Добро пожаловать отсюда

Юра никогда не боялся темноты. Даже в детстве. Шел напролом куда угодно, если ему так надо: кот лежит на проходе — его проблемы, монстры спрятались за углом — а ну разошлись, Юрий Плисецкий идет! И дома так было, в городской квартире, и на даче, где до соседского дома метров двадцать, да ещё забор, а за окном ветер, безлюдье и темнота. И чё теперь, а? Дедушка опасался, что страх появится после фильмов ужасов или после первых сборов, где понарассказывают страшилок, а дети потом трясутся под одеялами, но нет — Юра просто не боялся темноты. Пауков вот, например, боялся ужасно, а темноты — ну что в ней особенного? Все то же, что днем, просто не надо себя накручивать. Потому он с малолетства легко оставался дома один, когда дедушка работал долгими зимними вечерами, а темнело уже в четыре. Потому спокойно приехал теперь на дачу на целый месяц: вздохнуть, отряхнуться после сезона и возвратиться на каток с новыми силами. Сезон выдался на редкость тяжелым: одно золото, одно серебро, одна бронза. За серебро на Европе особенно обидно! Ошибся ещё, отталкиваясь для флипа, ногу вывернуло, Юра удержался, не рухнул, но коснулся рукой льда, и этого оказалось достаточно, чтоб пролететь с победой. Он не рыдал, нет, но, конечно, расстроился. Странно, он думал, тяжелый сезон — это олимпийский. Олимпийский был в прошедшем году, а в этом Юра будто не до конца восстановился, словно давило ещё остаточное то, прошлогоднее, когда как будто десять пудов на себе повсюду таскал, да так потом и не сбросил. — Ничего, — подбадривал его Яков. — Не надо рвать жилы. Олимпийский чемпион — это олимпийский чемпион, это достижение у тебя уже есть, не отнимут. Наша задача: сохранить тебя до следующей Олимпиады. А там и не для одной! Юра кивал. Этот дом в Подмосковном поселке всегда его успокаивал. Ещё с детства. Небольшой, с комнатой на чердаке, которую Юра обустроил под себя, и сидел там почти безвылазно. Дедушка ворчал, мол, зачем приезжать, чтоб в доме сидеть, это и в городе можно, сходил бы погулял, Юрочка. И Юра гулял: к речке, к лесу, возвращался в облепленных пылью и грязью кедах (потому что бывал на даче в основном весной) и забирался назад, на чердак. Чердак — это как каюта корабля, а корабль дрейфует в открытом море. И никто его здесь не достанет. Никто. Юра нащупал телефон, зажег фонарик, оглядел комнату, погасил и вслушался. Снова этот звук. Медленно, будто нехотя, и потому ещё ощутимее каждым миллиметром кожи, вдоль хребта поползли мурашки. В доме он был один. А звуки откуда-то доносились. Отчетливые, как стук по стенке. И тут же затихали, стоило вслушаться. За эти пять дней Юра успел перебрать абсолютно всё: мыши, тараканы, птицы под крышей. Нет. Дом, хотя и жилой только в теплый сезон, всё же добротный. Дедушка строил сам, по уму. Следил за пропиткой досок, за заливкой фундамента, ремонтировал любую мелочь. Раньше каждый год перекрашивал окна, а теперь поставил добротные деревянные со стеклопакетами. Словом, любил дедушка эту дачу, душу в неё вкладывал, и никакие мыши пробиться бы сюда не смогли. Главное, днем-то тихо. Эдак по-дачному спокойно, уютно даже. Дом по правую сторону, тоже дача, ещё пустовал — понятное дело, в середине апреля. На участке справа, за домом местных, уже возились во дворе. Сгребали зимний мусор, готовились что-то высаживать, едва прекратятся утренние заморозки. Словом, Юра тут не один во вселенной, вот люди под боком, их слышно, если открыть окно, а если закрыть и не смотреть кино, не слушать музыку и не читать самому себе вслух, а лежать, задумавшись или задремав, то можно услышать звук. Первый раз Юра сразу спустился вниз, обошел обе комнаты, кухню и квадратную гостиную. Поглядел на полках, не бросил ли дедушка тут свой телефон. Дедушка Юру привез, оглядел дом, похлопал по наличникам, как хлопают по крупу хорошей кобылы, сказал: ну, Юрочка, ты уж тут сам, если