.       – Вот, пожалуйста, – вежливо обратился он, протягивая ей бейдж.       Девушка внесла несколько пометок в регистрационную книгу, а потом робко, как бы извиняясь за задержку, попросила:       – А можно автограф?       – Конечно.       Йоахим торопливо расписался на протянутой бумажной салфетке, изобразил дежурную улыбку для селфи, а потом стремительными шагами направился к вращающимся дверям телецентра. Его извилинам срочно требовалась доза кислорода.       В то время как он участвовал в записи передачи, его припаркованный у входа за три евро в час внедорожник запорошило серебристым снегом. Какой-то умник оставил ему на лобовом стекле корявое послание, написанное пальцем: «С рождеством, придурок!»       Йоги с удовольствием уничтожил это безобразие с помощью дворников, когда забрался в салон и включил зажигание. Ожидая, пока салон прогреется, он глубоко призадумался. Вначале он отметил свой депрессивный измотанный взгляд в зеркале дальнего вида. Магистрали морщин пересекали вдоль и поперек его сухое, слегка осунувшееся лицо. Хронос, не ведавшее жалости к пылким сердцам божество, как старый паук, беспощадно выткал эти паутинки-складки вокруг печальных зеленых глаз. Скорбные скобки в уголках губ рассказали бы о разочарованиях больше, чем страницы сотен лживых газет. Он чертовски устал улыбаться. Выдавливать из себя благообразную учтивость и педантично рассыпаться на любезности, особенно на чиновничьих приемах, где за закрытыми дубовыми дверями вершились судьбы. Его до трясучки, до брезгливого удушья раздражало вмешательство гнилых функционеров в то, что сам Лёв почитал за искусство. Откуда им, людям, чьи пятые точки давно приобрели квадратные очертания от постоянного просиживания в офисных креслах, знать, по каким законам устроен футбол? Они бездушно критикуют его игроков, пряча мефистофельские ухмылки за бокалами шампанского, лезут с бесполезными советами, а потом следят за его реакцией так бдительно, так цепко, будто способны повлиять на его увольнение, если им хоть что-то не понравится.       – Мануэль Нойер… Его карьера может быть похоронена двумя травмами подряд. Ты так не считаешь, Йоги?       Скользкий тип из структуры Немецкого футбольного союза омрачил своим внезапным выпадом и без того сложный для бундестренера корпоративный вечер. Прозрачные поросячьи глазки-бусинки уставились на Йоахима без тени уважения в них. Так смотрят обычно на забавный пустячок или безделушку вроде русской матрешки – хочется быстрее узнать, что же кроется внутри. Вот и этот сухощавый господин, имя которого благополучно вылетело у Лёва из головы через минуту после знакомства, пытался вспороть своим настойчивым взглядом нутро Йоахима и выяснить, что там и к чему.       Лёв прочистил горло.       – В Мануэле я сомневаюсь в последнюю очередь. Он не раз доказывал, что ничего невозможного для него не бывает. Верю, что докажет снова.       «О, кажется, ответ неверный. Но кто он такой, чтобы так фамильярничать со мной? Я впервые вижу его лысую черепушку на подобных банкетах, и он мне уже категорически не нравится», – забеспокоился Йоахим, продолжая удерживать натужную благожелательную гримасу.       – А как же тренерская беспристрастность? – панибратски подмигнул чиновник, и этот простой незатейливый жест вызвал желание немедленно опорожнить желудок в уборной. Настолько он был отвратителен и неуместен.       Словно из ниоткуда выплыла спасительная грузная фигура Гринделя. Он занял место по правую руку от Йоахима и, излучая флюиды снисходительной царственности, уверенно завел нейтральную светскую беседу, погасив зарождавшийся конфликт.       Лёв испытал прилив благодарности к Райнхарду, но не обманывался на его счет:       «Он благоволит мне только потому, что я нужен. Я выгоден. Я безальтернативен. А он не отважен в должной мере, чтобы расторгнуть мой контракт и ввязаться в авантюру с другим специалистом… Которому все равно потребуется время на изучение многоступенчатой структуры немецкого футбола».       Одно Лёв не мог взять в толк. Почему Гриндель держит подле себя этого плешивого вампира с явно недобрыми намерениями?       Ответ пришел позднее из третьих уст: мощная протекция со стороны политика, не названного собеседником по соображениям безопасности.       Для Йоахима он послужил первым тревожным звоночком, сигналом о реальной угрозе, которым нельзя пренебречь.       «Юрген и Данни, посвященные в мой секрет – еще куда ни шло. Но коли этот человек что-нибудь эдакое разнюхает... Ох, быть катастрофе!»       Иное основание для появления «скорбных скобок» – острое одиночество.       Развод с супругой, вроде бы исключительно формальная процедура без юридической нудноты, крючкотворства, скандального раздела имущества и вороха заверяемых у нотариуса бумаг, дался Йоахиму стократ тяжелее, чем он предполагал. «Принцип домино», который непроизвольно запустился еще на Маракане, набирал обороты, обрушивая костяшку за костяшкой привычных устоев его размеренного быта.       Уже полтора года никто не отвлекал его от анализа тактических новаций в полночь, потому что некому было положить мягкую ладонь на плечо и, наклоняясь к уху, тихо прошептать: «уже поздно, дорогой, пора ложиться спать». Никто не шутил искрометно над его суеверностью, никто не ворчал за завтраком на то, что он выковырял весь сельдерей из салата, выложив его на отдельную тарелку. Йоахим частенько скучал по Данни. Вовсе не как по женщине, а как по близкому другу, духовной сестре и, главное, как по существенной части его прошлой жизни. Той комфортной предсказуемой жизни, к которой Йоги банально привык.       Работа – вот плот, что прочно удерживал его на плаву, не позволяя захлебнуться в однообразных буднях. Договариваться со спортивными федерациями, мониторить развитие юношеского футбола, инструктировать скаутов, сортировать файлы, марать бумагу схемами, разрабатывать эффективный комплекс упражнений со специалистами по физподготовке, придираться к качеству тренировочного газона, закупать инвентарь, встречаться со спонсорами… А потом – заново, по бесконечному кругу.       Лёв осознанно закабалил себя адским неподъемным трудом. Страдал из-за него бессонницей, периодическим конъюнктивитом и расстройством аппетита.       «Холодная половина кровати…Всегда один…»       «Последняя страница, и я гашу свет…»       «Отвратительная прожарка! Кто так готовит шницели?»       Лишь бы не возвращаться к пустоте, одиночеству, тьме, тишине.       Самообман. Йоахим погрузился в него целиком, поверив, что усердная работа способна врачевать растерзанный на клочки, но еще бившийся, трепетавший в груди горячий живой мотор. Но в реальности никакой чудесной панацеи от любовной хандры не существовало. Любовь нельзя вылечить. Не такую.       Такую любовь возможно уничтожить только вместе с тем безумцем, который поселил ее внутри, беспечно дал ей окрепнуть, лелеял и взращивал ее, как редкую розу, а потом поплатился за романтичную глупость, получая в благодарность за нежность – отравленные шипы.       Самообман. Потому что Йоги и вполовину так смертельно не тосковал по бывшей жене, как по окаянному Мануэлю Нойеру, его отраде и его проклятию.       Когда же он фактически влюбился в Ману? Где хронологически на его линии жизни залегла та самая точка невозврата? Может, бразильский триумф и внезапное озарение на Маракане? Или, вероятно, за год до победного мундиаля, на фантастически красивом берегу озера Кимзее? Допустим, еще раньше, после горького поражения от Италии, когда они вместе распивали на полу шнапс? А что, если он всегда был влюблен в него, с того первого матча в Берлине?       – Я Вас знаю, герр Лёв.       – Место первого голкипера национальной сборной сейчас вакантно.       – Я готов.       – Не боишься?       – А нужно чего-то бояться?       – До встречи… Мануэль.       – Можно просто Ману. Все так меня зовут.       Была ли какая-то разница теперь? Когда уже ничего не исправить? Йоги не знал.       Пятьсот восемьдесят километров: семь часов на поезде, пять на автомобиле и всего час на самолете – расстояние от Берлина до Мюнхена, которое Йоахим помнил наизусть. Оно отделяло его от Ману, заставляя проклинать каждую минуту, проведенную в дороге до баварской столицы. На коленях фэшн-журнал про современный мужской стиль, на столике бутылка негазированной минералки, в кармане заветные часы-талисман, в уме короткая молитва – так обычно проходили его перелеты. Но в ситуациях, когда бундестренеру, который в Германии по индексу узнаваемости уступал лишь канцлеру страны, требовалось сохранить инкогнито, он отдавал предпочтение личному автомобилю. И давно знакомые верные попутчики, песни Удо Юргенса и Эми Макдональд в медиаплеере, сопровождали его вплоть до южной столицы.       Да, видеться регулярно с Ману он не мог. Зато постоянные переписки уже превратились в их общую традицию.       Количество отправляемых в неделю сообщений увеличилось настолько, что впредь ради удобства пришлось перебраться в мессенджер.       Весенняя травма Нойера стерла последние границы между ними, а ее трагичный рецидив в октябре, когда Ману едва успел вновь вкусить атмосферу футбольного азарта, сделал их близкими людьми. Такое положение вещей очень устраивало Йоги, так как у него появилось негласное дозволение врываться в жизнь своего дорогого друга почти в любое время, а также оказывать влияние на его планы, зная, что он непременно прислушается. О большем он даже не смел мечтать, малодушно боясь, что Нойер однажды заведет себе новую подружку и отдалится от него.       МН: Какой костюм лучше?       + открыть вложения (2 фото).       ЙЛ: Зависит от случая. Куда-то собираешься?       МН: Пригласили поучаствовать в благотворительном аукционе.       ЙЛ: Тогда первый. Второй недостаточно солидный. И подбери яркий галстук.       ЙЛ: Посмотрел фильм, который ты мне столь настойчиво рекомендовал. На мой субъективный дилетантский вкус он почти артхаусный, но его натуралистичность цепляет. Как ни странно, он мне понравился.       МН: Я боялся, что Вы сочтете его чересчур откровенным и вульгарным.       ЙЛ: О, ты удивил. Неужели я произвожу впечатление человека пуританских взглядов?       МН: Конечно, нет. Просто режиссер шокировал. Я сам ожидал увидеть тягомотные сахарные сопли, но финальный твист взорвал мне мозг.       ЙЛ: Оказалось, что перед нами история о грехе и гениальности.       МН: О грехе? Не думал в таком ключе. Нет там никакого греха, мне кажется.       ЙЛ: Разве?       МН: Убежден. Любить – это не грех. Хитцльшпергер бы со мной согласился. :)       ЙЛ: Расскажешь про девушку рядом с тобой?       + открыть вложения (1 фото).       МН: Какую именно?       ЙЛ: Шатенка с короткой стрижкой.       МН: Аааа, это Эрна.       ЙЛ: Вы встречаетесь?       МН: Что? Нет! Почему Вы так решили?       ЙЛ: Ты по-особенному ей улыбаешься.       МН: Я всем так улыбаюсь. Нет какого-то «клуба избранных», кому бы я улыбался «особенно».       ЙЛ: Не всем. Боатенгу или Мюллеру ты бы так не улыбнулся.       МН: Эрна – просто подруга. Все. Мы не встречались, не встречаемся и не будем встречаться. Это невозможно. Она лесбиянка.

***

      Йоги, удовлетворившись, наконец, температурным режимом в салоне, вырулил со стоянки на трассу, вдоль которой выстроились белыми зубьями заснеженные ели. В уме он держал последнее сообщение от Ману, внушавшее беспокойство:       МН: Я на базе. Прохожу физиопроцедуры. Увидимся там.       Не было ни десятка дружелюбных румяных смайлов, какие Нойеру нравилось лепить в каждом предложении, ни милых стикеров с мишками или собаками, ни уморительных гифок с кадрами из популярных комедийных сериалов вроде «Турецкого для начинающих» и «Штромберга».       Ничего подобного.       До Зебенер Штрассе Лёв домчал за рекордных полчаса. Он держал в уме подслушанную у фотографов новость о перевернувшемся мусоровозе, из-за которого четыре легковых автомобиля расшиблись в лепешку, парализовав движение. Поэтому поехал по окружной дороге с более свободным трафиком и так торопился, что уже предвидел очередной штраф от полиции за превышение допустимой скорости. Никаких денег не жалко ему было отдать за возможность увидеть Ману на пару минут пораньше.       Нойер встретил его у входа в многофункциональный спортивный комплекс Баварии, по совместительству являющийся головным офисом клуба, на костылях и с уродливым серым голеностопным ортезом на ноге. Выглядел он поникшим, под глазами залегли тени.       – Привет… – осторожно улыбнулся ему Йоахим уголками губ, подключая свою наблюдательность, дабы обнаружить источник плохого настроения Ману. – Как ты, мой хороший?       Противно-яркий фонарь, свет которого ложился кривым обесцвечивающим пятном, подчеркивал его мертвенную бледность, и вдруг Йоахим взглянул на него совершенно иначе, потому что такой Нойер был противоположностью светлого, чувственного, нежно-золотистого образа, запечатленного в скрижалях памяти навечно.       И Лёв заметил, наконец, то, чему не привык уделять внимание в последние месяцы. Ману изменился.       Черты его лица потяжелели и погрубели, приобретя рубленой монументальности и важной представительности, а неровная щетина подчеркивала, делая это особо заметным, жесткость и остроту. Линию пшенично-русых волос тронули легкие залысины, в уголках глаз, между хмурых бровей и на квадратном открытом лбу созрели первые едва заметные морщинки. За пару месяцев без физических нагрузок он слегка поправился, и щеки его покруглели, пряча выделявшуюся ранее изысканную линию скул и придавая внешнему облику налет строгой, но элегантной простоты.       Нойер растерял юношеский задор, лилейную мягкость линий и ту эфемерную детскую наивность, которая всегда в нем присутствовала.       Давно не мальчишка. Мужчина.       Конечно же, Йоги спросил себя, меняет ли это нечаянное открытие хоть что-то.       «Ничего. Абсолютно. Мой Огонек, мое сокровище, Sehnsucht… Я бы забрал себе всю твою печаль, если бы мог», – последняя мысль стыдливо-глухим залпом выстрелила в голове и затихла, оставив напоследок кисловатый привкус.       – Пойдем в машину? Я припарковался рядом, за углом. Там теплее, – Йоги мягко прихватил Нойера за рукав необъятного стеганого пуховика. С почерневшего неба повалили колючие хлопья, которые тут же таяли, попадая на открытые участки кожи.       В автомобиле Лёв перво-наперво включил подогрев, а затем опустил боковое стекло и закурил, стряхивая в окно пепел.       – Что говорят врачи? – озабоченно спросил Лёв, преданно заглядывая в любимые глаза в поисках ответа.       – Ничего позитивного. Мое восстановление по прогнозам растянется на больший срок, чем мы планировали…       – Да, патовая ситуация, – пробормотал Йоахим, прикидывая, какими проблемами это обернется для него и сборной. – Через полгода мундиаль…       Нойер негромко кашлянул, прикрыв рот кулаком. Он долго зачарованно глядел на сувенирную собачку-болванчика на приборной панели, мерно качавшую головой, прежде чем наконец ответить.       – Я помню. Постоянно думаю про чертов чемпионат. Послушайте… – он неловко замялся, не зная, как лучше продолжить разговор, чтобы не разочаровать тренера. – Скажу откровенно: я сомневаюсь, что наберу оптимальную форму к июню. Такова реальность, против нее не попрешь.       Йоги судорожно вдохнул густой морозный воздух, в котором свежесть перемешалась с невыветрившимся табачным душком. Самые ужасные его опасения воплощались в жизнь. Репортеры, должно быть, умрут от экстаза.       – Ты очень мне нужен. Очень. Понимаешь? Разумеется, ты справишься, – упрямо настаивал Лёв, зарыв возмутившуюся было совесть куда-то поглубже.       Вздрогнув точно от удара, Нойер пораженно уставился на Йоахима. Некая сложная эмоция вновь проскользнула фантомной тенью на серьезном лице вратаря: загадочное нечто искрилось, бесилось и танцевало в его голубоватых радужках.       – А если нет? – полушепотом спросил Мануэль. – Если ничего не выйдет? Если я вызову нагрузками рецидив?       – Просто прислушивайся к рекомендациям врачей, не перенапрягайся попусту. Гарантирую не торопить событий. Я подожду ровно столько, сколько тебе будет необходимо для абсолютного выздоровления. Только не вешай нос, мой хороший, прошу…       Ману явно проникся степенью безграничного доверия, которое оказывалось ему на безвозмездной основе. Однако уточнил, сомневаясь, не ослышался ли:       – То есть Вы… собираетесь добавить меня в заявку… даже, если я сыграю первый матч в мае? Вы… правда… сделаете это?       – Да. Именно. Так и сделаю.       Повисла неуютная пауза. Нойер, очевидно, что-то осознав для себя, стушевался и запунцовел, а у Йоахима пересохло в горле.       – А Марк? Он же не поймет. Да никто не поймет, наверное.       – Неважно, – непринужденно отмахнулся бундестренер. – Посмотрел бы я на тех смельчаков, что попробуют меня переупрямить! Желаю им не поломать об меня копья.       Мануэль звонко рассмеялся, оценив самоиронию Йоги, а из его позы ушло напряжение. Он, растрогавшись, чистосердечно выложил:       – Я раскис, как долбаный нытик. Развесил нюни, жесть, что такое! Достаточно уже беспонтовой жалости к себе. Как я могу подвести Вас? Возможно это или нет, но я вернусь на ворота к мундиалю. Клянусь.       Мануэль Нойер всегда выполняет свои обещания.

