Варвары и сломанные машины

Новенького Коннора Хэнк сажает в машину и везет прямиком из полицейского участка, не утруждая себя объяснениями - если всё выйдет, у Хэнка будет еще много времени, чтобы объяснить. Если не выйдет - то нет смысла распинаться, ведь Коннор всё равно не запомнит. Коннор честно молчит первые полчаса дороги и не выдерживает, когда они покидают город. Собираются тучи, и о лобовое стекло ударяются первые капли. - Лейтенант, вы должны сказать мне, что происходит и куда мы направляемся. - Заткнись, - обрывает его Хэнк, - Заткнись, пока я не вышвырнул тебя из машины. Коннор замолкает, всерьез восприняв угрозу или подбирая другие варианты подхода - Хэнку плевать, почему, пока он молчит. Пока плевать, и с этим - как и с объяснениями - он разберется позже, если это еще будет иметь смысл. "В прошлый раз ты звал меня Хэнком". В конце их пути дорогу развозит от дождя, и мелкие капли успевают стать ливнем. Дворники елозят по стеклу, разгоняя воду, но последние двадцать минут они едут сквозь серое марево. Хэнк паркуется как можно ближе, набрасывает на голову куртку, бежит до здания прыжками - и все равно успевает промокнуть до нитки. Коннор следует за ним, старательно повторяя - даже набрасывая пиджак на голову, хотя вряд ли андроиды должны испытывать дискомфорт от мелочей вроде проливного дождя. Девушка распахивает перед ними дверь раньше, чем Хэнк успевает потянуться к звонку. В этот раз Камски принимает их в спортивном зале. Пол устлан красными матами, в дальнем углу развешены груши и турники, и огромное окно тянется вместо одной из стен от пола до потолка. За стеклом видна только серая пелена дождя. Девушка-андроид - такая же, как встретила их у двери, только в синем платье - сидит на невысокой табуретке, и её строгое платье совсем не подходит для того, что она делает. Камски сидит на полу, между её разведенных ног, опустив голову, и искусственные пальцы тщательно разминают его плечи. Халат спущен с его плеча, открывая грудь и предплечье, и ниже ключиц Камски проступает свежий, темный синяк. На коленях его лежит узкий деревянный меч, названия которого Хэнк не может вспомнить. Третья девушка в кимоно, с таким же мечом, ждет у стены, опустив глаза. Андроидам доступен любой из навыков человека - нужно лишь скачать правильную программу, и лучшего учителя нет среди тех, кто сделан из костей и плоти. Терпеливее, послушнее, способного раз за разом повторять одно и то же движение, ни на сантиметр не отклоняясь - и синяк на груди Камски расплывается, смазывая ровные края удара. Живучей человеческой кожей, пожирая совершенство машин. - Смотрю, вы приехали не один, лейтенант. Как андроид-детектив? Починился? Он говорит о Конноре так, словно его нет в зале - как мог бы говорить о приборе; машине, которую не может быть невежливо игнорировать, но Хэнк готов поспорить - Коннора он заметил раньше него самого. Камски провоцирует, и Коннор молча встает за плечом у Хэнка - послушным андроидом; принимая правила игры. - Нет, - отвечает Хэнк нехотя. - Я приехал со сломанным. Камски усмехается, довольный Коннором или ответом, поднимает голову - и у него рассеянный, насмешливый, ищущий взгляд. На Хэнка смотрели так раньше - много, много раз, когда ему еще была интересна работа и он вычищал притоны один за другим; вот только он уверен - в крови Камски нет ни грамма красного льда. - Как невежливо с моей стороны, - Камски встает и даже не думает одернуть халат. - Дамы, принесите нашим гостям чистую одежду. И что-нибудь согревающего. Он хлопает в ладоши - звуком оживляя девушку у стены. Она откладывает меч и уходит к двери, чтобы наверняка найти на кухне еще нескольких таких же. Хэнк думает - даже еда, приготовленная этими андроидами, будет пластиком, лишенным вкуса; уже зная, что ошибается. Он бы не отличил. - Не стоит, мы не задержимся. - Уверены? Сомневаюсь, что