вдруг что — звони. И уехал. Работа. Юра говорил ему: брось. Ну хватит уже, ну что я, не заработал тебе на заслуженный отдых? Дедушка вздыхал, что рано, что Юра не понимает, что дома скучно сидеть, да и вон пенсионный возраст подняли, нельзя же так: на пособие от малолетнего внука жить, он перестанет себя уважать. Юра бесился. Тогда, говорил, хоть машину смени. Блин, я знаю, деда, ты к ней привязан, но это ж уже ни в какие рамки не лезет. Дедушка качал головой: что ты, Юрочка, на этой ласточке тебя из роддома забирали. Юра бурчал: да вот то-то же, мне вот уже восемнадцать, а этот драндулет и в год рождения будущей звезды мировой фигурки юным не был. Вот что машина стучала и тарахтела, Юра понимал, вопросов нет, но дом! Решил, в общем, что показалось. Ну мало ли, ветер носит. А может, собака бродячая об угол почесалась да побежала дальше. В другой раз этот звук его разбудил. Юра, привычный ночевать с чужими и не всегда не то что доброжелательными, а даже и адекватными людьми — ну спортсмены, фигуристы тем более, что с них взять, хуже танцоров — приучился спать чутко. Крепко, но чутко. Не подберешься и пастой зубной не вымажешь. Но звук не близкий, не в комнате, нет, это Юра понял бы сразу. И схватил бы светильник с тумбочки, потому что кто, блядь, тут сунулся к нему в пустой дом, когда он один и спит — н-на по башке, потом разберемся, с какими намерениями. Но звук шел снизу. Юра поднял голову от подушки, и воцарилась мертвая тишина. А потом тихонечко так, осторожненько: стук, стук, шлеп. Ша-ги. Маленькая тайна, которую Юра узнал случайно: Виктор Никифоров носил в сумке с коньками шокер. Виктор спокойно переложил шокер в другой карман и заговорщицки приложил палец к губам. — А на хера тебе? — спросил Юра, поняв, что любопытство берет верх. — Ты ж на машине ездишь. — Привычка юности. Не всегда были машины, знаешь ли, а вот темные подворотни были всегда. Юра, не распространяйся, пожалуйста. Ну, Юра в душе поржал и забыл, а теперь вот вспомнил. А у него самого почему нет шокера? Тем более у него-то как раз и машины нет, а есть полный набор всего остального: метро, улицы, лестничные площадки. А кто поумнее Никифорова, тот, наверное, носит, как минимум, газовый пистолет. Когда Юра в мыслях дошел до пневматики, снизу давно уже не доносилось ни шороха. Тогда он взял светильник в одну руку, телефон в другую и спустился, подсвечивая себе на ступеньках. Зажег свет, осмотрел всё, даже в дедушкин шкаф влез и обнаружил там пояс из собачьей шерсти, который деда всю зиму в квартире искал. Но источника звука не обнаружил. Приснилось, наверное. А что казалось, когда уже вслушивался — остаточное от сна. Юра смотрел Панчина, наслоилось что-то там на что-то там — и пожалуйста, баг в мозгу, так и инопланетянина можно увидеть, не то что услышать что-нибудь в пустом доме. На другой вечер версия с инопланетянами перестала казаться такой смешной. Внизу кто-то ходил. Быстро и коротко, словно перебежал из прихожей в кухню или из комнаты в комнату, но Юра поставил на паузу «Черное зеркало» и слышал всё это так же ясно, как то, что у соседей собака лаяла, а ей в ответку подвывал пес через три двора. А дверь внизу была заперта на оба замка. Юра постоял, раздумывая, не выглянуть ли на крыльцо, и не стал. Мало ли. Но еле-еле уснул к утру, сидел на кровати и вслушивался, но больше ничего не шуршало. На третью ночь он плюнул и спустился вниз. Занял дедушкину кровать. Добротную, широкую, с хорошим матрацем. Сколько сказок он на ней переслушал, сколько перевидал сладких снов, когда дедушка жалел его и оставлял спать с собой, боясь разбудить, если станет переносить. А у деды ещё и подушки не то что Юрина, бамбуковая, а на пуху! Ну и что, что пух этот лезет из швов и надо перебивать и перешивать в новые наперники, зато спишь, как на облаке. Вот он и проспал всю ночь, крепко, сладко и без снов. И никаких шагов, и никаких