***

      

OST: Florian Christl – Close Your Eyes       

      Перед тем, как огласить окончательную заявку Бундесманншафт на Чемпионат мира в России, Йоги Лёв небеспочвенно переживал. Ему чудилось подозрительное ехидство в пресыщенных чиновничьих физиономиях, когда он подавал для регистрации итоговый список из двадцати трех фамилий. Заявка команды, которую он лично формировал, наигрывал и пестовал на протяжении пары недель напряженных сборов, приобрела завершенный вид лишь в самый распоследний момент. Оформление документов проходило финальную стадию, а Йоахим не без облегчения вычеркнул из графы «голкиперы» Бернда Лено и вписал на его место Мануэля Нойера.        Капитан сдержал слово. Ценой адских усилий и риска, связанного с использованием методов нетрадиционной медицины, которые обширно практиковал доктор Вольфарт. Ману вкалывал ломовой лошадью, выполняя снова и снова выпады, приседания, планки из курса лечебно-профилактической гимнастики; ходил то на пяточках, то с упором на внутреннюю сторону стопы, то босиком по массажной дорожке; наблюдался у штатного травматолога-ортопеда и посещал психотерапевта, опасаясь усугубления посттравматического синдрома. В апреле Нойер уже упражнялся на поле с мячом, а месяц спустя вновь встал на ворота Бундестим к плохо скрываемому неудовольствию Тер Штегена.       Прескверных эксцессов, впрочем, хватало без вратарского вопроса, и они изрядно попортили Лёву кровь. В сборной нежданно-негаданно назрел конфликт поколений, вызванный отсутствием буферной прослойки между опытными футболистами, завоевавшими мировое чемпионство, и амбициозными юношами, которые после Кубка Конфедераций жаждали порвать соперников на лоскуты. И, естественно, каждая группировка рассчитывала получить достаточно игрового времени. Греть лавку никто не хотел.       – Я неплох на втором этаже, между прочим! Мои статы улучшились за последний сезон!       – И? Гляди, вот этими бутсами я на Маракане траву топтал, малыш!       – Чего врешь, те самые бутсы уже тысячу лет как в помойку выбросили! А твою модель в производство только в марте запустили!       – Ну, допустим, не этими, но похожими. Ты не улавливаешь сути!       Тренер был свидетелем доброго десятка таких разговоров. Менялись имена спорщиков, но суть обоюдных претензий оставалась приблизительно одинаковой: «я моложе, значит, эффективнее» против «я старше, значит, успешнее». Йоги старался бдительно следить за порядком, но он не мог установить двадцатичетырехчасовую слежку за парнями, чтобы воспрепятствовать междоусобным войнам в коллективе.       На следующий день после обнародования заявки Лёву позвонил Флик. И судя по количеству пропущенных от него вызовов, диалог ожидался сложный.       – Очень мило, Йоги, что ты веришь в нашего капитана, но стоит ли рисковать перед чемпионатом? Мы защищаем титул, как-никак, сейчас не время для полумер, – с места в карьер ринулся Ханси, сразу изложив лейтмотив беседы.       – Я включил в список достойнейших. И как ты сам только что сказал, осмелюсь подчеркнуть это: он – капитан, – ледяным бескомпромиссным тоном заявил Йоахим, успокоительно раскачиваясь на приземистом стуле, обитом голубым велюром. Он нервно выстукивал ногтем по лакированному подлокотнику барабанную дробь, имевшую весьма отдаленное сходство со знаменитым отрывком из Пера Гюнта.       Флик скептически хмыкнул.       – Это должно влиять на объективность? Хватит сантиментов. Ты по-отечески привязываешься к подопечным, не спорь. Сколько вторых шансов ты давал Подольски, Швайнштайгеру, Озилу? А Клозе – картина маслом – теперь трудится стажером в твоем штабе...       – Разве не заслуженно? – перебил Лёв раздраженно. – Мои тренерские решения – больше не тема для диспутов с тобой, если ты запамятовал.       В трубке отчетливо послышалось тарахтение, шебаршение и бульканье – то ли вода полилась из-под крана, то ли масло зашкворчало на сковороде. Спортивный директор Флик, похоже, коротал выходной дома с семьей, хлопоча по хозяйству.       – Нойер в основе тоже запретная тема? – елейно промурлыкал Ханси. – Тер Штеген не простит тебе этого, вот увидишь. Иногда даже великих вратарей нужно сажать на скамейку. Ты при содействии Клинсманна обуздал далеко не кроткий нрав Кана и отправил его в запас лишь за то, что он вписывался в твою схему хуже Йенса. Следовательно, на необходимую жесткость ты вполне способен. У Ману характер всяко покладистей, он бы проще принял отказ, особенно от тебя.       Динамик смартфона разразился металлическим лязгом, как если бы кто-то копался в ящике со столовыми приборами.       – Что значит – особенно от тебя? – вскинулся Йоахим, чувствуя, что внутренности мучительно скрутило от волнения.       «Ханси, черт побери, знает. Дело дрянь»       – Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.       «Определенно знает. Однако, мой прозорливый друг, не жди сенсаций или лакомых подробностей. Радеющие советчики мне не нужнее, чем телеге – пятое колесо».       – Нойер – лучший голкипер в мире, – заскрипел зубами Лёв, – с какой радости я должен лишать его путевки на мундиаль?       – Нойер БЫЛ лучшим голкипером в мире. До травмы. А теперь он кот в мешке. В общем, призываю тебя обстоятельно подумать, Йоги. Лено, Сане и Вагнера ты уже отцепил. Ждешь лояльности со стороны команды? Шибко не рассчитывай на это.       – Прибереги пустопорожние демагогии для унылых служебных кабинетов, в обитателя которых ты превратился, – мстительно уколол Флика Йоахим, – тут не о чем рассуждать. Я уже оценил, насколько Нойер восстановился. Он в полном порядке и готов играть на высочайшем международном уровне.       – Будем надеяться, Йоги. Будем надеяться.       Ханси сбросил звонок, оставив своего оппонента наедине с короткими гудками.

***

      Предвзятого отношения к Москве у Йоахима не было. Город как город, гигантский человейник, из которого торчали пыхтевшие серыми клубами трубы заводов, красные кремлевские звезды, сталинские высотки, смутно напоминавшие про министерства мира, любви, правды и изобилия из романа Оруэлла, и шпиль Останкинской телебашни. В дороге Лёв равнодушно пролистал свой планшет, снабженный подробной информацией о России, ее культурных особенностях и достопримечательностях с подробными историческими справками. Пятнышко на карте в форме замочной скважины выглядело внушительней похожего на расплывшуюся амебу Берлина, но грубее крылатого Мюнхена, застывшего навечно в сети автобанов, как экзотическая бабочка в коллекции энтомолога.       Когда самолет Бундестим приземлился во Внуково, ощущение дискомфорта захлестнуло Йоги с головой. Оливер Бирхофф старательно делал вид, что никакого влияния на испорченное настроение начальника не оказал, однако благоразумно отсиживался в хвосте авиасалона прямо за креслом доктора Вольфарта.       Коллеги поругались впервые за долгий срок совместной работы, а за их плечами, между прочим, значились четырнадцать славных лет непосредственного участия в управлении национальной сборной, и не каждый год был безоблачно сладким. Поводов для вражды Йоги и Олли сумели бы отыскать предостаточно, ведь по мировоззрению они казались не более совместимы, чем щелочь с уксусной кислотой.       – Ватутинки! – негодующе фыркнул Лёв, картинно хлопнув в ладоши. – Это лучшее, что ты нашел? Московские трущобы?       Бирхофф строго прищурился и возмущенно цокнул языком, силясь не сорваться на повышенные тона.       – Не трущобы, а поселок на окраине, – втолковывал он Йоахиму снисходительно, как неразумному младенцу. – Там базируется один из клубов российской Премьер-лиги.       Ядовитой «ласковостью», сочившейся из Оливера, можно было перетравить весь тренерский штаб целиком, и даже для игроков бы нашлась смертельная доза приторного цианида.       – В Бразилии мы построили целый лагерь, крошечный закрытый рай. А теперь соглашаемся на спорткомплекс за городской чертой? – возразил Йоги.       – Угомонись, – уже совсем жестко осадил своего коллегу Бирхофф, который ненавидел, когда его компетентность ставилась под сомнение. – Я потратил кучу времени, чтобы выбить нам это место.       Йоги оскорбленно взвился, приняв буйное проявление уязвленного профессионального эго за чистое хамство.       – Я же просил тебя договориться о базе в Сочи, Олли! Нам так понравилось там на Кубке Конфедераций. Море, пляж, приемлемый климатический режим, сервис и организация на комфортном уровне… Ребята млели от атмосферы свободы и покоя. Что не так?       – Я много раз говорил, Йоги, Сочи – непрагматичная точка дислокации для потенциальных участников плей-офф Чемпионата мира. Вот выйдем мы из группы, и что, велишь мотаться нам по всей географии России с юга на север, а потом обратно? Мы замучаемся с перелетами. Выгоднее сразу же обосноваться в Москве.       – Плей-офф! – взорвался Лёв в приступе бешенства. – Благоприятная атмосфера нужна немедленно, сейчас вокруг нашей команды сплошные скандалы да интриги, газетчики резвятся, как хотят, и смакуют ложные слухи.       Бирхофф дергано усмехнулся и развел руками, выразив в ответ недоумение:       – Не понимаю, как выбор города на что-то влияет…       – Очень даже влияет, Олли!       – Я здесь отвечаю за менеджмент, логистику и оптимизацию.       – А я здесь тренер!       К вечерней разминке, начиненной как кардио, так и силовой нагрузкой, Йоги малость остыл. Полчаса назад он разобрал чемодан в своем номере, развесил рубашки в шкафу, выкурил пару сигарет в одиночестве, привел чувства и мысли в порядок. Никотиновый допинг примирил Лёва с Ватутинками.       «Ладно», – убеждал себя он, пока размазывал бычок о стеклянное донышко пепельницы. – «Изменить уже ничего нельзя. И тут не столь постыло, как я опасался».       Футболисты, за которыми он наблюдал из-под полупрозрачного навеса скамейки запасных, вначале поочередно прыгали через тренировочные барьеры, потом дружной гурьбой потянулись бежать трехкруговой кросс. Косые лучи закатного солнца сплетались с нефритово-зеленой травой свежеполитого газона: крохотные капли цепочкой осели на стриженых стебельках и сверкали всеми цветами радуги, как драгоценное бриллиантовое колье.       Мирослав Клозе, новый стажер Бундесманншафт, вытащил на поле вязанку из двадцати мячей в полипропиленовой сетке для транспортировки, оставил свою поклажу возле углового флажка, а сам рухнул бесформенным кулем на соседнее с Йоахимом сиденье.       – Матс не воспринимает меня в роли коуча. – посетовал Миро, задумчиво потирая виски. – Я ему приятель, «братан», поэтому мои инструкции он пропускает мимо ушей.       – Лиха беда начало. Следующий этап, с которым ты неизбежно столкнешься, будет заключаться в попытках использования тебя, как жилетки для жалоб.       – В смысле? – опешил Клозе.       – В глазах ребят ты еще находишься на прежней ступени командной иерархии. Согласно их логике, раз ты совсем недавно играл вместе с ними, следовательно, ты – «свой в доску парень». Но теперь твой статус изменился, и потребуется немало времени и терпения, чтобы приучить их к дистанции между вами.       Столкновений из категории «подчиненные против начальства» не избежать: циклы жизни у любого коллектива одинаковы, будь то офис компании или футбольная сборная. Законы общие для всех. Я уже достаточно бунтовщиков повидал на своем веку, но ты только начинаешь карьеру тренера… Будь бдителен. Не позволяй вить из себя веревки.       Мирослав прислушивался к внеплановой лекции с таким пиететом, что Йоахим невольно обратился к истокам собственного тренерского пути, фрагментарно восстанавливая клочки увядших воспоминаний, где его первый наставник, герр Фрингер, еще совсем молодой и такой же возмутительно рыжий, как дворовый кот-крысолов, охотно делился знаниями со своим помощником.       – Краеугольный камень успешной командной стратегии, как считаешь, что? Думаешь, дисциплина?       Рольф Фрингер, тренер провинциального швейцарского Шаффхаузена, вальяжно прогуливался вдоль уличных кафешек, магазинчиков с деликатесами и букинистических лавок со свежим номером «Бизнес-экспресса», постукивая свернутыми в трубочку газетными листами по бедру. Иногда он слегка притормаживал, чтобы мельком поймать свое отражение в широких красочных витринах и убедиться в собственной неотразимости. Нынче вечером он смущал городскую публику эксцентричным фисташковым пиджаком и пластроном в желтый горошек. Рядом с Рольфом мелко семенил его ассистент, восторженно внимавший каждой фразе, сказанной боссом.       – Твои варианты, Йоги?       – Индивидуальный подход к развитию игроков? – осторожно предположил тот.       – А вот и нет. Главное – это единство, дружище! – Фрингер звонко, не экономя сил, шлепнул сжавшегося в комочек помощника по плечу. В тридцать с хвостиком Йоги больше походил на прилежного студента с философской кафедры, из тех, что хранят под подушкой труды Хайдеггера и почитают «Тошноту» Сартра за Библию. Забавное каре на ножке и любопытные глаза, выглядывавшие из-под густой черной челки, безразмерная куртка с рукавами чуть длиннее, чем нужно, расклешенные коричневые брюки – вот вежливый честный малый, которого обожали в клубе за непосредственность и наивность.       – А вдруг кому-то придется не по вкусу такой футбольный коммунизм?       – Значит, он диверсант, вредитель. Первичней всегда команда, – изрек судьбоносный тезис Рольф, назидательно подняв вверх указательный палец для пущего эффекта. Лёв годы спустя превратил это утверждение в свой тренерский девиз: «Задача коуча – сплотить самых разных людей, с их достоинствами и недостатками, вокруг общей идеи или цели».       – Как это лучше осуществить?       – Универсального рецепта нет. Каждый случай уникальный. Вот почему просто нельзя научить быть тренером. Однако им можно стать. Сделай себя сам, Йоги. Сделай методом бесконечных проб и ошибок, набивая на лбу шишки. А мудрость придет с опытом.       – Спасибо за предостережение, герр Лёв.       Голос Клозе, вибрирующий, пронзительно высокий, богатый извечными вопросительными интонациями, будто его хозяин чем-то перманентно удивлен, вырвал Йоги из упоительного транса. Образ Фрингера – учителя, гуру, проводника – вновь рассыпался в прах. В мыслях задержалось лишь раскатистое эхо знакомого каркающего смеха.       – Просто Йоахим. Мы теперь коллеги. Так что конкретно ты не поделил с Хуммельсом?       – Матс считает, что у нас «неадекватный перекос в атаку».       – Вот как? – Лёв иронично склонил голову набок и смешливо сморщился. Клозе утвердительно кивнул. Носком бутсы он безотчетно ковырял газон.       – Да. Ему не нравится чересчур высокая линия обороны и акцент на постоянном контроле мяча.       – Я проведу с ним профилактическую беседу.       Йоахим безошибочно выхватил глазами чернявую шевелюру Хуммельса в ватаге игроков, отрабатывавших бег с захлестыванием голени. Матс нарочно отстал от группы, чтобы нагнуться и поправить гетры, которые скатались у него на икрах в гармошку.       Но буквально сразу внимание Лёва переключилось на другого человека, толковавшего о чем-то в сторонке с Андреасом Кёпке и Тер Штегеном.       Разминочная форма голкиперов в текущем сезоне консервативно сочетала белый верх и черный низ – дизайнерский концепт на грани провала, но положение вещей спасал трехцветный хэштег «#zusammen», акварельной кляксой расползшийся на груди. И все-таки Нойеру этот комплект восхитительно шел. В особенности компрессионные леггинсы, обольстительно обтянувшие стройные ноги… Ладно сложенные литые ноги инкуба, взывавшие к низменным аморальным желаниям и околдовавшие Йоахима, из-за чего ночами посещали его распутные видения, в которых эти ненасытные ноги либо обвивались вокруг его талии, либо оказывались закинутыми на плечи…       «Стоп. Стоп-стоп-стоп. Довольно. Я думаю о ногах, а нужно думать, как победить сборную Мексики», – строго напомнил себе Йоахим, отворачиваясь.       Он не хотел, чтобы Клозе заметил, каким алчущим, охмелевшим от страсти взглядом его начальник пожирает капитана Бундесманншафт.

