Любовью через две сплошные

      Снег мягкими рассыпчатыми хлопьями сыплется с неба, закрывая круглую обкусанную луну, хмурое пыльно-темное небо оседает неряшливыми сугробами на крышах высоток, застилает замерзший асфальт и лавку, на которой курю каждое утро, да и вечер, да и просто, прежде чем подняться домой… «Домой» — даже весело, к нему, конечно… к НЕМУ…       — Мишка, заебал, пошли спать, — ворчит за спиной, кидает в меня полотенцем, метил в окурок, что зажат между казанков указательного и среднего пальцев руки, вцепившейся в подоконник. Промазал. В последний момент рука дрогнула, обжечь не захотел. А он бы попал. Хотя… он уже.       — Иду…       Прошел месяц с того дня, как я забрал его себе. Бессовестно, нахально, втянув в свою жизнь и заставив стать ее частью. Значимой частью. Самой жизнью.       Из-за финансовых проблем, опять же моих, пришлось перебраться к Максу, моему шефу, заодно — бывшему, хотя отношения у нас были возвышенные «посрались-поработали-потрахались» — без чувств, только холодный расчет, но этого объяснить Даньке я не смог, а он и не захотел слушать. Эх…       Схавав очередную мою грубость, живет с нами. Все такой же замкнутый, закрытый, своенравный, слишком упрямый, чтобы у меня хватало терпения осмыслить его решения. Такой… нереальный. И прав Макс: я медленно схожу с ума и лекарство искать не хочу.       Утро такое же хмурое и снежное, как и предыдущая ночь. Градус давит на столбик ртути в термометре, роняя его до немыслимых отметок. На улицу даже смотреть холодно. Долго смеялся, когда Максим, матерясь, откапывал свой навороченный лексус, а потом столько же пытался его «реанимировать», и вся электроника по пизде пошла, не завелся. Потом — еще дольше мой старенький джип. Поленившись подняться, попросил скинуть ему ключи, излазил все сугробы, обматерил меня во весь голос, наплевав, что соседи еще спят, пока их нашел. С горем пополам уехал, а я остался. Наверное, впервые за все это время наплевав на работу — остался дома. Почему-то не смог уйти.       Полупустая кружка с кофе дымится под рукой, тлеет сигарета, внутри постепенно расслабляется уже привычный ком, не рассасываясь полностью, но ослабевая, давая передышку, когда слышу шаркающие знакомые шаги за спиной.       Мне не надо поворачиваться, чтобы понять — он не выспался. Хмурится, недоверчиво разглядывая мою спину, ищет подвох, уже привыкший просыпаться один. Трет тонкими, наверняка холодными пальцами сонные, еще мутные глаза, треплет темно-русые волосы на затылке и, несмотря на мысли, выдает резкое:       — По-любому дождь пойдет — Михаэль сегодня дома изволили быть.       Усмехаюсь. Киваю. Возбуждаясь только от его голоса, его присутствия, закрываю глаза, видя его перед собой, спрятавшегося в мою толстовку, с накинутым капюшоном и растянутыми до казанков пальцев рукавами, показывающего мне фак — как же без этого. Кусаю губы, чтобы не засмеяться. Наверно, со стороны может показаться, что он колючий, как острие армейского ножа, резкий, слегка надменный — возможно, с чужими так оно и есть, защищается, клыками цепляясь за любую угрозу, но не когда я рядом, скорее, по привычке. Наверно, поэтому не слышу, а чувствую его шаги. Преодолев расстояние между нами, прижимается грудью к моей спине — не обнимая, только телом. Уткнувшись лицом мне в волосы на затылке, незаметно, как ему кажется, вдыхая мой запах, и уже не вспомню, чем мылся: шампунем Макса, Данькиными баночками с непонятной мне субстанцией на немецком, которые лень переводить или идти у него спрашивать, или обычным мылом, но ему нравится.       Откинув голову назад, заглядываю ему в глаза. Одного ментального касания хватает, чтобы у меня задрожало от спазмов внизу живота, по телу пробежала дрожь, а горло перехватило и весь мой пиздеж задушило. Как в зеркало, смотрю в него, встречая его чертей и знакомя их со своими, они поладят, уже поладили, поэтому и улыбается, немного смущенно, отвернув голову и снова зарывшись в волосы.       Хватает пары секунд, чтобы его гордость надломилась, а моя выдержка дала трещину. Касание его холодных пальцев встречаю дрожью, сжавшись. Он только улыбается, забираясь рукой под футболку, оглаживает живот, поднимаясь выше, задержавшись на верхних кубиках пресса, еще оставшихся с юношеских времен, и хоть и уверяет иной раз, заговаривая о будущем, что у него на меня любого встанет, вижу, как ему нравится то, что есть сейчас, и втайне боюсь когда-то разонравиться ему.       