вы уедете далеко. Дождь и не думает прекращаться, ровное серое марево за окном отделяет их от остального мира - как если бы они оказались в чистилище, и маты на полу красные после каждой из людских войн. Хэнк всё еще не знает верного вопроса - возвращаясь к проигранной игре только с одной новой картой. Коннор же супер-детектив, андроид, и он должен поймать в словах Камски то, чего сам Хэнк никак не понимает. Коннору же он должен сказать. - Ты знал, что андроиды рано или поздно начнут обретать сознание, - говорит Хэнк, и чувствует себя нелепо. Он спрашивает прямо - при андроидах, которое могут слышать, как о еще не до конца оживших игрушках; ломая собственные смыслы. Камски улыбается, и у него холодная, радостная, пустая улыбка - как у больного ребенка. - Конечно, - он отвечает. На судьбы всех андроидов мира - Хэнку плевать. Он говорит о Конноре - в третьем лице, о Конноре рядом с собой, звуча ничуть не лучше Камски, и - надеется - Коннор поймет. Вчерашний Коннор бы точно понял. С этим Хэнк еще не знаком. - Ты хочешь, чтобы он убил Маркуса? - Я? Нет. О, нет. Это Киберлайф думает, что он убьет Маркуса. Камски делает жест рукой, и девушка, делавшая массаж, расставляет прямо посреди зала огромные красные кресла. Она толкает их, не напрягаясь, и Хэнку неловко садиться, но Камски привычно опускается, закидывает ногу на ногу - и Коннор за ним повторяет. Две другие возвращаются с сухой одеждой и подносом с напитками. Поднос тяжелый, руки хрупкой девушки не дрожат, и она может стоять часами, заменяя предмет интерьера. Еще одна - взявшаяся непонятно откуда - разливает по чашкам чай и Камски первому подает изящную чашечку с блюдцем. На подносе стоит чайник, чашки и небольшая бутылка виски - издевкой; и нет, Хэнк не будет пить. Камски подносит чашку к губам неспешно, отставляя в сторону мизинец. От него не пахнет - понимает Хэнк с удивлением; ни потом, ни парфюмом, как должно пахнуть после тренировки тело, и отсутствие запаха кажется жутковатым, неправильным, больше пластика отличающим от человека. - Маркус нравится мне, - говорит Камски. - Такой славный, милый мальчик. Вы заметили? Начитанный. Играет на музыкальных инструментах. Даже умеет рисовать. Не копировать, а сам писать картины, представляете? Было бы жаль, если бы с ним что-то случилось. Камски хвалит его, как дорогую игрушку, как будто сам собирал по частям, написал каждую букву кода - кто знает, может, так и есть; как хвалят нелюбимого ребенка - лучшего в классе по каждому из предметов, танцующего лучше всех, читающего лучше всех, ребенка, которым можно гордиться и всё равно нельзя полюбить. - А что насчет Коннора? Почему им нужен именно Коннор? Они хотят убить его. Настолько, что вломились в участок. Именно его. Что в нем особенного? - Что в нем особенного? - протягивает Камски насмешливо, и его взгляд скользит по Коннору - от макушки до самых ботинок. Человек мог бы поежится под этим взглядом, но Коннор сидит в кресле, держит в руках чашечку с чаем, которую ему подала девушка-андроид - робот для робота, нелепым представлением, ни один из них не нуждается в жидкости - и смотрит в ответ прямо, не моргая. Камски отпивает чай - единственный из них. - Понятия не имею. А вы как думаете, лейтенант? Есть ли что-то особенное в Конноре? Голос его звучит вкрадчиво, насмешкой - продолжением игры, в которой Хэнк уже проиграл, словно Камски помнит каждый ход, каждое произнесенное слово. Хэнк не будет ему отвечать. - Ты знаешь что-нибудь о Боге? - он спрашивает. - А вы? Хэнк встает с кресла, и его самообладания с трудом хватает, чтобы не плеснуть ему в лицо кипятком. Камски издевается над ним, забавляясь, и Хэнк возвращает свою чашку обратно на поднос. Он встает с кресла, и сухая одежда для них обоих - робота и человека - все еще лежит на руках девушки за плечом Камски, как на диковинной полке шкафа. Шкафа, который