***

      – Puta, puta, puta! – скандировали вразнобой мексиканские болельщики, и общий посыл этой коллективной диверсии был очевиден без перевода. Но облаченная в синюю форму фигура, на которую неиссякаемым градом сыпалась отборнейшая брань, не дрогнула – кремень, кевлар, графен, айсберг. Оскорблениями не вскрыть хромированную броню первого номера Бундестим: она прочно срослась с его кожей – ни швов, ни рубцов – идеальная психологическая защита. Эверест, который не покорить. Гордый, величественный, исполненный достоинства.       «Терпи, мое сокровище, терпи. Не дай спровоцировать себя… Горячее сердце – холодная голова. Наш спорт жесток, в нем иначе нельзя», – как заведенный твердил Йоахим, адресуя всю свою безмолвную поддержку Мануэлю, надеясь, что тот обязательно ее почувствует.       За воротами Бундестим бесновались дьяволята в сомбреро и пышных многоярусных париках с павлиньими перьями – красно-зеленая стена угрожающе улюлюкала, свистела, топала, требуя хлеба и зрелищ.       – PUTA!!! – раскатисто громыхнул нецензурный клич, когда Нойер вновь вводил мяч в игру.       – Подам прошение в ФИФА о наложении санкций на футбольную федерацию Мексики, – клятвенно пообещал себе Лёв, у которого аж кровь отлила от лица.       Впрочем, скоро негодование бундестренера изменило вектор, потому что       Лосано, замотивированный трибунами рвать и уничтожать, знатно покуражился над Боатенгом и Хуммельсом. Пара центрбеков проворонила маневр мексиканского вингера, который словно надел шапку-невидимку и растворился на поле. Своевременное открывание, заброс в штрафную, прицельный удар – и вот сетка ворот спеленала мяч…       «Парни, такая безалаберная и беззубая игра – преступление против футбола. Поспешите сочинить правдоподобную отмазку своей куриной слепоте. На презумпцию невиновности не уповайте: щадить я никого не стану».       Счет на табло – это тот пистолет, который перевешивает сотни других улик.

***

      На дне винтажной жестяной коробки с выпуклым вызолоченным орнаментом, состоявшим из острогранных листьев и причудливо переплетенных лоз, покоилась последняя сигарилла. Она лежала на пурпурной бархатной подушке-фиксаторе, а смежные четыре выемки уже пустовали. Темно-бурая набитая табаком трубочка смахивала на коричную палочку, какие Йоги порой использовал при приготовлении кофе.       Конечно, в боковом отсеке чемодана Лёв также хранил непочатый блок сигарет марки «Dunhill», но к этой заначке он не притронулся – приберег на черный день. В том, что такой день однажды обязательно наступит, сомневаться не приходилось: провальный матч с мексиканцами не внушал никакого оптимизма.       Сегодня Йоги нуждался в чем-то покрепче и подымнее. Классические итальянские сигариллы от «Toscano» раскуривались тяжело и неизменно горчили на языке, но их просмоленная копченая жесткость всегда его привлекала.       Он выглянул на балкон, где обнаружил, наконец, пепельницу, которую зачем-то убрал на навесную подставку к цветочным горшкам. Над кустистыми фуксиями и петуньями горела лофтовая лампа, приманивая своим галогеновым светом мошкару, поэтому Йоахим щелкнул выключателем, погружая все кругом во мрак. Затем он выудил из внутреннего кармана пиджака зажигалку, чиркнул колесиком и, нагнувшись, поднес к голубоватому пламени кончик зажатой в губах сигариллы. С облегчением глубоко затянулся и выпустил колечко густого дыма навстречу звездному московскому небу.       «Завтра вылетаем в Сочи. Слава богу…» – радовался бундестренер. Он оперся локтями о перила балюстрады с резными спиралевидными колоннами и посмотрел вниз, потому что разносившийся оттуда веселый гвалт его заинтриговал.       Там, на открытом деревянном помосте, окруженном грунтовыми фонарями в декоративных решетках, футболисты организовали себе посиделки. Йоги отдал на откуп вымотанным ребятам целый вечер, поскольку сам ощущал себя не лучше – растоптанным, помятым, надломленным, точно хрупкая яичная скорлупа.       «Штудирование схем и разбор огрехов отложим до утра. А обстановка-то в команде токсичная складывается, надо бы срочно ее наладить. Пусть раскованно и свободно пообщаются, отдохнут чуть-чуть от контроля».       Накрытый зеленой тканью стол, разбросанные на нем фишки и карты сообщили Йоахиму, что парни, очевидно, недавно закончили партию в покер и теперь решали, какой игрой занять себя дальше.       – Эй, а давайте в «Угадай, кто»! – поступило предложение.       – А бумажки специальные у тебя есть? Такие, чтоб на лоб клеить? – уточнили сразу же у неизвестного инициатора.       – Я захватил стикеры, подойдет?       Лёв предельно напряг зрение, впиваясь зеницами в суетливую шумную компанию на веранде, поскольку с такой высоты разглядеть что-либо детально не представлялось возможным. Зато он прекрасно слышал препирания своих подопечных, запросто выхватывая ухом из единого гомона знакомые голоса.       Команда, необычайно воодушевившись, тут же развела бурную деятельность.       Коллегиально избранный ведущий Тони Кроос раздал всем участникам по квадратному листку, куда каждый должен был вписать имя загаданного персонажа или реального человека. Потом бумажки, свернутые пополам, побросали в чью-то широкополую шляпу, и Тони тщательно перемешал ее содержимое, стараясь, чтобы из бежевой федоры ничего не высыпалось.       Далее он, продвигаясь вдоль стола по часовой стрелке, извлекал рандомные стикеры, чтобы поочередно разместить их на послушно подставляемых лбах.       И вот, когда все получили себе новое имя, игра началась.       – Я человек? – задал первым свой вопрос Брандт, опознававшийся по белесым льняным вихрам, которые в ярком уличном освещении казались почти серебристо-снежными.       – Да, – суховато ответил ему Тер Штеген, – хоть иногда я в этом сомневаюсь…       – Я существую в реальном мире?       – Ага, – с ленцой протянул Мюллер, небрежно развалившийся на стуле. Он вольготно вытянул вперед ноги, стесняя тем самым нескладно пристроившегося в уголке Вернера.       – Я женщина? – Юлиан нетерпеливо заерзал на месте.       – Нет. Все, переходим к следующему. Твоя очередь, Месут.       Далее, совершив полный круг, за который компания вычислила в своих рядах «Майкла Джексона», «Ангелу Меркель» и «Супермена», игра опять вернулась к заскучавшему Брандту.       – Я мужчина?       – Да.       – Я знаком с ним лично? – продолжал подбираться к истине Юлиан.       – Ну, еще бы, – подтвердил его версию Марко Ройс.       Брандт сгорбился и затих, будто скрупулезно перебирал в уме разные варианты, а затем опрометчиво брякнул:       – Я красивый?       – Красивый, – ответил первым Нойер без раздумий, и в интонациях его прозвучала нерушимая отчаянная убежденность, словно это было единственным, во что он искренне веровал в своей жизни.       Почему-то его заявление вызвало издевательские усмешки у товарищей.       – Серьезно, Ману? Ты ничего не напутал? – заржал Гюндоган.       – Не напутал, не сомневайся.       Йоахим проигнорировал скопившийся на сигарилле пепел и пораженно застыл, жадно вслушиваясь в происходящее. Каленый июньский воздух стиснул шею в чугунных когтях изнурявшего зноя и удушал сильнее угарного газа от медленно тлеющего табака. Он ранее не сталкивался с проявлениями иступленной немотивированной агрессии у Нойера, и, по правде говоря, даже не подозревал, что его солнечный добросердечный друг способен на злобу или ненависть.       – Да он же похож на сморщенную редьку!       – Никогда, – с нетерпимостью, точно пытаясь выплюнуть вместе со словами легкие, прогромыхал Мануэль, – слышишь, никогда не говори так о нем в моем присутствии.       Повисшую тишину можно было осязать.       – Я – Йоахим Лёв, да? – робко, даже как бы извиняясь, проблеял Брандт.       – Придурки, вы испортили игру! – огрызнулся Хедира. – Не умеете играть – не беритесь. Он все понял, потому что вы не держите языки за зубами!       – Как ты угадал? – Нойер не спросил – нет, а ультимативно приказал Юлиану отчитаться, и от этого начальственного тона повеяло арктическим холодом.       «Мой воинственный центурион, ты и таким бываешь, да?» – родилась парадоксальная гордость в груди, и Йоги не понимал ее природы.       – Ну, не знаю… Просто предположил…       – Наш стеснительный малыш хочет сказать, – бесцеремонно встрял в разговор Рюдигер, – что есть только один человек, которого ты рьяно покрываешь в любой ситуации…       – Угу. Наш тренер. И он тебе тоже благоволит, – задумчиво добавил Озил.       – Парни, это полный бред, – окончательно взбеленился Ману, нешуточно психуя, – с чего такие выводы?       – Да брось, ты его любимчик, – добавил щепотку перца кто-то.       – У него НЕТ любимчиков, – с нажимом парировал претензию Нойер, в голосе которого Йоги почудилось змеиное шипение и грозный стальной скрежет.       – Отвалите вы от Ману! – окрысился Гомес, до того хранивший молчание. – И имейте уважение к тренеру. Он все-таки привел нас к чемпионству…       Та ночь, мятежная и упоительная, чертовски долгая и монотонная, не подарила Йоахиму, смилостивившись над ним, беспробудного сна. Мешало поскрипывание пружин в матрасе, затекавшее до онемения плечо, и, разумеется, плескавшийся в черепной коробке поток сознания, который устроил там, внутри, девятибалльный шторм.       Сотрясавшая разум канонада поспешных выводов, чередовавшихся столь молниеносно, что Йоги из раза в раз утрачивал нить собственных умозаключений, воскресила крайне вредную надежду на взаимность. И рваная кровоточившая рана на душе затянулась тонкой коркой.       Беспокоила Лёва отнюдь не возраставшая предубежденность к своей персоне среди футболистов, не кромешный тактический ад накануне поединка со сборной Швеции, а то ярое бесстрашие, с которым Нойер сегодня кинулся на его защиту.       Почему? Что крылось за подобным всплеском враждебности? Зачем так рисковать уважением со стороны ребят? Но, главное – обжигающе-сладкое, невероятное, отрадное – неужели, Ману действительно…       «…считает меня красивым? О, боже. Он же вступился за меня перед всей командой, и, по-видимому, делал так не единожды…» – вновь и вновь сжималось с нежностью сердце.       Что происходило с Нойером? То было известно одному только Нойеру.       Увы, но когда несколько дней спустя Бундестим в ожесточенном бою вырвала у шведов из рук победное знамя, Йоахим не отважился отозвать Мануэля для прямолинейного разговора. Глядя на то, как капитан по-братски утешал получившего зверскую травму Руди, Лёв убедил себя отложить любое выяснение отношений до завершения мундиаля. Тогда ему и в кошмарах не мог привидеться тот трагичный исход, что поджидал его впереди.