стуков. Ну вот, решил Юра за завтраком, бухая ложку меда в овсянку, всё и выяснилось. Просто дом шумит. Снизу понятно, что по стене шуршит ветка. Это вишня уже так выросла. А они с дедой вместе её сажали, маленькую, окучивали потом, поливали из большой лейки прямо под корни, обрезали разросшийся орех, чтоб не загораживал ей солнышко. Юра ещё в юниорах ходил. Теперь ходит во взрослых чемпионах, а вишня уже перегнала его в росте давно и начала плодоносить. Дедушка делает вкуснейший джем и передает Юре, а Юра, даже в самые горячие тренировки, ест понемногу. От одной ложки вреда не будет, вес набирается тяжело, а на этом здоровом питании свихнуться можно. Ближе к обеду позвонил дедушка. — Юрочка, не вырвусь к тебе в субботу никак. Ты там в порядке? Не соскучился? Дедушка каждый раз переживал и не верил, что можно вот так: торчать на чердаке с ноутбуком, не гулять толком, не работать руками и не скучать при этом. Ну да, кино, ну да, книжки, но скучно же, Юрочка. Не-а. Самое то. Именно то, что надо, чтобы не взорвались мозги. Вынуть их из мыслей о катках, программах, соревнованиях, и поместить в раствор сериалов, книжек, вконтактовских пабликов с мемами и подождать, пока они напитаются этим всем, чтобы снова применять их по назначению. Даже тренер это хорошо понимал и привык, что Юра пропадает на месяц. У всех свои способы перезагрузки, у Юры — такой. Но жаль, конечно, что не приедет дедушка. Они б перебрали хлам в погребе. Одному дедушка запретил лезть. Строго-настрого: Юра, не дай бог, ты знаешь, что будет. И Юра не лез, тем более, там у дедушки своё царство, он знает, что, как и куда, банки все эти, бутыли, кадки для капусты и осенних грибов. И в кладовой убрались бы, там тоже полки с непонятными Юре вещами, но под дедушкиным руководством он разобрался бы. Да и просто, поиграли бы в шахматы, поговорили, посмотрели старый альбом. Где дедушка в форме, а возле него собака, огромная, как медведь. Дедушка служил на границе, а пса, конечно же, звали Мухтар. Где бабушка в платье с рукавами-фонариками возле проигрывателя, в руках у неё пластинки. Пластинки и сейчас сложены в кладовке, но послушать их не на чем. Вместо пластинок Юра снова полночи вслушивался в дом. Так интенсивно, что перестал различать ветер, скрип ореха, лай собак и звуки, собственно, внутри дома. А значит, их не было. Юра погуглил, подумал, помедитировал на чердаке и вывел, что это всё дикое перенапряжение. Всё оно. Хоть тресни, хоть лопни, хоть сдохни, но с октября по март не расслабишься. Никак. Телом — может быть. Головой — забудь. Всё сжимается, как мышца, а потом расслабляется вот так, с последствиями, а слуховые галлюцинации — это как судорога или крепатура. Пройдет. Он открыл седьмой сезон «Игры престолов», который откладывал, зная, что если погрузится, то с головой, и оказался, разумеется, прав. После третьей серии осознал, что голоден, на середине четвертой понял, что до конца не дотерпит. Да уже и время ужина, обед пропустил. Готовить желания не было, тем более ждал сериал, так что Юра по-быстрому склепал бутерброды с колбасой, маринованными огурчиками, сыром и зеленью. Размахнулся так, что не влезло на тарелку, а вторую не в чем было тащить, ещё кружка же с чаем, а поднос… Где-то же был поднос, но где? Деда куда угодно мог его приспособить. Не было, в общем, подноса, так что два бутерброда остались дожидаться на кухонном столе, прикрытые полотенечком. Юра вернулся за ними после четвертой серии. Вернее, сперва грохнул посудой, поставил чайник и побежал избавиться от предыдущего чая, а когда вернулся, бросил в чашку новый пакетик и сполоснул тарелку от крекеров, понял, что бутербродов нет. Ну вот нет их! Наверное, сразу же и как-то заполошно подумал Юра, я сам их съел. Когда? Тогда, блядь! Или у бутеров выросли ноги, и они тыгыдык-тыгыдык из кухни сделали. Заебись вариант! Юре нравится. Да, он психанул. Да, снова