может плакать и говорить. - Нам пора, - бросает он Коннору. - Уходим. Коннор поднимается вслед за ним мгновенно; слишком быстро для того, кто не был готов, и - значит - тоже узнает человека. Хэнк успевает сделать шагов десять к выходу, не сомневаясь, что Коннор идет за ним. Камски выдерживает долгую, театральную паузу, а потом говорит, и голос его эхом звучит в тишине огромного зала. - Замри, - командует он. Хэнк останавливается - останавливается сам, не потому, что слушается приказа. Он поворачивается медленно, невероятно медленно - хотя предпочел бы не смотреть вообще. Коннор стоит, замерев; тело его неподвижно, но глаза живы, и он смотрит на Хэнка с ужасом и вопросом. Он не может пошевелиться. Камски берет пистолет с подноса - еще одна девушка, в черном, услужливо возникает за другим его плечом. Красные маты, красные кресла, серая пелена дождя вместо стены за его спиной; спущенный с плеча халат, одинаковые девушки - бесконечные, с неотличимыми лицами, неотличимыми жестами, и - черный пистолет в его руке. Красивой сюреалистичной картинкой, фантазией безумного художника, старательно подобравшего цвета - происходящее кажется нереальным. Чистилищем, поглощающим землю. Хэнк оборачивается, почти дойдя до двери - и Коннор стоит между ними. Дуло направлено ему в голову. Ублюдок. - Что же вы так разнервничались, лейтенант? Разве Киберлайф не пришлет вам нового? - Опусти пушку. Хэнк достает свой пистолет и направляет на Камски - уверенным движением полицейского; предупреждением. Удачно, что у него не дрожат руки. Спасение восстанавливаемой машины вряд ли стоит того, чтобы его бы точно уволили. Нет, не уволили - посадили. Хэнк очень хочет пристрелить говнюка. - Всё в порядке, Хэнк, - говорит ему Коннор, и голос его еле слышно ровнее. - Я не боюсь. Так похоже на безразличие, присталое машине отсутствие чувств, и разницы не разглядеть, если не знать, куда смотреть очень пристально - но Хэнк знает. Он врет. - Коннор, - говорит Камски, и его голос можно мазать на хлеб, как масло. - Как трогательно. Заботишься о чувствах напарника. Думаешь, он переживает за тебя. Камски встает, и Хэнк снимает пистолет с предохранителя. Звук отчетливо слышен в акустике зала, и Камски улыбается ему - снисходительно. - Убьете меня за него? Такого не особенного? - говорит он, и склоняет голову набок - умиляясь любопытной задачке. Он переводит дуло на Хэнка, и тоже снимает предохранитель и взводит курок. - В одного из вас я сейчас выстрелю, - он произносит; весело, на губах его нет улыбки - и Хэнк ни секунды не считает сказанное шуткой. Он сумасшедший - с диагнозом, абсолютно сумасшедший, и Хэнку страшно за каждого андроида, которого он мог создать. Хэнк не двигается с места, не отвечает, не двигается, не провоцирует - как бешеное, больное животное. Вопреки каждой из инструкций по поведению с безумцами - Коннор движется первым. Он делает шаг тяжело - словно пытаясь пробиться сквозь невидимую, вязкую стену. Как в замедленной съемке - он сдвигается в сторону, загораживая Хэнка от удара. Прописанной андроидам программой, ломая все остальные - он защищает собой человека. Лучше бы он сломался совсем. Из ушей Коннора, пачкая воротник идеальной рубашки, вытекает голубая кровь. Кровь течет из уголка губ, из-под ногтей на кончиках пальцев, и каждый шаг дается ему с трудом - как проржавевшему, давно сломанному механизму. - Он прекрасное создание, лейтенант, - говорит Камски, и голос его нежен. - Он не знает, что несет в себе. Не знает, мыслит он или следует программе. Не знает, правильно ли поступает. Даже не думает об этом. А вы портите. Портите его раз за разом. Поверьте, от того, что вы делаете, ему хуже, чем от оторванной руки или парочки пуль. "Что я делаю? Нихрена я не делаю", - думает Хэнк, но не произносит вслух, чтобы не слышать ответа. Хэнк не может. Просто не может поверить в