***

      Тоненький грифель механического карандаша вновь сломался, когда Йоахим, увлекшись заштриховыванием маленького кружочка у линии вратарской, обозначенной пунктиром, излишне сильно надавил на бумагу.       Тренер раздраженно фыркнул и потянулся за лежавшим на полке коробком с набором сменных грифелей. Приподнявшись с кресла, которое тут же неприятно заскрипело, он случайно смахнул локтем со стола рейсшину, и та упала прямиком в корзину для мусора, где ранее обрели последний приют десятки скомканных или разодранных на кусочки страниц с идеями, которым было не суждено воплотиться на футбольном поле.       Работа продвигалась с черепашьей скоростью. За последних четыре часа в плену жестких подлокотников Лёв успел выпить пять чашек эспрессо, известись от мышечных спазмов в пояснице, героически это скрывая, и многократно потерять нить своих логических построений и алгоритмов, потому что они несвоевременно разрушались яркими всполохами его персональной обсессии, воплощенной в теле Мануэля Нойера, совершенном и не ведавшим изъянов.       Йоги медленно закипал, теряя остатки терпения.       – Да что ты будешь делать! – прошипел он точно рассерженный гусь, нагибаясь и вынимая линейку из переполненного офисного ведра.       – Возьми паузу. Перекури. Что-нибудь съешь. Ты единственный из нас пропустил ужин, – осторожно заметил Зорг, а Клозе, который замер у панорамного экрана с интерактивной инфографикой по прошедшему матчу, молча кивнул, выражая солидарность с коллегой. Маркус, устроившийся неподалеку на широком лакированном диване, анализировал данные продвинутой статистики по каждому футболисту сборной, чтобы с ее помощью определить оптимальный игровой состав. Позади него на голой стене, стилизованной под белый кирпич, висел совершенно одинокий пейзаж в пластиковой багетной раме: туманное утро на горном озере, седые шапки гор вдали, разлапистые мрачные ели и две едва заметные фигуры у кромки воды.       «Совсем как Ману и я однажды на Кимзее… О, только не снова! Штаб ужасно выбивается из графика, утром перелет в Казань, а разработка плана болтается на созерцательной стадии! Что я должен представить команде завтра?» – Йоахим вновь пустыми глазами уставился на схему в скетчбуке, которая тем меньше ему нравилась, чем больше он ее рассматривал.       – Не могу. Маркус, я не могу просто «взять паузу», как ты предлагаешь! Что принципиально изменится? Пока я буду курить на крыльце, на меня снизойдет внезапное озарение, и я изобрету революционную комбинацию?       Не успел Зорг попытать удачу в сложном искусстве переубеждения упрямого начальства, как в кабинет, не постучавшись, ворвался Шнайдер, который без расшаркиваний и предисловий сразу кинулся к Йоахиму. Лицо Томаса выражало стремление поделиться чем-то грандиозным.       – Вот, – первый помощник положил поверх чертежей бундестренера скоросшиватель с кривыми, сделанными впопыхах ксерокопиями. Угловатый шрифт и резкие, будто стремившиеся проколоть глаз, засечки намекали на первоисточник из далеких восьмидесятых. По всей вероятности, это была старая, никому не нужная энциклопедия, мирно покоившаяся последние десятилетия за стеклом в музее спорта или собиравшая пыль на полке у какого-нибудь заядлого футбольного коллекционера.       – Это что еще? – сурово выдавил Лёв, поправляя сползшие на кончик носа очки для чтения, которыми недавно вынужденно обзавелся. Йоги с трудом их терпел, ведь они служили очередным напоминанием о неотвратимости старения. К компромиссу с собой он пришел, только когда Нойер одобрил выбор оправы, назвав ее «хипстерской». А еще Ману добавил тогда нечто чересчур волнующее: – Очки – это сексуально, – сказал он тихим и оттого более насыщенным глубоким голосом, в котором почти слышались придыхательные нотки.       Он открыто и без намека на страх всматривался в озаренное благостное лицо Йоахима, обвел пытливым взором каждую морщинку, каждую черточку, каждую крошечную деталь, пока, наконец, не выстрелил на поражение, впившись настойчиво, жгуче, оценивающе в спрятавшиеся за фотохромными линзами зеленые глаза. Пространство вокруг звенело от напряжения, и время замедлило свой неумолимый шаг, уступая с царского плеча драгоценные секунды для одной несчастной влюбленной души. Ману смотрел так, что хотелось рассыпаться на тысячу осколков и пасть к его ногам. Ману смотрел так, как сам Йоги никогда не осмелился бы посмотреть в ответ, разве что укрыв предварительно постыдное влечение за семью печатями. Ману смотрел так, что заставлял сердце вытанцовывать босанову в груди.       «Sehnsucht…» – выплыло на поверхность бескрайних рек сознания столь нужное слово. Какое-то незнакомое чувство, гораздо чудовищнее, чем греховная любовь, заполнило собой Йоахима, как пустой сосуд. Будто оно всегда спало внутри – тугой бутон на тонком стебельке, а затем этот бутон лопнул, расправив лепестки под обманчиво-ласковыми лучами весеннего солнца.       «Я бы отдал все, чтобы вечность стоять у расстрельной стены под твоим разящим взглядом, готовый умереть за твои глаза, мой хороший», – Лёв по-прежнему считал себя безнадежно больным, но уже втайне наслаждался своим состоянием. Это все, что ему оставалось.       Тем не менее, Йоахим полагал, что возрастная дальнозоркость вряд ли может считаться сексуальной.       – Итальянцы просто гении! Нашел нехитрый способ нейтрализации возможных контратак корейцев.       Внезапный энтузиазм Шнайдера, «человека с отрицательным эмоциональным диапазоном» (шутили про него коллеги), подогрел любопытство Клозе и Зорга, которые моментально нарисовались за спиной Йоахима, пытаясь узреть, что же такого уникального есть в этих испачканных и слегка пожеванных принтером листах.       Лёв лизнул кончик указательного пальца и пролистал предложенный документ. Действительно, кому, как не создателям катеначчо, знать про оборону все? Однако бундестренер не планировал, по-заячьи прижав уши и спрятав куцый хвост в кусты, запираться в первой трети поля и нагружать игроков атаки дополнительными функциями, а потом расплачиваться медлительной возней в центральной зоне. Его футболисты должны перепасовываться легко и технично, чтобы измотать корейских хавбеков и усыпить их бдительность, заставляя для поддержки подключаться защитников из глубины, которые оставят за своими спинами свободные зоны для флангового прорыва или протаскивания мяча «бокс-ту-бокс».       – Ты этот тактический кадавр никак из прошлого века выцепил? Такой прием использовали, когда в футбол играли динозавры вроде меня.       – Но нам необходимо исключить мексиканский сценарий! – горячо поддержал напарника Маркус, всплескивая руками.       – Согласен, – хмуро подытожил Клозе, – опорная зона – наша ахиллесова пята. Туда они и будут метить.       – Полагаю, Озил, Хедира и Кроос прекрасно справятся с поставленной задачей, – не сломался под напором доводов Лёв, вынуждая остальных считаться с его тактическим чутьем и игровой философией.       – Что?! Мы же договаривались оставить обоих в запасе до стадии плей-офф! – вскинулся Зорг. Когда он сердился, то напоминал грозного филина: во всем у него проступали совиные черты, и даже голос делался диким и ухающим.       – Так было до травмы Руди. Теперь же у нас нет альтернатив, – с напускным спокойствием пожал плечами Йоахим. Изнуренный интеллектуальным трудом, он грезил о горячей пенной ванне и здоровом сне на специальном ортопедическом матрасе.       – А твоя идея попробовать Киммиха в центре? – напомнил некстати Шнайдер.       – Есть время разбрасывать камни, а есть время их собирать. Нам нужно выжать максимум из команды в среду. Мы еще успеем проверить, насколько Йозуа универсал. А пока сделаем ставку на надежность.       – Надежность любой цепи проверяется по надежности слабейшего звена. Исход определит самый невыдержанный, – философски изрек Маркус, потирая переносицу. Было заметно, что он крайне раздосадован выбором своего шефа, но устроить с ним открытые дебаты не дерзнул.       Никто из них и представить не мог, насколько пророческой окажется эта фраза Зорга впоследствии.

***

      

OST: Florian Christl, Franziska Rosemann – Nebel       

      За тот короткий временной промежуток, отпущенный каждому небесной канцелярией на существование, по мере движения на превышенных скоростях из точки А (рождение) до точки Б (смерть), случаются иногда такие особые мгновения, когда человек осознаёт себя послушным музыкальным инструментом в стройном оркестре судьбы. Подобное внезапное озарение не способно хоть на толику что-либо сдвинуть в её глобальном замысле. Винтики-события все так же будут вращаться, драгоценные минуты будут утекать безвозвратно, а дни-конвоиры по-прежнему будут влачить человека под руку к последнему рубежу, попутно нагружая его, точно тягловую лошадь, тяжким бременем из разрушенных надежд и невыполненных обещаний.       У Йоахима Лёва определенно наступил такой момент. Он никогда не считал себя фаталистом, но сейчас маялся в подтрибунном помещении Казань-Арены, тревожно прислушиваясь к бешеному реву стадиона, и чуял, как кровь медленно леденеет в его жилах от незримого присутствия судьбы где-то рядом. Мановение ее дирижерской руки мерещилось в небрежно уложенных кудрях Хуммельса, в рваном, похожем на собачье, дыхании Киммиха, в темных кругах под глазами Крооса. Абсолютно все обретало второе дно.       Атмосфера царила гнетущая. Каждый осознавал, какую цену придется заплатить за ошибку.       – Мне сегодня приснился дохлый голубь. Это не к добру, – пессимистично возвестил Шнайдер несколько громче, чем следовало бы. Потому что его прекрасно услышала вся команда.       – Брось, предрассудки! Подсознательно ты боишься за исход матча, отсюда и кошмары, – отмахнулся несуеверный Зорг, а потом внезапно повернулся к Йоахиму и флегматично поинтересовался:       – Вот, к примеру, что снилось тебе, Йоги?       – Ничего из того, чем я бы мог поделиться прямо тут, – сдержанно отрезал бундестренер, втягивая воздух через зубы. Его помощники многозначительно переглянулись.       «Сущий сюрреализм. Ману чудесным образом забивает корейцам победный гол, выбив мяч из центрального круга… А после игры я, коленопреклоненный, ласкаю и ублажаю его в пустой раздевалке… Кажется, это явно не то, что рассчитывали бы услышать мои уважаемые коллеги. Да, определенно, дохлый голубь еще не так плох...» – Лёв в привычной манере пригладил волосы на макушке. Ноздри его тревожно затрепетали. Ему казалось, что он уже обонял едкий удушливый запах дыма: это демоны в аду развели костер под уготованным для него котлом.        «Лишь сильнее люблю и хочу тебя, мой Лучик. Я повинен в тяжком грехе, и мне держать за него ответ в посмертии. Но ради тебя я готов стерпеть все кары господни», – с нежной тоской думал он, любуясь украдкой широкой спиной в серой вратарской форме.       – А мне снились ароматные кнедлики и пудинг с хрустящей корочкой… – разрядил обстановку Кёпке, вызвав сдержанные улыбки у ассистентов, и Йоахим адресовал ему преисполненный благодарности взгляд. Никто ни о чем не подозревал. Вроде бы.       И вот арбитр, бледный жилистый американец, дал отмашку: пора выводить команды на поле. Трибуны встретили их появление приветственным гулом, пламенели на солнце красные и желтые полосы стягов – кровь и золото, а густой зычный бас диктора торжественно объявил национальные гимны.       – Общность, право и свобода для Германии родной!       К ним давайте все стремиться братским сердцем и рукой! – пели вдохновленно болельщики, пел нестройным хором тренерский штаб, скованный воедино общей надеждой, пела выстроившаяся в шеренгу сборная, пел и ее капитан.       У Йоги непроизвольно дернулись уголки губ. Он помнил, что природа пожадничала и обделила Мануэля музыкальным слухом, поэтому сейчас, вероятно, он фальшивил, не попадая в ноты. Если у Нойера и водились какие-либо недостатки, которые Лёв мог припомнить, то этот – единственный, да и то – несущественный. Впрочем, был, пожалуй, еще один. Его пьяняще-прекрасная, пылавшая, точно утренняя заря средь бисерной россыпи пока не поблекших звезд, молодость, с другой стороны являвшаяся неоспоримым достоинством. Ее роковой чарующий яд медленно отравлял и уничтожал Йоги, а он принимал его с благоговением страждущего, как манну небесную, как редчайшее на свете лекарство. Лёв не сомневался, что однажды погибнет от интоксикации.       Неожиданно судьба с лютым лязгом сомкнула оркестровые тарелки, подала знак приготовиться струнным, а следом и духовые протяжно жалобно загудели. Йоахим испытал иррациональное чувство паники и неправильности происходящего. Такого с ним не творилось даже в приснопамятный день тренерского дебюта, когда он расплескал горячий латте на белоснежную льняную рубашку, потому что нервные руки отказывались его слушаться. Вдруг показалось ему, будто что-то идет вопреки плану уже с того момента, как судья дал стартовый свисток.       Перед глазами у Йоахима возник дохлый голубь. Словно наяву он уловил трупный смрад, представил расплющенное на асфальте крошечное тельце и обагрившиеся всклоченные перья…       «Прекрати немедленно!» – разозлился он. – «Нельзя давать себе установку на неудачу. Ребята уловят интуитивно, что ты сдулся, и сами преждевременно капитулируют!»       Но от нехорошего предчувствия остро засосало под ложечкой. И не зря.       Сначала Вернер кропотливо протащил мяч через половину поля соперника, но его пас, бездумный и отнюдь не обостряющий, так и не нашел Ройса.       Потом Киммих, пропахавший полностью правую бровку, исполнил заброс в штрафную, где в гуще корейской обороны, как в болоте, увяз одинокий Озил. Растерянный и бледный Горецка запоздало выплыл из-за спины закрывавшего его Хон Чула, а карауливший на подборе Кроос пусть и словил отскок, эффектно скинув мяч грудью, но под бешеным прессингом отдал передачу назад, Хуммельсу. Быстро атаковать не получалось категорически, растянуть кучный центр и взломать через него бастион «азиатских тигров» – тоже.       «Я недооценил своего коллегу, Син Те-Ёна. Видимо, ресурсы на игру по мексиканским лекалам у него нашлись. Его сборная упорно давит на педаль газа, прибавляя в скорости, когда это нужно, и изматывает мою защиту», – оправданно беспокоился бундестренер, теребивший в неосознанном жесте тонкий браслет на запястье из черных гладких бусин и пяти золотых звездочек. Быстрое бравое аллегро подошло к завершению, и оркестр затянул меланхоличное, как заупокойная месса, адажио. На семнадцатой минуте произошло нечто из ряда вон выходящее, невозможное априори в персональной системе координат Йоахима Лёва. Свиньи не полетят по небу, Рейн и Одер не потекут вспять, Пасха не совпадет в календаре с Троицей, а Мануэль Нойер не совершит идиотской ошибки на ленточке. Но вот мировоззрение бундестренера, что устойчивей и прочнее многовекового кедра, дало трещину.       Лучший голкипер мира выронил мяч из рук, не сумев его зафиксировать, когда корейцы пробивали штрафной удар. Лишь колоссальный опыт и врожденные рефлексы позволили Нойеру в последний миг сложиться и выбить мяч кулаком из вратарской, подарив сопернику необязательный угловой.        «Что с ним? Он демонстрировал превосходную форму и прежнюю прыть на тренировках, мы с Андреасом без нареканий вернули ему законный первый номер», – Йоахим обескураженно прикрыл ладонью рот. – «Случайность. Я ведь знаю Ману, правда? Он у меня боец, стойкий оловянный солдатик, надежный и несгибаемый, как сплав титана с золотом. Нелепая случайность…»       Лёв чувствовал спиной ледяной взгляд Тер Штегена.       В перерыве Йоахим раненным зверем метался в раздевалке – яростный, колючий, жесткий и нетерпимый к возражениям. Толстая подошва его черных кожаных кроссовок сердито скрипела на кафеле. Его безупречный, совершенный план, который он тщательно шлифовал без перерыва на сон и еду, рассыпался, словно карточный домик.       – В параллельном матче шведы забили мексиканцам. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы оценить наши перспективы! – рявкнул он астенично на притихших футболистов. Вернер по-детски плотно зажмурился, Киммих уставился на изгвазданные носки своих белоснежных бутс, к которым прилипли травинки, Зюле, терзаемый невротическим зудом, расчесывал плечо в том месте, где находилась его геометрическая татуировка.       – Теперь нулевой ничьи недостаточно для выхода из группы, – продолжил Лёв, едко выплевывая каждую согласную. – Крупная победа или позор. Две опции на выбор. В первом тайме мы создали массу опасных моментов, но реализация нас подвела. Необходимо обратить количество в качество. К примеру, что у тебя с точностью навесов, Йозуа? Глазомер замылился? Внимательно следи за открываниями партнеров в штрафной, не передерживай мяч и не гнушайся ложных маневров. Главная задача – отклеиться от опекуна и открыть коридор на фланге. Никлас, подстраховывай Матса, когда он поддерживает продвижение атаки! Сами, прибавь надежности в оборонительных действиях, не теряй позицию и не уповай вечно на Тони, он не семижильный, чтобы вкалывать за двоих. Парни, соберитесь и покажите, почему нужно бояться «немецкую машину»!       Когда Бундестим, готовая к ярой мясорубке во втором тайме, выходила на поле, Лёв придержал за руку Мануэля и, не отрывая пристального, полного бессильной надежды взгляда от его серо-голубых льдистых глаз, сказал:       – Я рассчитываю на тебя, Лучик, не пропусти…       И только увидев, как внезапно расширились зрачки Нойера, заметно напряглись плечи, а верхняя губа слегка дрогнула, Лёв с ужасом осознал, что ласковое прозвище, ставшее привычным в мыслях, невольно слетело с языка.       Ману ничего не ответил. Он шумно сглотнул, и кадык его судорожно дернулся, а затем слабо, точно голова его весила по меньшей мере тонну, кивнул. Взгляд, которым он недвижимо уставился аккурат на ворот футболки, где начиналась загорелая шея тренера, преисполнился странным призрачным блеском, исчезнувшим бесследно, когда по-прежнему напуганный Йоахим вновь заговорил:       – Ну, давай… Пора, – бундестренер бережно подтолкнул Ману к выходу, пряча нараставшее смущение за маской бесстрастной отрешенности, хотя сам готов был взвыть от досады за такую нелепую оплошность, стоившую ему, возможно, прекрасной дружбы.       «Ежели возводишь цитадель средь песчаных барханов, будь готов, что она падет в первую же бурю... Я столь старательно сооружал вокруг себя крепостные стены из тотального контроля, тешась их мнимой надежностью, что не заметил, на каком зыбком фундаменте стою. Одно слово, одно только неосторожное слово, и укрепления уничтожены, а я оказался перед тобой, мой свет, совершенно нагой и обезоруженный. Добить меня либо спасти – решать тебе. Ведь ты уже обо всем догадался, не так ли?»        Безнадежная горечь вязала рот, как сок недозрелой хурмы. Йоги предвидел, что вечером после матча Мануэль непременно придет к нему за ответом. Откровенного разговора более не получится избежать.       И вот судьба, стряхнув пыль веков с лацканов габардинового дирижерского фрака, безжалостно махнула палочкой, и оркестр покорно разразился громовым престо. Йоахиму чудились звуки, сеявшие в душе ужас: клокотание контрабасов, рыдание скрипок, надрывное завывание органа. Он, наконец, узнал этот мотив.       Это был реквием.       Марио Гомес, которого Лёв выпустил на замену с целью форсирования атаки и перехода в режим навала, оказался бесполезен. Линию нападения не вдохновило появление на поле форварда-столба, фактурного и массивного, полезного при стандартах и способного снимать верх. Бесконечная вереница мелкого технического брака во время штрафных, прострелов и навесов приводила к дерзким корейским контратакам. «Азиатские тигры» регулярно напоминали, что не являются ручными котятами и отнюдь не бравируют иллюзорными стальными когтями. Гордая сборная в красной форме демонстрировала слаженность, концентрацию и моральное превосходство, потому что терять ей уже было нечего, а такой соперник всегда опасен и непредсказуем, как обесчещенный самурай, которому суверен отдал приказ исполнить сэппуку. На контрасте «немецкие орлы» выглядели подобно размякшим и прикормленным в неволе ручным птицам; они дефилировали по газону чемпионской походкой, но в шагах их читалась не перманентная угроза воротам противника, а высокомерие и гордыня. В центре поля царил тотальный хаос, разброд и шатание: Кроос, Хедира и Озил будто разучились понимать друг друга, оставляя ретивым корейцам столько свободного пространства, что в нем запросто поместились бы четыре слона или легкий танк.       Команда потерялась и сникла под психологическим напряжением и гнетом обстоятельств. Матч более удачливых соседей по группе – мексиканцев и шведов, который шел по нежелательному для Бундестим сценарию, мешал ребятам сконцентрироваться на собственных задачах.       «В чем я просчитался? Мы должны были доминировать на каждом клочке поля, обхватить флангами их кучный триумвират в центре и задушить его. Где все это?» – Йоахим судорожно семафорил руками, размахивая ими, как ветряная мельница своими лопастями. Он, надрывая связки, пытался докричаться до противоположной бровки, где Мюллер в фирменном неуклюжем стиле орудовал мячом.       – Томас! Томас, развернись! Позади тебя Месут! Один, без опеки!       Но голос тренера потонул во взорвавшихся децибелах стадиона, не достигнув ушей адресата.       – Ай-яй-яй, Томас! – раздосадовано хлопнул себя ладонью по лбу Йоги, провожая со свинцовой тяжестью во взгляде удар, просвистевший над перекладиной.       По капле истекали драгоценные секунды, а у «немецкой машины» отказали тормоза, и теперь она стремительно неслась к обрыву. Матч мгновенно превратился в черно-белый фильм ужасов. Оскароносный саундтрек к этому футбольному хоррору визжал циркулярной пилой, бурлил кипящей водой в котле, свистел пургой в водосточных трубах, сотрясая барабанные перепонки.       Никто не слышал зловещей музыки судьбы. Только Йоахим.       Набившая оскомину мудрость гласила: «не забиваешь ты, забивают тебе». Так и вышло. Старательные корейцы, мужественно вытерпевшие девяносто минут в полуосадном положении, превозмогая усталость и обливаясь потом, воспользовались абсолютно заслуженным подарком свыше.       Словно в замедленной киносъемке предстали перед Лёвом и его тренерским штабом последующие события.       Рефери компенсировал шесть минут игрового времени, и красные цифры высветились на табло линейного помощника главного арбитра. Корейцы выстрадали честный угловой совместными усилиями, и Сон, примерившись, зряче навесил на ближнюю штангу. Цепкий Юн первым добрался до мяча и заметив, что его товарища Кима никто не закрывает, отдал роковой пас. Гол. Ни единого шанса.       – Офсайд! – слетелись к судье стаей разъяренных коршунов парни в насыщенно бирюзовой форме. Бравая команда Йоги Лёва. Лучшая команда мира. Машина.       Они, как приговоренные к плахе узники, ухватились за призрачный шанс спастись, убеждая отменить взятие ворот Марка Гейгера, который предупредительным жестом оттолкнул от себя вздыбившегося лютого Киммиха.       Йоахим оцепенел. Он, шокированный и растерянный, до онемения прикусил зубами кончик своего языка. А глубоко в недрах души, где цвела ранее трепетная нежность и пагубное сладострастие, зародилось нечто дурное, вязкое и аффективное. Гнев.       «Ни единого шанса, значит? Это посильная задача даже для голкипера юношеской сборной. А речь ведется о Мануэле Нойере, единственном и неповторимом. Чемпионе. Капитане. Надо же! Ему непринужденно запихнули мяч в ближний угол, как ребенку, который впервые встал в ворота», – клинописью вдавливались в подкорку мозга обличительные слова. Сутки назад Йоги посчитал бы подобные измышления крамольными. Час назад – несправедливыми и жестокими. Минуту назад – эгоистичными. Но теперь, будто из крана, у которого сорвало напрочь вентиль, били из него разные противоречивые эмоции. Йоахим никогда ранее не испытывал столько сложных чувств единовременно. Он доселе не ведал, чего стоит низвергнуть воздушные замки собственных иллюзий, и какую горечь способно принести внезапное прозрение.       А он, наконец, прозрел. С опозданием, но прозрел.       Принятие идеализированного образа без изумрудной тиары, коей он увенчал свою позднюю (и, видимо, последнюю в жизни) любовь, поэтично нарекая ее «Sehnsucht», и без белого плаща, в который обернул он обычного человека, такого же, как прочие смертные люди, оказалось труднодостижимой целью. Но Мануэль милосердно избавил Лёва от мучений, влепив хлесткую отрезвляющую пощечину очередной ребяческой выходкой на поле.       Основываясь на видеоповторе, арбитр зафиксировал отсутствие офсайда и засчитал гол, а Нойер, возомнивший себя Немезидой, самонадеянно отправился выручать Бундестим на фланге и усиливать атакующий потенциал.       «Ты что творишь? Остановись! Вернись обратно! Умоляю!» – остервенелым набатом гудело внутри, но потрясенный Йоги так и не выдавил из себя ни единого звука, лишь сжал в плотную линию тонкий рот.       Вратарь, помогающий своей команде при последнем стандарте перед финальным свистком – распространенная практика. Вратарь, дежурящий на подхвате в центральном круге, пока десять полевых игроков вдавливают соперника в его штрафную – нормальная тактическая тенденция. Однако вратарь, посчитавший собственные навыки в дриблинге совершенней, чем у оттачивавших с юных лет индивидуальные приемы вингеров – псих.       «Только теперь заметил? Тяга к безрассудному риску всегда крылась в нем сродни бомбе с часовым механизмом, вот она и сдетонировала в наиболее неподходящий момент. Ты снисходительно принимал особенности его игрового стиля, пока он стабильно давал результат, тем самым ты негласно поощрял его апломб, влюбленный слепец. Расплатись же сполна за это!» – декларировала беспощадная совесть, вколачивая в почву старого мира железобетонные сваи отрезвляющих аргументов.       Естественно, Мануэль по-дурацки потерял мяч. И быстроногий Сон Хын Мин, за которым не успевал уже угнаться Зюле, забил издевательский второй гол в пустые ворота.       «Конец…» – Йоги обессиленно прикрыл веки, чтобы не видеть горьких слез своих ребят.