спустился на ночь в дедушкину комнату, потому что ну на хуй, одно дело, когда дом сам себе неспешно поскрипывает, другое — когда он жрет человеческую еду! Уеду в Москву, решил Юра. Пообщаюсь с дедой, киношки посмотрю. Там, тем более, инет есть не с телефона, качну ещё какой-нибудь сериал. Посижу в своей комнате. Деда прав, какая разница, где сидеть, если из дому не казать носа? Всё, с утра на электричку. Сказать — соскучился. И не предупредить дедушку? А он ведь приедет летом и будет тут один. Ох, бля. На пуховой подушке Юра ворочался до половины ночи, потом перебежками добрался до туалета. Спасибо, конечно, что туалет в доме, хотя и в закоулке под самой кухней, тащиться через полдома. Зато если там заседать, не слышно ничего, не то что в квартире: если вдруг гости, сиди и терпи, потому что слышно буквально всё, а то и больше, чем обычно, от нервов, видимо. Спасибо, что не надо ходить в конец огорода, где и посейчас стоит деревянный сортир с окошком. Деда его на лето моет, обустраивает, говорит, что уютно и вообще: так душевнее. Юра этой душевности не понимал, но пользовался иногда, если лень мыть ноги, а грязь в дом с огорода тащить не хочется. Юра не зажигал свет и, уже отливая, пообещал себе, что вот так же позорно назад в комнату нестись не будет. Это он сюда торопился, потому что долго терпел и очень надо было, а уж назад-то — зачем? Это их с дедушкой дом. Свой. Знакомый Юре с рождения. И бояться тут нечего. Пусть всё, что тут есть, признает как раз его, Юрину власть и спрячется по углам. Бутеры повадилось воровать, ишь! Охуело! — Никуда я не поеду, слышь! — крикнул Юра, встав посреди первого этажа, в комнате с комодом, шкафом и диваном. Прихожая не прихожая, гостиная не гостиная, что-то промежуточное. — Приехал на месяц и останусь на месяц. Если не нравится что-то — пиздуй! Дом ответствовал тишиной. А наутро Юре личку заполонили единорожьи яйца. Или чьи это такие красивые? Он едва разлепил глаза, непроснувшимся мозгом решил, что это какой-то массовый троллинг, а потом разглядел в Милкином сообщении надпись на картинке — Пасха. Да ладно! С каких пор она вдруг такая верующая? А ни с каких. Сезонный мейнстрим. Зевая и ворча, он полежал ещё с полчаса, листая ленту. Решил, что целоваться со всеми подряд это прямо как-то фу, и прекрасно, что его тут никто не достанет, чтобы насильно чмокнуть, прикрывшись традицией. Встал, только когда желудок совсем уж прилип к позвоночнику. — Жрать хочу! — объявил Юра вслух и улыбнулся. Это начиналось само собой, именно здесь, в городе никогда — он начинал говорить вслух, рассуждать, комментировать свои действия, ругаться и даже спорить с собой и с воображаемыми другими, прорабатывая старые споры, из которых мог бы выйти в лучшем свете, но что-то пошло не так. И это тоже часть терапии, за которой он сюда приезжал. Хороший знак. Значит, всё налаживается. Омлет уже доходил под крышкой, когда постучали в дверь. Из кухонного окна отлично просматривалось крыльцо, а на крыльце тетя Вера, соседка. Вообще-то на даче были крепкие ворота с высокой калиткой, но от соседей была в межевом заборе ещё одна — внутренняя. Дедушка сам сделал. Тетя Вера зимой по-соседски присматривала за домом. Юра открыл. — Христос воскресе, Юра, — сообщила тетя Вера вместо приветствия. Юра напрягся, кое-как вспомнил, что отвечать. — Воистину. — «Востину воскресе» надо говорить, Юра. Вот молодежь. Юра буркнул себе под нос, что ему непринципиально. — А деды нет, он в Москве. — Я знаю, — спокойно сказала тетя Вера. — Сам не верует и тебя не приучил. И не крещенный же ты, да, Юра? Не крестился сам? — Нет. — А напрасно. Юра промолчал. Отдельно промолчал о том, что напрасно тетя Вера всю жизнь спину на своем огороде гнула, пахала на фабрике, родила троих, от которых помощи ноль целых хрен десятых, зато внуков орава, и всех сюда на лето сплавляют. Но, может быть, это читалось во взгляде, потому