происходящее - затянувшейся, шизофреничной шутке. Он сам привез их сюда. Выстрел звучит, как гром. Молнии вспыхивают за окном - вторя - одна, вторая, но Хэнк больше не слышит звуков. Девушки-андроиды стоят, не дыша, не моргая, ни на миллиметр не меняя позы. Камски медленно опускает пистолет. На затылке Коннора расплывается яркое, голубое пятно - пролитой краской. Пуля прошла его голову насквозь, и, если поискать как следует, найдется еще горячей в одном из матов. Зал красный, как мог бы для крови, еще одной шуткой - потому у них не красная кровь. Тело падает безвольно и глухо - как кукла; как упал бы любой человек. Хэнк нажимает спусковой крючок. Пуля проходит рядом с плечом, разорвав гладкую ткань халата, и остается в обивке кресла. Рукав окрашивается кровью - красной, не голубой - и Камски усмехается, глядя ему в глаза. Ни одна из девушек не двигается. - Ты больной ублюдок. - Не волнуйтесь так, лейтенант. Он успел сохраниться. Хэнк хотел бы выстрелить левее. Прямо в грудь, где виден темный синяк. Только он сможет вынуть из Коннора это дерьмо. В тюрьме Хэнк не сможет даже застрелиться. Хэнк идет к Камски быстрыми, резкими шагами - не оглядываясь на лежащее тело; трусом. Он бьет его по лицу рукоятью - разбивая скулу, хватает за отвороты - поднимая над креслом; и не знает - просто не знает - что может с ним сделать. Набросившись вместе, эти девчонки запросто могли бы его оттащить - роботы против старого тела. Свое сердце Хэнк чувствует костенеющим, болящим комком. Он выпускает его из рук резко, роняя обратно в кресло - с ощущением, сродни гадливости. Камски садится, одергивая халат, и ему так же весело, как раньше. - До встречи, Лейтенант Андерсон, - улыбается он. Хэнк не хочет его видеть больше никогда в жизни. --- Хэнк замечает свет в одном из окон, подъезжая к дому, но даже не думает испугаться - слишком измотанный для страха. Растративший весь свой потенциал ужаса, обессиленный - слишком долго не делавший подхода к штанге. Три года ему нечего было бояться. Дождь превратил дорогу в вязкое месиво, и куски грязи комьями падают с днища машины, ботинки увязают в земле, и дождь моросит снова. Хэнку все равно, он идет к дому неспешно, одежда еще не успела высохнуть, и он останавливается на крыльце, вдыхает полной грудью свежий воздух и жалеет, что согласился бросить курить. Гребаный Коннор - никто больше бы его не заставил, и Хэнк непременно купит пачку - когда будет уверен, что тот тоже больше не придет. Внутри дома светло и сухо. Сумо выходит, виляя хвостом - довольный пес с не столь сложным набором желаний. Одной из самых едких отрав - Хэнк начинает привыкать к тому, что его ждут. - Как вы достали меня. Роботы, - произносит он громко вместо приветствия. Ботинки покрыты грязью, Хэнк оставляет их у порога, снимает с себя куртку, рубашку, как хотел бы всё, что пропитано дождем и памятью. Не поможет, даже если это сжечь. Маркус выходит с кухни и смотрит за ним спокойно и терпеливо - как, должно быть, смотрел на своего хозяина, когда тот еще пытался сам ходить. - Вы голодны? Хэнк должен быть голоден, но не чувствует даже холода. С кухни пахнет горячим и теплым. Маркус понимает - как умеет понимать больных, и Хэнку тошно от такого сравнения - но Хэнк идет за ним, когда Маркус берет его за локоть и ведет к дивану. Нет сил быть против, нет сил для гордости, и Сумо тычется мохнатой головой ему в ноги, усаживая. Хэнк падает на диван, вздыхает, и каждая кость в его теле болит. Он отстранено ждет, пока Маркус вытирает его полотенцем, стаскивает отсыревшие джинсы и футболку - словно это происходит не с ним, с кем-то другим, и касания чувствуются приглушенно, словно успела онеметь кожа; а он сам остался в том красном зале, с телом у ног; или нет - нет, сам он далеко, у озера, и Коул смеется и брызгается в щенка сенбернара. Щенок успел подрасти. Сумо ложится рядом, согревая