***

      Потрясение. Смятение. Тревога. Разочарование. Тошнота. Головокружение. Сожаление. Стыд. Опустошение. Растерянность. Страх. Боль.       «Больно. Да пропади оно пропадом! Пусть горит синим пламенем и мой контракт, и мое призвание, и неоконченная реформа немецкого футбола, и моя пресловутая великая любовь! Но отчего же так больно?» – Йоахим, онемевший, сжавшийся и ссутулившийся, поблекший, тусклой тенью вполз в раздевалку на ватных ногах, которые едва переставлял. Умственная перегрузка, испытываемая им, граничила с цветовой синестезией. Он почти поверил, что каждая из набросившихся на него эмоций, опутавших его миллионом неразрываемых нитей, имела собственный оттенок черного. Он пребывал в прострации после того, как его зверски перемололи жернова судьбы, но удушливые спазмы в горле не давали окончательно утратить связь с реальностью.       Как сквозь вату до Лёва донеслись отчаянно злые выкрики Киммиха:       – Мы должны были, но мы не сделали! Мы просто вонючие куски дерьма! Блядь, как же я зол!       – Да заткнись уже! – огрызнулся на него Рюдигер. – Думаешь, только тебе здесь хреново?       – Кто бы говорил, мистер «лавочник»! Тебя даже на поле не было, что ты вообще знаешь?!       И взорвалось, и полыхнуло. Ребята, невзирая на присутствие тренера, персонала и товарищей, сцепились намертво врукопашную. Йозуа, бешено сверкая глазами и хищно оскалившись, выставил блок предплечьем левой руки, а правой угостил оппонента ударом под дых. Рюдигер в долгу не остался и хорошенько пнул Киммиха коленом в пах, от чего тот сначала согнулся, а затем потерял равновесие и шлепнулся на задницу. Через секунду двоих смутьянов уже разнимал Клозе:       – Разошлись по разным углам! Быстро, вы оба! У нас и так атмосфера – хоть вешайся, а вы еще и разжигаете. Мы крупно облажались, ребята, но давайте вести себя достойно и по-людски, а не как кучка тупых неандертальцев. Прошу тишины. Она не повредит нам всем.       В другой день и при иных обстоятельствах Лёв изгнал бы из сборной обоих нарушителей устава с волчьим билетом без права на возвращение, но теперь он не был уверен, что сохранит должность бундестренера.       И вообще он ни в чем решительно не был уверен, ведь лидер команды, которого Йоахим самолично наделил капитанским статусом, промолчал, когда обстановка требовала его вмешательства.       Нойер, вероятно, мечтал превратиться в невидимку либо просочиться сквозь стену, в которую он вжался обнаженной спиной, и сбежать. Неприметный и смиренный, он сидел на скамейке, с задумчивым умиротворением разглаживая ладонями сложенную на коленях грязную форму. Как линкор непотопляемый, как снайпер перед выстрелом хладнокровный, как исполинская гордая скала, он держался независимо, дистанцируясь от нагнетавшегося вокруг бестолкового треволнения. И казалось, что никакие драки, ничьи безутешные всхлипы и даже собственные пропущенные голы не тревожили его сейчас.       А Йоахим впервые увидел, насколько Мануэль несовершенен, и осознал нелегкий для принятия факт, что недостатков у него в действительности значительно больше двух. Дабы не выставить напоказ слабость, не нарушить свою безукоризненную репутацию человека, чуравшегося скандалов, капитан Бундесманншафт элементарно самоустранился, выставив непробиваемые щиты психологического отчуждения. И отчего-то Йоахима такое поведение безумно злило.       В раздевалке стало тихо, как в склепе. Озил отрешенно вертел в пальцах футбольные щитки с именами своих племянниц, Брандт вцепился намертво в картонный стаканчик с холодной водой, Кроос сокрушенно ерошил пятерней волосы. Торжество декаданса в отдельно взятом коллективе. На это невыносимо было смотреть.       Внезапно Лёва подхватил под локоть расторопный Зорг и, проявляя недюжинную настойчивость, вытолкнул в коридор, чтобы огорошенный результатом тренер, который в это мгновение смахивал не то на серийного маньяка, не то на слетевшего с катушек ученого, прекратил пугать парней буйнопомешанным видом.       – Пойдем. Давай, давай, пошли, – Маркус напористо тянул шефа, до странного кроткого и безропотного, вглубь административных помещений стадиона. Он провел Йоги мимо полосы дверей-близнецов под мертвым люминесцентным сиянием растровых ламп, таких же безлико одинаковых.       У входа в конференц-зал Зорг притормозил и ослабил хватку.       – Нам нужно появиться на послематчевой пресс-конференции. Набраться мужества и выйти к журналистам, – категорично заявил второй ассистент бундестренера, указывая неопределенным жестом на бордовую табличку с непонятными кириллическими символами.       Лёв посмотрел на Зорга, как на идиота.       – Знаю, – продолжил Маркус неуклонно, и голос его окреп, – сейчас никуда не хочется. Но страна должна увидеть виноватых. А мы очень и очень виноваты.       Йоахим поежился, представив, как много камер находится за этими ненавистными дверьми, как много представителей немецкого телевидения поджидают его там, как много маститых спортивных корреспондентов, авторов собственных колонок в «Sport Bild», «Kicker» и «Der Spiegel», уже приготовили диктофоны для записи его оправдательной речи.       – О чем они действительно мечтают, – бесцветно заметил Лёв, – так это плюнуть нам лица и распять нас на кресте. Тебе нет необходимости класть свою голову на плаху из солидарности, коли ты это мне предлагаешь.       – Никто не заслуживает одиночества в такую минуту.       – Ошибаешься, – понуро возразил Йоги, в котором поселилась самоубийственная безысходная отвага, какая случается, быть может, у военнопленных за пару секунд до того, как полную обойму выпустят в их тела, – я вполне заслужил. Я был слишком ослеплен…       Могильно ледяные ладони и подступивший ком к горлу.       Смердящая пасть преисподней разверзла челюсти, предвкушая падение вкусной души – такой грешной, такой запутавшейся, такой нечистой. Пора.       «Sehnsucht… Что из этого я себе придумал?»

