Pater noster, qui es in caelis; *
Как же это истерично-мерзко звучало. Саймон прокусил губу и ощутил вкус железа: этими же губами, что возносит молитвы, он разговаривал с мужчиной, которого полюбил. Стыдно, противно, но как иначе?sanctificetur nomen tuum; adveniat regnum tuum; fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra.
Темнота постепенно рассеивается, и вместо нее наступает серость. Совсем нет сил. Совсем.Panem nostrum quotidianum da nobis hodie; et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris;
Все вокруг кажется чужим, сердце пропускает удары. Саймон уже ничего не хочет. Он так и не заканчивает, без сил сползая на бок. Пожар потух. Нечему больше гореть. Около пяти часов дня Маркус с подругой сели в кафе на веранде. Мокрый зонт он прислонил к ножке стола, но тот в результате все равно упал, а поднимать было так лениво (он в любом случае снова упадет). Девушка сидела в лёгком платье до колена, а на шее за ухом красовался неудачный мазок масляной краски болотного цвета. Маркус только заметил и предупредил, на что Норт махнула рукой. Официант принес две чашки с зелёным чаем, художница благодарственно кивнула. — Какая кислая у Вас физиономия. Снова Гудман? — Как мило с Вашей стороны. И как проницательно. Сболтнул лишнего, теперь не знаю, как вернуть все так, как было, уж зная его-то… — М… знаете, могла бы я предложить свою посильную помощь, но не приемлю сочувствий к тому, кто разбил мне сердце. — Не напоминайте, и я, и Вы хотели бы это забыть. — Хотела бы, да не забудется, — Норт раздражённо закусила губу и выгнула бровь. — Кэра выходит замуж. — Кэра? — Та арфистка, что сиротку приютила. — А… — Манфред уставился на Норт. — А я все ещё нет, так что прекратите на меня так смотреть! Не буду я вас снова сводить, больно надо! — Норт… — Значит так. Приглашу Вас и его в гости. Случайно. Он о нашем разговоре знать не должен, не хочу терять приятеля из-за Вас. — Спасибо, — Маркус сделал вид, что очень рад. На деле же он был уверен, что все станет ещё хуже. — Но, естественно, не за спасибо, — слишком уж хитро она улыбнулась. — Деньги? — Конечно. И ещё кое-что. Саймон проснулся под вечер с ломотой в костях и с похмелья. Он уже и не помнил, как выдул бутылку вина, которая валялась рядом. Видимо, с горла, потому что бокала или хотя бы остатков от него рядом не наблюдалось. Что-то перепутало его плюс с минусом. Единственное, что он помнил, как хотелось тогда заснуть рядом с ним. Гудман не поднимается, а восстаёт, трёт опухшие глаза. Капли барабанят с крыши по внешнему подоконнику, на стекле только разливается закат. Мутит, но не сильно. Хочется есть, но не сильно. Что-то не так. Безразлично. Где Маркус? Что думает? Ел ли сегодня? Опять гуляет по кладбищу? Сходил ли на ту выставку? Не важно. Не жаль, совсем не жаль. Если все чувства Саймона застынут на холсте талантливой художницы, или вечно будут литься из-под смычка грустной скрипки, или будут запечатлены в лаконичных строках, то мы увидим белый холст, услышим тишину и будем долго ждать, пока чтец молвит хоть что-то. Поздним вечером, когда мигрень спала, а сам Саймон выглядел поопрятнее, он вышел прогуляться. В воздухе стоял запах озона, с деревьев попадали небольшие ветки, фонари уже горели, а лужицы почти просохли. Рядом с небольшим парком стояла церквушка, куда Гудман и зашёл. Внутри никого не было, веяло уютом. Блондин склонил голову и застыл. В церкви он чаще всего не молился, а просто стоял. Безразличие сменилось муторной тягучей тоской. — Извините, что тревожу. Какой приятный голос. Женщина в красном платке, лет двадцати-двадцати пяти, подошла к беллетристу. — Не видели священника? Нигде не могу его найти. Саймон в первые за столько времени почувствовал себя в ментальной безопасности. Рядом с ней он точно не уязвим. — Увы. Меня зовут Саймон. — А… — девушка растерялась, — Я Кэра. Хотела договориться с ним о венчании. — Поздравляю! — неловко выпалил мужчина. — Спасибо! По пути обратно они разговорились. Блондин слушал о ее удочеренной девочке, о трудностях игры на арфе, о том, как они познакомились с мужем, и поверить не мог, как у человека может быть такое доброе сердце. У Кэры был очень тихий голос, Гудману приходилось вслушиваться, но когда она начинала говорить, все затихало, все млело. Зонт-трость Саймона громко стучал по мощеной набережной Темзы. Он прошел с ней до Вестминстера, чертыхнулся и попрощался. Она прошелестела что-то доброжелательное, предложив встретиться вновь. Прохладный августовский воздух приятно щекотал ноздри. Саймон был уверен: если он построит «стену» от Маркуса, то все встанет на круги своя. Эта ссора — отличный повод, хотя бы его отдаление будет оправдано. Домой очень не хотелось. В четырех стенах он сходил с ума. Что за отвратительный звук тишина? Особенно после полуночи, когда уже никто не шаркал ботинками по улицам. Необходимо было как-то доживать до рассвета, чтобы запели немногочисленные птицы. Без Маркуса чего-то не стало, что-то потерялось. Но даже это что-то не было таким важным, оно того не стоило. Саймон иногда ловил себя на мысли: в чем смысл превращать свою жизнь в ад сейчас, если он может попасть туда и после смерти? Но ведь так надо, так делали мама и папа, мальчик с соседнего двора, много предыдущих поколений. Ведь они все явно умнее его, как ему сомневаться в их опыте. Одинокие капли снова заморосили, но он не стал открывать зонт.