О вине, галстуках - бабочках и чернильных пятнах

      Дождь заколотил по крыше небольшого трёхэтажного дома. Саймон жил на самом верху. Он сидел в скрипучем кресле и покачивал бокал с горьким вином, зажатый между средним и безымянным пальцами. Под вечер у него поднялась температура, но встречу с таким желанным гостем отменить уже не представлялось возможным.        В первый раз они встретились на званом ужине общей знакомой художницы, а затем Маркус пригласил его прогуляться. Манфред был слишком типичным джентльменом: одет с иголочки, обходительный, галантный. «Мне ответить честно или вежливо?» — его же реплика, которой Саймон мог описать всю его натуру. — У Вас странные предпочтения, — беллетрист был сбит с толку. — Здесь тихо. — Но почему не парк? Почему кладбище? Маркус промолчал. Он слегка завернул рукава, а затем поправил белую перекосившуюся бабочку Саймона. Смуглые пальцы задели ворот рубашки. Именно тогда этот жест показался таким интимным.       Саймон прокручивал у себя в голове это прикосновение, неловкие попытки Маркуса взять его за руку, положить ладонь на плечо. По спине пробежал холодок. Просто знобит. Гудман оглох от этой тишины — в ней не слышны шаги Маркуса. Он ходит по-особенному. Громко, с каблука. Выглядит это прекрасно.       Кто-то вваливается в помещение на первом этаже и стучит каблуками туфлей (даже в дождь…) по лестнице. Манфред обнаруживает Саймона в кресле под одеялом, смотрящего в одну точку. — Спасибо за приглашение, Вам, должно быть, нездоровится.       Мужчина по-хозяйски затушил догорающую свечу, достал ее остатки из подсвечника, засунув туда новую, лежащую на том же столе. Чиркнув спичкой, ловко зажёг единственный источник света в тесной комнатушке. — Добрый вечер, Маркус, — Саймон выждал немного, чтобы успокоиться, сделать голос поувереннее и проговорить эту фразу у себя в голове несколько раз.— Вы промокли, — звучало слишком взволнованно. — Зонт не выполнил свою задачу. Ветер дул в спину. — Я принесу Вам полотенце.       Саймон неуклюже откинул одеяло на подлокотник и встал. Он был в помятой рубашке и нелепых подтяжках, затертых брюках. Когда блондин открыл дверь в другую комнату, пламя свечи задрожало от лёгкого сквозняка. Маркус сел на стул и, как и следует гостю, терпеливо подождал. Блондин тихо подошёл сзади и положил что-то мягкое на плечи мужчины. — Благодарю. Кенсингтон необычайно преобразился. Ваш дом совсем недалеко от Альберт-холла*, верно? — ещё одно «ритуальное» вступление, сколько у него их ещё в запасе? — Да. Его могло бы быть видно из окна, если бы не тот дом.       Саймон показал рукой в окно. Сейчас он сядет напротив, подопрет ладонями голову, и они снова проведут так всю ночь. Напряжение, словно чугунные цепи, спадет с его плеч. Рядом с Маркусом он снова почувствует необъяснимую лёгкость и беззаботность. Он уже ощущал подобное раньше, просто ненадолго позабыл об этом чувстве. Детство. Он сидит на ромашковом поле. Нет ещё никаких проблем, Саймон не несёт за себя ответственность. Он вновь забудет о всех своих невзгодах, убеждениях, печальном опыте. Этот человек дарил ему возможность жить этим моментом, чувствовать ромашки под ладонями. Говорили они об обычных вещах, но отмахивались от вопросов друзей о совместном времяпрепровождении: любимый архитектурный стиль Маркуса — это слишком личное, как и мнение Саймона о Чарльзе Диккенсе. Это только их сокровище, неприкосновенное и умильно скрываемое ими обоими. — А Вы были уже там? В Альберт-холле?        Под звуки закипающего чайника на старенькой газовой плите они оба разглядывали то стены, то потолок, не решаясь взглянуть друг на друга. — Нет… — Саймон стучал тонкими пальцами по фарфоровой чашке, — Любовался только снаружи. Фоук выдал, конечно. А его ведь даже никто в расчет не брал. Оказался отличным архитектором… Архитектором…       Мужчины наконец встретились взглядами и улыбнулись той самой безумной писательской улыбкой. Гудман нашел на столе неисписанную бумагу и обмакнул перо в чернила, тут же разнеся несколько пятен по листу. — Амбициозный юный архитектор. — Слепой. — Слепой! Который никогда не увидит своих работ так, как увидят их другие люди! — И он пытается передать что-то, но это не видимо человеческому глазу! — И он наконец понимает, как это сделать! — Но…       Они стоят посреди комнаты и, сами того не замечая, держатся за руки. На бумаге написано всего два коротких предложения. — Разрешите мне реализовать эту идею! — Лучше бы Вы остались в публицистике, Саймон, — раздражённо, — или вообще в изобразительном искусстве. Неужели зря заканчивали Феликса Слэйда*? Мечетесь туда-сюда, будто работаете не ради идеи. — Я лишь ищу деятельность, которая будет мила сердцу и кошельку. Вам никогда не понять людей, благополучие которых зависит от денежной оценки их творчества. Так не бывает, чтобы из грязи в князи. Вот что Вы думаете обо мне, Маркус? , — что-то разбилось. Саймону показалось, что это было очень громко, чуть ли не до звёзд в глазах, но собеседник, кажется, ничего не слышал. — Вы-человек и Вы-писатель — две разных личности, так что не принимайте на свой счёт. — Приму. Прочь отсюда.        Гудману стало невыносимо стыдно за то, насколько хрупка была его симпатия. Только перед кем? Саймон провожал расстроенного приятеля взглядом и чувствовал, как ромашки пробиваются из колото-ножевой. Нет ни крови, ни ножа, да и раны самой нет. Почему тогда дрожат кисти и отнимаются ноги? А, верно. Просто простуда.