***

      

OST: Roberto Cacciapaglia – Wild Side

      Царившее в автобусе гробовое молчание никто не решился нарушить. Пустое сотрясение воздуха во имя поднятия командного духа и наивные чаяния о грядущих победах, гневные тирады и перекладывание ответственности на чужие плечи, скупые слезы и отрицание позора – за свою карьеру Йоахим повидал разную реакцию на поражение. И честно говоря, сейчас он не был морально готов ни к первому, ни ко второму, ни к третьему. Поэтому Лёв возблагодарил небеса за этот эфемерный островок спокойствия, хоть он в действительности являлся не более чем миражом, хрупкой иллюзией, порожденной агонизировавшим сознанием, дабы защитить своего обладателя от жестокой реальности. Под сотканным из тишины воображаемым куполом Йоги спрятался, как прячутся обычно под кроватью нашкодившие дети, надеясь, что родители их там не найдут, а значит, не накажут.       «Нашкодил» – явно не самое подходящее случаю слово.       Фиаско, крах, провал? Вероятно, в немецком языке попросту еще не создали одновременно едкого и меткого определения, способного доподлинно описать тот триллер, который приключился с Бундесманншафт. Ведь каких-то пару часов назад «немецкая машина» считалась сильнейшей сборной в мире, а ныне их судьба – стать персонажами народных анекдотов.       Йоахим Лёв, почетный рулевой затонувшего Титаника, равнодушно наблюдал мелькавшие за окном огни вечерней Казани. Соседнее место занимал непривычно тихий Зорг: он уставился в одну точку, и его каменная поза выдавала внутреннее напряжение. Позади нервно ерзал в своем кресле Шнайдер – предчувствовал скорое увольнение.       Автобус петлял по затейливым лабиринтам улиц и проспектов, которые пронизывали город, как капиллярная система. Поворот направо – мимо маршировали стройными рядами панельные коробки-многоэтажки, глумливо подмигивая оранжевыми и желтыми всполохами, отражавшимися от стекол, поворот налево – выплыли из сумрака и белокаменный Кремль с конусовидными деревянными шапками, венчавшими башни, и купола церквей, издалека похожих на пирожные-безе, и сверкающий полумесяц мечети.       Вскоре они затормозили у отеля, и водитель, покрутив мясистой шеей по сторонам, подал немой сигнал волосатой рукой – «прибыли, выходите». Пассажиры безвольными марионетками по цепочке поползли наружу. Разворачивался сюжет, достойный кинолент Хичкока. Вокруг себя Йоахим видел не людей, а оживших манекенов с жуткими стеклянными кукольными глазами. Однако поручиться, что сам сейчас выглядел хоть на толику естественнее и живее, бундестренер не мог.       Он отныне – выжженная пустыня. Истлевшим углем обернулось сердце, пепел укрыл очерствевшую душу, в кучку золы превратились надежды, в прах перемололись чувства.       Уничижительную жалость, с которой встретили их сотрудники гостиницы, Лёв посчитал бы оскорбительной, если бы у него сохранился хоть какой-то запас сил. Но кроме тотального безразличия и парализовавшей его апатии Йоги ничего больше не ощущал. Участливые улыбки и выраженное в каждом движении показное сострадание преследовали сборную от роскошного фойе с зеркальным потолком и мраморными колоннами до пятого этажа, где Бундестим разместилась перед роковым матчем с корейцами. Портье, администраторы, менеджеры, супервизоры, курьеры обращались со статусными клиентами скованно и неловко.       Когда команда столпилась перед створками грузоподъемного лифта, Бирхофф надавил на кнопку вызова, а потом, развернувшись, обратился к Йоахиму:       – Не принимай решение об отставке сгоряча, хорошо?       – Мне вердикт вынесет герр Гриндель. Моего непосредственного участия не потребуется, – горько усмехнулся Лёв. – Рабочие вопросы потерпят до завтра, Олли? Я должен побыть один.       – Разумеется. Как пожелаешь, – охотно согласился Бирхофф и, кажется, собирался добавить еще что-то, но мерное жужжание в лифтовой шахте прекратилось, и дверцы с дребезжанием отворились.       – Герр Лёв, накануне Евро 2016 Вы упомянули в интервью, что однажды допустили ошибку, выпустив на поле игрока, который не был готов на сто процентов. Относите ли Вы теперь аналогичную ситуацию с Мануэлем Нойером к собственным промахам?       Назойливый репортер наставил на Йоахима микрофон с розовой поролоновой насадкой, как дуло заряженного ружья.       «Да. Мой ляп. Поставил личный интерес превыше командного и предал свою главную тренерскую заповедь, которой столько лет неуклонно следовал», – увещевала в голове совесть, но, к изумлению Йоги, он выдал следующее:       – К Нойеру нет никаких претензий. Вы цепляетесь к деталям. У нас пропал класс и динамика в середине матча. Мы заслужили вылет, но игроков я не осуждаю.       «Ложь. Ты винишь ЕГО. Признай это».       Прежде, чем забаррикадироваться на остаток вечера в апартаментах, Йоги наспех выловил в суетливой стайке персонала, сновавшего по этажу с сумками, Клауса – кряжистого юношу с буйными кудрями, вздернутым носом в россыпи веснушек и шкиперской бородкой. Его фамилия упорно не вспоминалась, однако Лёв отчего-то был уверен, что происхождение у нее польское. Клаус занимался в Бундестим тайм-менеджментом, отвечая за организацию встреч, эффективное распределение задач в штабе и своевременную реализацию приоритетных дел. Крайне полезный кадр, выделявшийся на фоне прочих «ударников невидимого фронта» сборной Германии ценным умением хранить чужие секреты.       – Герр Лёв? – вопросительно вскинул он кустистые ржавые брови, ожидая указаний. Йоахим, как следует осмотревшись, констатировал с облегчением, что никто не подслушивает их диалог, поэтому свободно обратился к Клаусу:       – Справишься со сверхсекретной миссией?       – Смотря, что нужно.       – Разжиться бутылкой виски, не вызывая подозрений.       На смуглом лице Клауса забрезжило понимание, которое выразилось в подбородке, малость выдвинутом вперед, и тонком рте, принявшем форму буквы «О». Ни следа жалости Йоги, хвала небу, на нем не обнаружил, отметив лишь промелькнувшее во взгляде одобрение.       – Внизу же вроде бар-ресторан? Считайте, одной ногой я уже там.       – Спасибо. Занеси тогда в мой номер. Он крайний по коридору слева.       Через двадцать минут перед тренером на журнальном столике мерцала пузатая янтарная бутылка, украшенная золотистыми завитками на матовом стекле.       Шотландский Брукладди, крепкий сорт с яблочно-грушевыми нотками и пряным послевкусием гвоздики. Пламя преисподней и дыхание сатаны в почти литровом пузыре. Лишь сумасбродные эстеты и искатели алкогольных приключений, не чуравшиеся смелых экспериментов, пили его неразбавленным.       Клаус, проникшись подавленным состоянием начальника, раздобыл для него самый забористый напиток из возможных – эффективное средство от печали и разочарования.

***

      На мягком полосатом ковролине, чередовавшем горчичные, абрикосовые и антрацитовые полосы, Йоахим разместился, скрестив ноги по-турецки. Его пальцы слабо сжимали горлышко наполовину опустевшей бутылки, а полуприкрытые веки едва заметно подрагивали. Затылком он упирался в шершавую стену болотного оттенка, задекорированную текстурной краской под эффект кракелюра. Сквозь распахнутое настежь окно вливалась ночная прохлада, зябкий сквозняк пробирал до костей. Кристаллики хрустальной люстры мелодично звенели, ударяясь друг о друга при каждом новом дуновении. Постепенно закипавшую в жилах Йоахима хмельную ярость ничто не способно было остудить.       Полдвенадцатого в дверь номера осторожно постучали. Сначала Лёв не придал значения постороннему звуку, нарушившему его покой. Всерьез подумал, что это, вероятно, коварный порыв ветра опрокинул с бюро подставку-вертушку для канцелярских принадлежностей. Но стук повторился, сделавшись настойчивей. Тренеру не нужно было обладать даром ясновидения, чтобы догадаться, кто посмел его потревожить в столь поздний час.       «Лучше б ты не приходил...» – мучительно кольнуло что-то в груди.       Проклятый Нойер, бес его побери. Явился-таки.       Йоги, пошатываясь и чертыхаясь, прошлепал в прихожую, где приложил максимум усилий, чтобы одолеть незатейливый замочный механизм. Ватные конечности не желали подчиняться хозяину.       – А вот и ты, – сорвалось с языка, когда перед расфокусированным взором Йоахима предстала во плоти его несносная одержимость.       – Вот и я… – эхом отозвался Мануэль.       Нойер, несомненно, принес сюда, на порог тренерских апартаментов, всего себя без остатка. Непоколебимая решимость рухнуть навстречу зияющей бездне читалась в его напряженной мимике. Как кроткий агнец, избранный на заклание, терпеливо ожидал он своей участи. От него фонило пестрой гаммой подавляемых эмоций, укрытых за личиной индифферентности и каменной серьезности. Но Йоги впервые видел его насквозь, постигая целиком тайну этого тихого омута, в котором (а были ли сомнения?) водились черти. Ох, много, много чертей!       – Что ж... Проходи, Мануэль Нойер, первоклассный дриблер и гроза флангов!       «Ты уже попрал здравомыслие, чего тебе стоит переступить через мое нежелание лицезреть здесь твое сиятельное Высочество?» – очевидно, последнее хлесткое замечание бундестренер все-таки не удержал за зубами...       «Не обязательно так таращиться. Дырку ты во мне не прожжешь».       Окончательно окосевший от взыгравшего в крови дьявольского виски, Лёв пропустил момент, когда они с Нойером очутились в просторной светлой гостиной. Воздушная комната с претензией на барокко в интерьере вращалась вокруг дезориентированного Йоахима бешеной каруселью. Стеллажи, укрытая пледом-накидкой парчовая софа, солидные кресла, модульные картины с маками и астрами, телевизор, ваза с яблоками – все плыло, качалось и теряло контуры, превращаясь в размытые пятна.       – Ну, как – понравилось в шкуре Вернера?!       – Простите, что?       И началось представление бутафорского «цирка с конями»! Парад феноменальной фальши и презренной трусости. Йоахим, кажется, способен был сотворить теперь любую неподобающую честному человеку мерзость: изойтись на гнусные оскорбления или, возможно, даже грязно унизить Нойера, навсегда уничтожив их тесную дружбу, едва пустившую робкие ростки платонической близости. Лишь бы не позволить ему произнести ту роковую фразу, после которой ничего уже не будет, как раньше. Лёв до смерти страшился обнаженной души Мануэля, боялся познать ее подлинную суть.       Поэтому Йоахим безостановочно говорил, да так яростно, будто ковал железо. Паводок интенсивно бушующих чувств, подпитываемых градусом употребленного алкоголя, наконец-то снес плотину контроля. Язвительность, ехидство и желчь высвободились, как спущенные с поводка цепные псы.       – О, я понимаю! Вижу, что чрезвычайно. Ты, безусловно, «очень легкий и подвижный», правда же? Самый сок для атакующего полузащитника, голевая машина! – саркастично плевался Йоги, не без смака подмечая совершеннейшую растерянность Нойера. Как же сильно Ману напоминал сейчас себя восьмилетней давности! Лихорадочный румянец тронул его скулы, а дерзкий мальчишечий взор сканировал собеседника исподлобья.       – Обижаешься? Напрасно. Отрази ты тот бестолковый мяч, и мы не чемоданы бы паковали, а обдумывали свою тактику на плей-офф. А уж второй гол – шедевр! Видеозапись с ним вскоре разойдется по всем футбольным академиям мира. Отличное наглядное пособие для молодых вратарей о том, как делать не надо!       – Я просто хотел помочь. Растормошить парней. Капитан я или нет?       – А куда испарился твой капитанский энтузиазм, когда Рюдигер и Киммих мутузили друг друга? М-м?!       И тут совсем некстати Йоги подурнело: его повело, и он, накренившись вперед, неуклюже привалился боком к холодному подоконнику. Темные мушки и паутинки заплясали в глазах.       – Да Вы пьяны! – воскликнул Мануэль, сообразив, что к чему.       – Следи за языком. Я пока еще твой тренер, Нойер! Ты, конечно, постарался, чтобы уже завтра это было не так!       Глупое огульное обвинение. Чудовищно абсурдное, ничуть не справедливое, призванное растоптать остатки гордости прославленного вратаря. Йоахим испытывал неодолимую потребность в продлении собственной агонии через причинение максимальной боли Мануэлю – эдаком акте психологического садомазохизма. Он истязал, бичевал, препарировал жалкую и несомненно безответную любовь. Отныне ему виделись в ней ничтожность и разочаровывающая приземленность, никакого намека на божественное величие «sehnsucht».       Но Ману не нарывался: он не издал ни звука, проглотив распиравшие его возражения. Зато, порыскав по углам, обнаружил на полу початый пузырь Брукладди, спрятанный за изогнутой ножкой трюмо.       – Ага, вот и заначка!       – Не трожь!       – Что тут у нас?       Нойер поднял бутылку на свет, приглядываясь к искрившейся янтарным блеском жидкости. Его длинные пальцы крепко обхватили продолговатое горлышко бутылки, вызывая в пьяном мозгу вполне однозначные ассоциации. Йоги сглотнул наждачную сухоту во рту. Мануэлю, по-видимому, показалось мало этих околоэротичных манипуляций, поэтому он откупорил пробку, протолкнул указательный палец в узкое отверстие, и потом, сняв с ободка прозрачную каплю, в непристойной манере облизнул фалангу.       – Ну, и гадость! – констатировал Ману, поморщившись.       «Твое коварство, Лучик, не ведает границ! Прекрати изводить меня своей недоступностью. Я ведь не железный, могу и сорваться», – взвыл про себя Лёв. Он спешно отвернулся к окну, чтобы скрыть замешательство, и вцепился намертво в подоконник, как в спасительную соломинку. На его лице застыло непередаваемое выражение, сотканное из почти остывшего гнева и трагичной обреченности.       Многозначительная пауза затянулась, нервируя обоих.       – Ты понимаешь, что сломал мне карьеру?       – Да. Это только моя вина... – послышался тихий вздох за спиной.       И вновь воцарилась продолжительная зловещая пауза, но для пьяного сознания время протекало несоизмеримо медленнее, чем для трезвого. Секунды тянулись липкой нугой – неспешно и плавно, сменяясь, как караульные на посту. А стрелки с педантичностью оценщика-ювелира ползли по фарфоровому блюдцу циферблата, которое точно неусыпное око надзирало за постояльцем из укромной ниши над бежевым трюмо. Вот почему Йоахиму показалось, что он простоял так минимум вечность, сгорбившийся и надломленный, прежде чем на его понурые плечи опустились широкие ладони Ману и заскользили вниз в осторожной неторопливой ласке.       – Ничего уже не исправить, да? – хрипловатым шепотом пробормотал Нойер. – Ваша злость законна – я налажал по полной программе. Сам все понимаю. Э-э-эм… хоть сейчас не самое подходящее время, но я собирался сказать Вам кое-что… важное. Если Вы потом возненавидите меня, то пускай. Значит, так тому и быть. Риск по-любому... предпочтительней… хм-м… притворства.       Сердце Йоги гулко заколотилось о ребра, исполнив сальто. В груди, дышавшей сильно и прерывисто, что-то нестерпимо ныло, словно ее распороли ножом и распотрошили содержимое.       «О, нет. Нет, нет, миллиард раз – нет. Я тебе не поверю, поэтому молчи. Даже в какой-нибудь распрекрасной альтернативной реальности такого бы не случилось, а уж тем паче – здесь!»       Три смертоносных аспида. Три вестника неотвратимого апокалипсиса. Три чересчур интимных слова повисли в колючем пространстве меж ними.       – Уходи, – категорично потребовал Лёв, встрепенувшись всем телом и грубым движением сбрасывая с себя руки Ману. Тот выдавил невеселый смешок.       – И почему я убежден, что не этого Вы хотите? Вот чего Вы добиваетесь упрямством и быкованием? Я не испугаюсь, от своих намерений я не отступлюсь тем более… К чему тогда этот тупой маскарад, объясните?       Йоахим без труда представил, с какой укоризной Ману буравит взглядом его взлохмаченную макушку, с какой пронзительной надеждой пытается он отыскать крупицы логики в происходившем безумии.       Непреклонность Йоги была твердокаменной.       – Оставь меня!       «Поди прочь! Вон! Изыди, паскудная моя одержимость. О, всеблагой Иисусе, я не поддамся искушению… Это не трусость, просто… нет, я не могу, не могу…»       В воздухе замерла перламутровая завеса: это выглянувшая полная луна опрокинула серебряные чернила на полотно уходящего дня; в ее рассеянном свете торжественно мерцали и жестяные крыши, и пафосные граффити на фасадах, и линии подрагивавших на ветру проводов. Откуда-то с площади доносились радостные вопли болельщиков, которые устроили шумные гулянья по ночной Казани, взрывались и шипели фейерверки. С улицы повеяло сырым кисловатым запахом, в котором мерещились нотки ментола и лайма, он подействовал на извилины, как внезапное похмелье.       Мануэль подчинился требованию тренера. И хлопок входной двери прогремел в передней оглушающим выстрелом.       «Поздравляю, чертов кретин, ты все испортил. Доволен?»       Йоахим сам не знал, кому адресует бессильное раздражение – самому себе или Нойеру.       А город не спал.       Город праздновал.