Ногтями по ребрам, задевая капли сосков — он будет не он, если не коснется их. Откидываю голову ему на плечо, сжав бедра и теснее придвинув к себе, вжимая твердым членом себе в зад. Наклонившись, прижимается губами к шее, не целуя, только касаясь, трется лицом, ластится, возбуждаясь своей вседозволенностью, и злится, чувствуя, что летаю где-то в облаках, а ему нужно все: все мои мысли, все мои чувства. Кусает за шею, привлекая внимание, крепче сжав руки на груди, не так лаская, как обнимая, чтобы еще ближе, одним целым, и не могу сдержать улыбку, когда наше дыхание становится единым в поцелуе. Ломает изнутри, раскрывая грудную клетку, и ты начинаешь парить. От касания его сухих искусанных губ, от судорожного вздоха и рывка диафрагмы, от нехватки воздуха, от захвата, что уже душит, и так недолог был момент ласки, так стремительно сносит крышу, так отчаянно разрывает от страсти, и мало касаний, надо сильнее. Глубже, чтобы снесло к хуям крышу…       Дергает на себя, хватая за затылок, сжимает мои влажные волосы в кулак и тянет вниз, в глаза не смотрит, знает, что сделает хуже, — целует…       Пара шагов, где я, как первый раз на коньках, не могу устоять ровно. Швыряет спиной на стол, заваливая на спину, распластав, как шлюху, с широко разведенными ногами, прижимает сверху, подхватив под бедра, — и я от него такого, и так пьяный, рассыпаюсь на атомы, становясь слабее, и в то же время его уверенность в глазах придает мне сил.       С меня штаны стягивает рывком, потом вспоминает про футболку, тянет ее вверх, отшвырнув на подоконник, проходится ладонью от ключиц по торсу, останавливаясь возле паха, любуясь, как я надрачиваю себе, потому что если не коснусь себя, если не почувствую, что все это взаправду, — сдохну.       Свои вещи снимает медленнее, играет на меня, видя, что и так на взводе, и ходит по грани, чертенок, чувствуя, когда именно сорвусь и выебу его сам, просто потому что мне этого хочется.       Подходит ближе. Глаза в глаза. Его нечитаемая улыбка, мой глухой стон — несдержанный, давно рвущийся из груди. И я бы мог попросить его быть жестче, быстрее, чтобы уже, но ему претит сама мысль причинить мне боль, хотя в кайф, когда заваливаюсь пьяный, отхерачить меня ремнем или едва не утопить в раковине, пока он, по его словам, умывает. А здесь он медлит, в глазах все тот же страх и предвкушение, азарт и стыд, похоть и ласка, и я не понимаю, как в одном человеке может уместиться столько всего.       Толкается плавно, хорошенько смазав свой член слюной. Без растяжки — я ж не девственник, потерплю. Но все равно, страхуясь, дает облизать свои пальцы мне, проходясь ими между ягодиц.       Закрываю лицо руками, смеюсь, не могу перестать им восхищаться. Тяну к себе за шею, роняю сверху всем весом и под собственный сиплый выдох принимаю в себя немаленький член.       Ласка растворяется в поцелуе, она теплится во взгляде, пока тела сходят с ума. Трахаемся, как в последний раз, царапая друг друга, клеймя тела, оставляя засосы на шеях и плечах, как подростки, ей-богу. Стол с дребезжанием ходит ходуном, сбиваю с него недопитую Максову кружку, она со звоном летит на пол и разлетается на осколки. Данька тяжело дышит, кусает губы, уткнувшись мне в плечо, и шире разводит мне ноги, подтаскивая ближе, вгоняя до основания с громким шлепком, и кончает раньше, под мой выдох-стон, под мат и капли пота, что градом льются со всего тела. А после, не останавливаясь и медленно толкаясь внутрь, смотрит мне в глаза, руками стирая с моего лица пот, с глаз, губ, гладит по коже, словно боясь, что часть меня исчезла, что он забрал ее себе. Рукой тянусь к члену, передергиваю пару раз, сжав его внутри так, что он, распахнув глаза от легкой боли, выстанывает, и кончаю, намеренно марая его руки и грудь, тяну к себе, размазывая сперму по нам обоим, и пока я улыбаюсь, он философски выдает:       — Ну ты и мудло, Михаил.       А мне и поспорить не с чем, киваю, он, приподняв мне ногу, осторожно выскальзывает и хмурит виноватую физиономию, видя, как зашибись в этот момент мне.       Сам встать не могу. Спина затекла и колени дрожат, не отпустил еще адреналиновый отходняк, да и оргазм где-то кружит по телу. Даня тянет руку, помогая встать, придерживает за спину и стаскивает на пол. Стоим молча, я разглядываю его лицо, он — мое тело, улыбается. И мне почему-то кажется, что это последний хороший момент в нашей жизни…