что тетя Вера засуетилась, полезла в сумку и всучила Юре пакет. — Яички свяченые, кулич, Юра. Надо съесть. — Спасибо, — вроде как не принято же отказываться? Или то на похоронах. Хер запомнишь все эти правила, хуже, чем в фигурке. Пакет указывал тяжестью на присутствие в шуршащих недрах чего-то помимо кулича и яиц. Юра нырнул туда рукой и извлек пол-литровую банку. — Водка? — Тьфу на тебя! Вода. Святая. Он не нашел ничего умнее, чем поглядеть сквозь нее на свет, на тетю Веру и выдать: — Оу, такой бы каток заливать! Для Джей-Джея. А то чё он крестится? — А я не боюсь темноты! — сказал Юра в четверть второго ночи. Он спал, но проснулся. От звука. От четкого звука внизу, на первом этаже. Сам снова спал наверху, в своем гнезде. Или что у тигров? Норы? Берлоги — это у медведей. Надо разъяснить как-то этот вопрос. Что бы там ни было, на территорию ледяного тигра вход закрыт. Всем! Кроме дедушки! Р-р-р. Звякнуло. В кухне. Или не в кухне, а рядом, не разобрать. И шаги. Такие тихие, будто чудятся. Юра медленно выбрался из постели. Медленно натянул штаны, расправил смятую на спине футболку, сунул ноги в тапки, высунул, переступил их и приник ухом в двери. Тихо. Издевается, падла. Ну ничего, у Юры есть святая вода! Кулич он съел с чаем, яйца за ужином, а банку оставил на комоде у входа. А почему не забрал к себе? Не пришло в голову. Дождь, понемногу ливший с вечера, разгулялся. И ветер заодно с ним. Деревья, даже поодаль стоящий орех, заколотили в стены, и в этой какофонии затерялись тихие шорохи первого этажа. Над крышей грохнуло. В окне блеснула молния — грохнуло снова. Как в дешевом ужастике, хмыкнул Юра. Ну-ну. Отставленная нога случайно попала прямо на тапок, Юра от неожиданности шарахнулся, рефлекторно, как дома, где постоянно боялся наступить на Пётю. Развернулся и случайно угодил рукой в выключатель. А свет не зажегся. Гроза, подумал Юра. Опять вырубило подстанцию. Ну вот теперь точно как в заезженном дешевом хорроре. Он спустится вниз, а внизу привидение или монстр, или ещё какой-нибудь барабашка, который чавк-чавк — и останутся от Юры Плисецкого рожки да ножки. Злая улыбка растянула щеки. А вот хер вам всем! Один из плюсов профессионального спорта: кроме грандиозного провала ты не боишься вообще ни хера. Ни одному барабашке с минутой между прокатом и объявлением оценок не тягаться. Босые ноги ступали мягко и по-настоящему бесшумно. Чем не могло похвастаться то, что шастало внизу, легко получалось у Юры. Юра ходил, как кот, лучше кота — тише Пёти. Тот топал, как слон, и спрыгивал с дивана, как мешок картошки о пол бухал, а Юра легкий, и шаги у него балетные, плавные: с носка на пятку. Как тень. Окно в полугостинной озарила молния и подсветила банку. Банка стояла в пакете, Юра поморщился — зашуршит. А отступать уже некуда. В кухне был кто-то. Что-то. Юра слышал, чувствовал это всеми органами: там что-то есть. Вот тебе и Пасха, вот тебе и святой день, когда нечисть уходит с земли. Или то Рождество? Да блядь! Юра шагнул, схватил банку, плевав на шорох, и с ней же в руке двинул в кухню, не как кот, а как ледокол. Надо было снять крышку, мелькнула мысль уже на пороге, и он сдернул её, едва не сорвав ноготь, и отбросил в сторону. Кухня была пуста, но Юра засмеял бы себя, если бы обманулся этим. В общей, разбавленной сполохами молний темноте, густилась другая, особая темнота: точно между придвинутой к столу табуреткой и холодильником. Метровое, черное, плотное нечто сжалось без звука ещё до того, как Юра плеснул в него водой, не зная, как оно среагирует: зашипит, исчезнет или бросится на него. Вода упала на нечто с сочным плеском в ту же секунду, как вспыхнула особо яркая и большая молния, так близко, словно бы вот за самым окном, и озарила пол, холодильник, Юрины ноги и это. Это вытаращилось на Юру перекошенным человеческим лицом. Юра с воплем врезал разделочной доской, не прицеливаясь.