***

      Поезд или самолет?       Вот какая каверзная дилемма назрела у Йоахима на третьи сутки пребывания во Франкфурте – главной немецкой финансовой кузне, оплоте промышленных выставок, красочных ярмарок и богатых музеев. Тут некогда родился Гёте, и Лёв улавливал в этом любопытнейшем факте определенную иронию, интерпретируя знаменитые строки классика в непривычном ключе:       Нет рабства безнадежнее, чем рабство тех рабов,       Себя кто полагает свободным от оков.       «Гениально. Несколько дней я вкушал мнимые плоды обретенной воли, чтобы теперь выискивать ближайший рейс на Мюнхен. Надеялся испепелить любовь напалмом и выпутаться из ее нерушимых цепей, стерев кандалы в порошок, однако ж, выходит, я по-прежнему смиренный ее раб», – угрюмо заключил Йоги, пока пролистывал в приложении своего смартфона расписание междугородних перелетов.       – Итак, 15:30… Билетов в бизнес-класс нет. Далее, 18:45… Остался премиум-класс, а это бессмысленное расточительство. Есть лайнер на 23:10… Ага, здесь предусмотрен стандартный эконом, да и авиаперевозчик – та еще заноза в заднице. Гм, негативные отзывы, потерянные багажи, проблемы при регистрации, рейтинг от пользователей – четыре звезды. Оно мне надо?       Заряд аккумулятора упал до критических пяти процентов, о чем вовремя напомнила моргающая красная полоска в уголке экрана. Шнур USB и блок питания Йоги благополучно забыл на прикроватной тумбочке в люксе казанской гостиницы, когда впопыхах собирал вещи.       «Как ни крути, аэробус – потенциально двукрылый металлический гроб; осечка пилота или упущенная техниками неисправность, и пассажира уже не спасет ни ремень безопасности, ни «Отче наш». Да, с возрастом моя паранойя обострилась…» – усмехнулся он в пустоту.       Ничто не делает людей суевернее, чем порок. Эту мудрую аксиому Лёв однажды выловил со страниц очередного претенциозного романа, но она дико зацепила его. Йоги вертел ее в уме на разные лады, примеривая на себя, точно элегантный пиджачок из модного бутика, и понимал с сожалением, что сам давно глубоко порочен. Ведь не крушение самолета пугало его, не внезапная смерть, а то, что он может никогда больше не увидеть искристых глаз Мануэля, которые хоть и знал почти наизусть, но всякий раз, как он заглядывал в них, его посещало философское откровение. Лазоревая их гладь лучилась добром, когда Ману был счастлив, и делалась бесцветно-жемчужной, когда Ману был чем-то огорчен.       Лиричное «Мануэль», имя с библейскими корнями, складывалось из трех слогов: умоляющего «ма», норовистого «ну» и звонкого «эль». Тысячекратно произносил его Лёв на разный лад. С вожделением, с любовью, с тоской – в одиночестве; с гордостью, с теплотой, с приязнью – в гуще толпы. Оно перекатывалось и журчало на языке, в нем заточалась скрытая сила, одурманивающая, подчиняющая, умопомрачающая. Уже лишь это доводило Йоги до иступленного аффекта. А вот сам Ману…       Если от шампанского наступала расслабленность и легкость, от шнапса немело тело и размягчалось сознание, то от Мануэля Нойера мозг отказывался работать в штатном режиме и отключался к чертовой матери. Нойер – опасный наркотик, кокаиново-героиновая смесь, подчинившая Йоахима своему деспотическому диктату. Его присутствие вызывало удушливую эйфорию, психологический экстаз и физическую зависимость, а ломка без дозы превратилась в естественное состояние. Нойер постепенно оккупировал собой всю жизнь Йоги. Поселился во снах. Огненное сияние его улыбки впиталось в кожу и струилось по венам, гоняя сердце в ритме сальтарелло. Каждое из его сообщений Лёв помнил наизусть, потому что часто их перечитывал. Неповторимый хвойно-цитрусовый шлейф его парфюма преследовал Йоахима повсюду. Наконец, сломанные часы с потрепанным ремешком, бережно хранимый талисман, и поныне кочевали из кармана одних брюк в карман других – тренер не расставался с ними.       Йоги собственнически грезил похитить Ману исключительно для себя, выкрасть у целого мира под носом, но вопреки мечтам жестоко его оттолкнул.       «Финита ля комедия, пень замшелый, беллиссимо! Капитально ты дров наломал, однако. Смалодушничал и свалил ответственность за поражение на близкого друга, который ради тебя продирался через буреломы критики, преодолел сложнейший рецидив и впахивал до седьмого пота, возвращая былую форму. А ты отплатил черной неблагодарностью. Надрался в хлам и выгнал, даже не выслушав», – терзался Лёв жгучим стыдом. «Ты вменял ему стремление к риску. Не лицемерие ли это с твоей стороны? Можешь ли ты утверждать, что тебе самому чужд риск? А как же вождение с превышением скорости? А восхождение на гору Килиманджаро? А палаточные походы со скудным провиантом? И вот неоспоримый аргумент под занавес: только по-настоящему рисковый человек, который приблизился вплотную к шестидесятилетнему рубежу, отважился бы так любить кого-то на четверть века моложе себя»       – Я обязан уладить нашу размолвку, Лучик… Хотя бы попробовать…       «Но на самолете я не полечу».       Онлайн-сервис железнодорожных путешествий предложил выбор поразнообразнее. Лёв, придирчиво перелопатив сайт целиком, забронировал местечко в фирменном поезде, который прибудет в южную столицу, когда еще не стемнеет. Затем он вызвал такси до вокзала и, пока смартфон окончательно не разрядился, записал для Нойера голосовое сообщение, предупреждая о визите:       ЙЛ: Мой хороший, я выезжаю в Мюнхен и надеюсь застать тебя дома. Нам есть, что обсудить, верно? Я… чудовищно грубо с тобой обошелся, вспылил и наговорил гадостей сгоряча, но клянусь, ничего из сказанного я не подразумевал! Алкоголь затмил мой рассудок, и я накричал на тебя, оклеветал… Ману, пожалуйста, прости. Ты очень-очень дорог мне и… Впрочем, про это лучше при встрече…       Йоги без колебаний нажал «отправить», и аудиофайл отобразился во вкладке диалога c индикатором загрузки рядом. Вдруг пискнула входящая смска – это заказанный автомобиль уже поджидал внизу – и буквально через секунду дисплей, моргнув напоследок, погас. Телефон вырубился.       – Ну, удачного пути. Господь, храни мою душу…       Ключ от служебных апартаментов, предоставленных Немецким футбольным союзом на период экстренной закрытой конференции, Лёв возвратил ресепшионисту. С Франкфуртом тренер официально попрощался до августа.       Когда Йоахим спускался, он пересчитал количество ступенек парадной лестницы на выходе из здания, потом замер у ее подножия, улавливая отголоски городского пульса – гремевшие автобаны, птичью симфонию, запах жаркого из гриль-бара, ледяной блеск высоток.       «Мне Творцом завещана геенна огненная… Я готов заплатить эту кошмарную цену за право любить тебя, Ману. В каждом из существующих смыслов. Так, как я того пожелаю».       Яркий блин полуденного солнца на оптимистично-безоблачном небе засвидетельствовал эту просьбу.

***

      Змеистая широкая тропа, увитая луговыми травами с вкраплением тысячелистника, ромашек и чертополоха, обнимала пологий холм. Внизу, у подножия, алели кособокие крыши крохотного курортного поселка, а по левую сторону на дне утопающей в зелени горной чаши залегло озеро Тегернзее, чья аквамариновая поверхность отражала лилово-дымчатые и малиновые косматые облака, перламутрово-стеклянных стрекоз, лодочный причал и гнездившиеся на склонах роскошные виллы, одна из которых принадлежала Нойеру.       Шершавая ручка рыжей брезентовой сумки немилосердно натирала ладонь. Нагрудный кармашек футболки-поло оттягивал обратный билет: Йоги не надеялся на радушный прием, поэтому рассчитывал провести ночь в купе скоростного экспресса до Берлина.       И все же, когда на горизонте замаячил знакомый забор из серого ракушечника, плоскоголовые колонны которого уже хорошо просматривались сквозь курчавые кроны раскидистых дубов, сердце Йоахима екнуло.       Что если его сообщение, наполненное раскаянием, не достигло адресата? Что если под этой двускатной черепичной кровлей его не ждали? Что если Мануэль не в настроении мириться со взбалмошным тренером и не слишком достойным другом?       Ответы таились за гофрированными раздвижными воротами с полукруглой узорчатой калиткой. Лёв оцепенел перед ними бетонным истуканом и посмотрел на домофон под пластмассовым козырьком с такой траурной миной, будто столкнулся с изощренным пыточным орудием. Внезапно из глубины двора послышался заливистый лай и низкий утробный гул: Момо, собака Ману, вероятно, резвилась на траве c резиновым мячиком, пока автоматические дождеватели поливали газон.       «Он здесь!» – взбунтовалась предательски кровь, и Йоги поглотил прилив сверхъестественного жара, словно его окунули в кипяток.       Нетерпеливая рука взметнулась к звонку и вжала выпуклую кнопку с силой, заставившей палец побелеть от напряжения. Когда за оградой раздались стремительно приближавшиеся шаги, Лёва охватила оторопь. Он нешуточно опасался, что кинется Нойеру на шею, едва завидев, вывалит ему скопом все сокровенное, вывернет себя перед ним наизнанку.       Щелкнул замочный механизм, пронзительно заскрипели петли, и калитка отворилась.       Зеленые глаза встретились с голубыми. Двое выдохнули, как один:       – Мануэль!       – Йоахим…       Пусть крошится под их стопами твердая почва целомудренной дружбы, пусть горит ясным пламенем превратное мироздание с его священными писаниями, тренерской этикой и устаревшими догматами, и пусть ангелы никогда не благословляют извращенцев, нечестивцев и содомитов – неважно! Планета не сдвинется со своей орбиты и вселенная не схлопнется до размеров горошины от того, что мужчина вожделел мужчину. Мать-Земля допускала и не такой беспредел.       Нойер, беспощадный изувер, провоцировал тренера вызывающе короткими шортами, даже наполовину не прикрывавшими его великолепных бедер, а из выреза борцовки, ткань которой обтянула на груди каждый мускул, выглядывали крепкие ключицы. Йоги пожирал его жадным лихорадочным взглядом, изнемогая от любовного голода, и попался на этом. Кажется, Ману все заметил и, более того, принял к сведению, потому что невербальные сигналы прямо указывали на его заинтересованность. Он демонстративно пригладил прическу, облизнул пересохшие губы и слегка выдвинулся вперед, неосознанно сокращая расстояние, отделявшее его от Йоахима. Поощрение, читавшееся в его раскованной позе и непринужденных жестах, прибавило Лёву храбрости:       – Нам… нужно поговорить, Лучик.       – Проходите, поговорим.       Небрежный, но выразительный кивок Нойера поведал собеседнику сразу несколько вещей: «да, я позволяю называть себя этим прозвищем», «да, я простил Вас», «да, я подозреваю, о чем пойдет речь, но не подам вида».       Благодаря непостижимому когнитивному капризу память запечатлела внутреннее убранство виллы до мельчайших подробностей. Интерьер доподлинно отображал характер хозяина дома – просторные комнаты, высокие потолки с лепниной, почти везде полированное светлое дерево и кипенно-белая плитка, коряга взамен вешалки в фойе, эклектичная мансарда с низкой кроватью на паркетной платформе и прожектором на штативе вместо скучной люстры, ромбы с зигзагами на паласах, плетеное панно над камином, меховые или вязанные покрывала, фотографии в тонких рамках с паспарту (на парочке таких Йоги тоже присутствовал). Скандинавский стиль царил тут в каждой незначительной детали. Степенность вкупе с комфортом, выраженные в строгой геометрии и скромной палитре, разбавлялись озорными чудаковатыми элементами.       Ману пригласил Йоахима на кухню. Головокружительное благоухание клубники и мелиссы с порога ударило в нос. Тут, за оригинальным столом из можжевелового корневища, они прежде подолгу вели доверительные беседы, обмениваясь впечатлениями и лениво потягивая корретто.       – Чай, кофе, фрукты? – безмятежно спросил Ману, снимая с полок буфета стеклянные банки. Солнечные зайчики запрыгали по кафельному полу, отскакивая от граненых боков приплюснутой сахарницы.       «Кофе и чай? Да я как на раскаленных углях сижу, к дьяволу вежливость!» – разрывало Йоги знакомое щекочущее чувство, поселившееся под ребрами.       – Нет, спасибо. У меня пропал аппетит.       Нойер плюхнулся на стул рядом со своим гостем, так что их колени теперь почти соприкасались.       – Хорошо, тогда сразу к делам, не так ли? – как-то излишне энергично согласился Ману, хлопнув в ладоши. – Если Вы по поводу Лиги Наций, то я готов к непопаданию в заявку. На что наиграл, то и получил.       «Он… это серьезно? Проклятье, Лучик! Я же смешал тебя с грязью, повел себя, как последний мерзавец и конченный эгоист, а ты думаешь про заявку?»       – Да какая Лига Наций! – взорвался Лёв, выплескивая накопившуюся беспросветную грусть и душевную муку наружу. – Думаешь, это главная проблема? Наша с тобой проблема?!       – А разве у нас есть проблемы? – целенаправленно подначивал Нойер, сохраняя сдержанное выражение на недвижимом лице. Однако вызывающее кокетство все равно прокралось в его интонации. Стратегия мести – такой игривой, изящной, пикантной – была реализована виртуозно.       Страсть, ярость и азарт, перемешавшись, спровоцировали Йоги, который сдетонировал подобно артиллерийскому снаряду. Он стремительно вскочил со своего места и навис над Ману коршуном, втолковывая:       – Ну почему ты такой непрошибаемо спокойный? Неужели ты не испытываешь ко мне отвращение за мой поганый поступок? И ни капельки не злишься, хотя я сделал из тебя стрелочника?! Чемпионат провален исключительно из-за моего высокомерия и тактических просчетов, но я не принял с достоинством предполагаемую отставку. Я поиздевался над тобой, унизил тебя, надругался над твоей гордостью! Разве нет? Так почему ты ведешь себя как ни в чем не бывало?       А Ману невозмутимо, но с абсолютно искренней убежденностью произнес, ни на секунду не отводя тягучего пленительного взора, осененного некой зрелой взвешенной эмоцией:       – Потому что я всегда верил, верю и буду верить Вам… В Вас. И всегда буду уважать. Я никогда не ставил и не ставлю под сомнение Ваш профессионализм. Кроме того, есть особое, дополнительное обстоятельство…       Плотная тишина вибрировала эхом недосказанности, она, будто пиццикато на расстроенной гитаре, натужно забренчала в ушах. Незримое электрическое поле затопило помещение, заряжая энергией крохотные полметра между двумя безумцами, подобравшимися к грани, за которую категорически запрещено заступать.       – Что ты имеешь в виду? – уточнил Лёв, боясь обнадежить себя напрасно.       Мануэль, наполовину приподнявшись со стула, резко подался навстречу Йоги и запальчиво выдохнул:       – Вот что…       И потом полные упругие губы мягко накрыли те, что напротив – тонкие и сухие. Упоительное мгновение застыло янтарной каплей – столь же мимолетное, как касание крыла бабочки, столь же воздушное, как пузырьки в игристом вине, столь же фантастическое, как расчертивший небосвод своим огненным хвостом метеор. От такого невесомого поцелуя у Йоахима натянулись нервы, а в висках застучала сотня отбойных молотков. Хотя Ману просто потерся раскрытыми влажными губами о его рот, вкладывая в этот шальной порыв скорее доверие, нежели магнетический эротизм.       – Так я прав? – срывающимся шепотом прошелестел Нойер, чуть отстранившись. – Угадал?       Йоги ошарашенно на него воззрился, но потом с нечеловеческим усилием все-таки выдавил из себя честный ответ.       – Да, мой хороший… Миллиард раз – да.       – Это все, что мне нужно было знать.       Тогда он рывком распрямился, крепко стиснул Йоахима в удушающих объятиях и моментально утянул в новый поцелуй – жгучий и медленный. Их отчаянный бросок в бездну, прервавший мучительное хождение вокруг да около, выразил взаимное притяжение лучше любых клишированных клятв. Как-никак, они оба многократно подкрепляли отношение друг к другу поступками, на фоне которых меркло заурядное и избитое «liebe dich».       – Йоги… – прохрипел Мануэль неузнаваемым гортанным голосом, когда ненадолго прервался. – Йоги…       – О, Лучик… Я мечтал, что когда-нибудь ты меня так назовешь.       – Мы теперь на «ты»? Уже железно?       – Ну, если ты опять начнешь выкать, знай: я твердо намерен заставить тебя передумать…       – М-м-м… А мне понравятся Ваши воспитательные методы, герр Лёв? – бесстыдно флиртовал Нойер, намеренно подчеркивая почтительность в обращении. Глаза-топазы источали щенячий восторг.       – Погоди, ты меня дразнишь?       – А на что… это похоже? – он подцепил указательным пальцем подбородок Йоахима, запрокидывая его голову, а после наклонился к раскрасневшемуся уху, – Йоги… – нежно прикусил мочку, – Йоги… – и принялся осыпать короткими поцелуями лицо – щеки, скулы, лоб, переносицу, брови, веки. – Йоги…       Рьяный неукротимый пыл Мануэля доводил до исступления, взбудоражил каждую жилку в изголодавшемся по ласке теле, воспламенил восприимчивые нервы. Йоги откликнулся на этот бессловесный призыв с великим наслаждением и трепетом, без колебаний перехватывая инициативу. Обвил своими оливково-смуглыми руками его сильную шею, потом зарылся одной ладонью в приятные на ощупь русые волосы, а другой – намертво вцепился в оголенное плечо. Сам приник к горячим губам Ману, раздвинул их языком, мазнул самым кончиком по передним зубам, толкнулся в жаркую глубину.       И едва не взорвался от накопившегося напряжения, нашедшего теперь выход.       Эйфория. Экзальтация. Нирвана.       «Если цена за свободу – уничтожение этой изнурительной одержимости, то мне не нужна такая свобода. Если цена за райские кущи – жизнь без любви к моему Лучику, то пусть катятся куда подальше и рай, и ангелы, и праведники».       Их языки сплелись, и вкус бананово-клубничного фреша смешался со вкусом мятных леденцов: Йоахим купил в кондитерской лавке рядом с вокзалом увесистый кулек конфет и наполовину уничтожил его по пути в Мюнхен (волновался), а Нойер, как хорошо помнил тренер, обожал фруктовые напитки.       Ману сладостно застонал ему в рот, и Йоги словно шарахнуло током. Микроскопические молнии-заряды впивались в беззащитную кожу, каждая клетка вибрировала от желания, в штанах нестерпимо засвербило, истерическое биение пульса ощущалось даже в подушечках подрагивавших пальцев.       Необоримое дикое возбуждение тугой волной прокатилось по животу, покалывавшими искрами концентрируясь в паху. Повинуясь инстинкту, Йоги прижался оформившейся под тканью брюк каменной эрекцией к бедру Ману и осторожно потерся. Низкий одобрительный стон послужил наградой.       Их губы разъединились с каким-то пошлым неприличным звуком, и Йоги уткнулся носом в излучину шеи Ману, скрадывая клокочущее дыхание.       – Переместимся в спальню? На кухне неудобно, протестировать стол на прочность успеем в другой раз…       Сексуальный подтекст заманчивого предложения был очевиден, тем не менее Йоахим остолбенел от окутавшего его трепета предвкушения, не веря в свершившееся чудо.       – Невозможный мужчина… – проникновенно добавил Мануэль, солнечно улыбаясь распухшими от поцелуев губами. – Сплошные ребусы и непонятки – таков твой стиль, да? Я едва не свихнулся, пока разбирался в тебе… разбирался в нас. Даже не пробуй увиливать…       – Я давно исчерпал аргументы «против»… Куда я теперь денусь?       – Надеюсь, никуда. Потому что я адски тебя хочу, и по-моему это важнейший аргумент «за».

***

      Плиссированные шторы, поглощая рубиново-рдяное марево заката, испускали матовое шафрановое сияние. Медно-оранжевые блики стелились полосами по выбеленному ламинату с прогалинами потертостей. Подле искусственного камина ворохом валялась одежда – джинсовые шорты, скомканные слаксы, вывернутая наизнанку футболка, ремень с бронзовой пряжкой и нижнее белье.       А на жаккардовом атласе простыней плавились разомлевшие тела, сплетаясь в единый пульсирующий раскаленный организм так прочно, как джутовые нити в макраме. Йоги мысленно воздавал хвалебную оду вселенной за бесценный подарок, который он пригвоздил к матрасу тяжестью собственного тела и томительно долго целовал. Постель берегла знакомый аромат бергамота, мандаринов и хвои, но теперь в него вкрались терпкие акценты – имбирные, сандаловые, тимьяновые. Запахи самого Йоахима.       Умирая от болезненного вожделения, он выцеловывал бесконечность на подтянутом животе Ману, поприветствовал губами каждую родинку на золотисто-кремовой коже, а затем положил голову на солнечное сплетение и прислушался к сбившемуся ритму сердца.       «Как неровно стучит… Боже, это просто невероятно. Он меня хочет. Вот такого меня – с морщинами, сединой и сварливым характером», – ликовал Йоги, чувствуя заполняющее грудь тепло.       Ману внимательно наблюдал за ним из-под полуопущенных ресниц. Его расширенные зрачки напоминали зияющие черные провалы, а подернутый мутной поволокой взгляд гипнотизировал и завораживал. В нем словно велась ожесточенная борьба двух начал – яростной первобытной жажды обладания и стремления проявить покорность.       Поэтому Йоги решился подтолкнуть его к выбору. Вновь припадая губами к лоснящемуся гладкому торсу, он проследил языком линию ключиц, поцеловал ямочку между ними, спустился ниже к маленькому коричневому соску, который сначала лизнул, а потом полностью втянул ртом. Ману испустил свистящий судорожный вздох. Его напряженный налившийся кровью член возбужденно подрагивал и сочился, оставляя прозрачные капли на животе Йоахима, когда их разгоряченные тела соприкасались.       – Мой великолепный… мой удивительный… – изливал Йоги всю нерастраченную нежность, весь спектр сложных любовных переживаний на долгожданного родного человека в своих объятиях. Несомненно, Мануэль заслуживал гораздо большего. Не тривиальных комплиментов, затертых миллионом людских языков и оттого обесцененных, а искреннего преклонения, как перед древним позолоченным идолом, которого нужно радовать и задабривать подношениями. Но ничего толкового, кроме сентиментальных строчек из-под пера Петрарки, на ум не приходило. Цитировать поэзию во время секса – отвратительная и неуместная идея, даже если родилась она из лучших побуждений. Кровать – не театральные подмостки.       – Твой… Да, я твой… – глухо простонал Ману, соглашаясь.       Протяжные рокочущие ноты в любимом голосе подсказывали Йоахиму, что он все делает правильно. Требовательная широкая ладонь, захватившая его смоляные пряди в горсть, беззастенчиво подгоняла – «вперед», «быстрее», «давай еще». Молодость не терпит. В отличие от мудрой зрелости, которой свойственно идти на уступки.       Йоги познавал Ману заново с восторгом пилигрима, ступившего впервые на святую землю. Благоговейно оглаживал стройные бока, грациозные атлетичные бедра, просовывая руки под гибкую поясницу, он разминал ими не по-мужски крупные упругие ягодицы. Исследуя, изучая и осязая каждый сантиметр восхитительной бархатной кожи, он опустился вниз и устроился между длинных ног Ману, что годами будоражили воображение. Йоги согревал дыханием замерзшие ступни с красивыми ровными пальцами, ласкал крепкие белые щиколотки, прижимался щекой к голени, целовал круглые колени.       Грудная клетка Мануэля порывисто вздымалась и опадала, а сам он нетерпеливо ерзал, бурно реагируя на чувственные прикосновения. Наконец, Йоги уделил внимание изысканному изгибу тазовых косточек, провел раскрытой ладонью по выбритому лобку, ощущая шероховатость отрастающих волосков, и дотронулся до эрегированной плоти. Ману закусил нижнюю губу и изогнулся дугой, беспомощно цепляясь за простыни. Его лицо и шея покрылись красными пятнами. Развратная, откровенная картина. Чудовищно заводившая.       Йоахим никогда, никогда раньше не видел его таким, поэтому стремился запечатлеть сосредоточенным взглядом каждую деталь их взаимодействия, каждую трепетную подробность.       – Ну, же… – скомандовал Ману без единой заминки и какого-либо смущения, подставляясь под ласкающие его аккуратные руки. Тогда Йоги, принимая правила игры, подчинился, крепко окольцевал увитый венами толстый ствол и несколько раз мощно двинул по всей длине.       – Нравится нарушать субординацию? – невинно поинтересовался он мгновение спустя, когда они оба отыскали нужный ритм. Мануэль то надсадно постанывал, то полузадушенно шипел и извивался змеей, остервенело толкаясь набухшим членом в сжатый кулак, поэтому ответил не сразу:       – Мне… это… башню сносит…       Внезапно созревшее решение заставило Йоахима замереть. А если…       «Я месяцами напролет грезил тем, как однажды овладею им… И глядите на меня теперь – сам собираюсь ему отдаться! Почти готов умолять об этом…»       – Что такое? – обеспокоенно спросил Ману, оторвав взлохмаченную голову от полосатой подушки. – Что-то не так?       Мир дышал колдовским огнем и паранормальным хладом, редуцировал до бесконечных линий, треугольников и колонок цифр на тактической доске судьбы, распадался на элементарные частицы, чтобы вновь сложиться в обратном порядке, образуя новую формацию – неизвестность.       Ничто уже не имело смысла. Кроме этой чертовой комнаты.       Поэтому Йоахим вернулся к желанным как впервые греховным губам, поцеловал их со сладостной мукой и неуемной страстью, оттягивая признание.       – Хочу, чтобы ты… – и он с отчаянной отвагой, будто совершая прыжок с парашютом, нашептал окончание своей покаянной исповеди на ухо Мануэлю.       – Ты уверен? В смысле… можно наоборот…       Родной голос заиграл незнакомыми интонациями: легкий шок, удивление, толика растерянности, но в противовес – еле скрываемая жажда.       «Он хочет. Конечно, он хочет. Но вряд ли когда-нибудь попросил бы сам…»       Крепкие мускулистые руки импульсивно обняли Йоги за плечи. Секундная возня, и вот они поменялись ролями. Теперь Ману стал свободным художником в их дуэте, а Йоахим – его холстом.       В стильных мужских журналах говорят, что секс зачастую раскрывает человека в совершенно ином свете. Прежде туманные фразы про животные инстинкты и мифическую дикую химию вызывали у Йоахима только приступы зевоты. Он пролистывал скучные глянцевые страницы, соизмеряя личный интимный опыт с опусами колумнистов, и приходил к неутешительному выводу о собственной предсказуемости и консервативности тех, с кем ему доводилось когда-либо делить постель.       Но Мануэль идеально вписывался в эту гипотезу. Спокойный и хладнокровный в общении с товарищами или на футбольном поле, здесь и сейчас он проявлял порывистость, несдержанность, максимальную эмоциональность и даже трогательную уязвимость. Прежними были лишь его самоотдача и тщательность во всем.       Бесстрашный кураж, с которым Ману целовал, кусал и вылизывал каждый доступный участок солоноватой загорелой кожи, его волшебные руки, умелый язык и проявляемая изобретательность приближали Йоахима к краю, вынуждая дрожать и изнемогать от острого удовольствия. Тело горело, будто внутренности накачали жидкой магмой. События перемешались красками на сюрреалистичном полотне. Невыносимо хотелось умереть и вновь воскреснуть, воспарить ввысь и рухнуть камнем вниз, утонуть и мгновенно всплыть, задохнуться и заполнить легкие кислородом. Но жаркая влажность рта, глубоко вобравшего твердую возбужденную плоть, и бережно подготавливавшие к проникновению пальцы не позволяли совсем отключиться.       «Нет… нет… рано… Пока нельзя кончать, я не должен… испортить нашу близость…»       – Иди ко мне… – Йоги настойчиво притянул Ману обратно, благодарно поцеловал и обвил его талию своими ногами, скрещивая лодыжки на мокрой пояснице.       – Зови меня по имени. Так громко, как сможешь.       И Йоахим звал. Пока кровать натужно скрипела под их общим весом, пока его вколачивали в матрас, пока темная макушка ритмично ударялась о мягкое изголовье, пока он сам судорожно стискивал сильные плечи напротив. Он послушно повторял, словно священную мантру, до болезненного срыва связок – Ману, Ману, Ману… То хныча, то едва хрипя. А последнее, особенно пронзительное «Ману» поглотил терпкий с мускусным привкусом поцелуй.       Пространство застыло и сжалось до одной крошечной точки, а затем подобно пружине со звоном распрямилось – большой взрыв и мириады освобожденных из плена звезд. Время понеслось вперед с устрашающей скоростью под барабанную дробь несмолкающего пульса.       Пустота. Освобождение. Единство.       Оглушенные сокрушительным оргазмом и взмыленные, они лежали рядом в уютной тишине, прижавшись вспотевшими лбами. Их дыхание смешивалось, а взгляды расслабленно изучали лица друг друга.       – Я счастлив, – поделился сокровенным Ману, ленивым жестом поправляя Йоахиму волосы и потершись кончиком носа о его нос. – А ты?       – Да, мой хороший… очень.       Мануэль коварно улыбнулся, облизнув алеющие губы. Он откинулся на подушки и, уставившись искрящимися глазами в потолок, осведомился с напускной деловитостью:       – Как насчет «второго тайма»?       Йоги Лёв был всецело «за».       

Благословляю день, минуту, доли        Минуты, время года, месяц, год,        И тот прекрасный край, и город тот,        Где светлый взгляд обрек меня неволе.        Благословляю сладость первой боли,        И в сердце, и в судьбе переворот,        И стрел любви рассчитанный полет,        Когда отбить удар не в нашей воле…       Франческо Петрарка (с)