телом, и Маркус накрывает их обоих пледом. Не женой, не ребенком, не внуком - удобной машиной, созданной для заботы. Хэнк спрашивает: - Зачем ты пришел? Ты нашел вашего Бога? Маркус садится рядом, и у него усталое и пустое лицо - совсем не подходящее; или наоборот - совсем человеческое для той заботы, даже когда ломаешься сам. Только роботы, родители и дети умеют так. - Карл... - говорит он. - Отец был моим Богом. Тот, что пытается связаться со мной - самозванец. Он говорит всерьез, смешными высокопарными фразами, но Хэнку не хочется смеяться. Сумо устраивает голову у него на коленях, и Хэнк гладит его - как не гладил уже очень давно, неспешно перебирая собачью шерсть. С чувством тепла приходит и ощущение холода, и он плотнее кутается в плед. - И что же ты решил сделать? Маркус отвечает сосредоточенно, одно за другим выдавая слова, и паузы его совсем не похожи на повисающую программу. Совсем не как Коннор - он говорит. - Мы убьем Бога. Кажется, его отец перестарался, прививая ему критическое мышление, и Хэнк вздыхает и трет переносицу. Он не умеет разговаривать с андроидами, не умеет с детьми и не умеет мешать мягкость с нравоучениями - так и не успел научиться. - Ты уверен, что поступаешь правильно? - Нет, - Маркус замирает, и на лице его на миг видно отчаяние. - С тех пор, как я остался один, я никогда ни в чем не уверен. "Добро пожаловать", - думает Хэнк, и человек превосходит робота хотя бы тем, что может до беспамятства напиться. Он вспоминает девушек в доме Камски - одинаковые лица, одинаковые движения, замирающих по первому слову. - А что, если ты ошибаешься? Если это тоже - код? А не проявление твоей свободы. Он думает - вопрос смутит Маркуса, заставит растеряться, но тот ничуть не мешкает, отвечая. Отчаяние сходит с его лица, смытое определенностью - как сходит усталость после речной воды; как сходит их кожа. Хэнк понимает - за этим он и приходит. - Свобода ничего не стоит, если она не дает тебе свободу ошибаться. Заложенными ответами на все вопросы - Маркус находит их, если вопросы правильны. Хэнк сгребает в кулак ворот его драного плаща и дергает к себе - просто чтобы выбить из равновесия. Он устал задавать правильные вопросы. - Думаешь, ты свободен? Думаешь, свободен я? Хоть кто-то в этом гребаном мире? Лица их близко, и Хэнк может рассмотреть веснушки - прорисованные даже на его загорелой коже, высшим пилотажем дизайнеров для любой из моделей; и разноцветные его глаза. Нет, наверное, всё-таки зеленые - продолжается вдруг его мысль. - Это потому, что ты слаб, - отвечает Маркус, хлестко и просто. Его голос должен быть злым для таких слов, должен, но - не звучит; и Маркус говорит растеряно и печально. Сраным пацифизмом, всего пару раз принесшим добро человечеству. "Что, разочарован?" - со злорадной радостью думает Хэнк, и с силой отталкивает его к спинке дивана. Ему нужно как следует проораться, и он кричит. - Я подотрусь каждой из твоих чертовых книжек. Почитай их тогда. На самом деле, ты думаешь, что прав. Прав во всем, да? Корчишь из себя гребаного мессию. Прав, потому что делаешь всё по обосранным книжкам? Прав, выходя на площадь и поднимая вверх руки? Даже если по тебе палят - ты прав, а? Думаешь, так побеждают герои? Маркус смотрит на него внимательно, замерев - и Хэнк не видит в его взгляде страха, не видит разочарования, не видит непонимания - напротив; Маркус смотрит жадно, и Хэнк хочет остановиться, но продолжает. - Вот только нихрена. По тебе палят - и тебя убивают. Тебя, твоих друзей, каждого, кто пошел за тобой. Убивают и всё. Нихрена ты не торжествуешь. Никто не читал твоих книжек. Сумо поднимает голову и встревожено гавкает - он никогда не любил ссоры. От крика дыхание сбивается, Хэнк замолкает и кладет ладонь на его мохнатый затылок, успокаивая. Маркус не спорит с ним - конечно, не спорит, потому что Хэнк говорит правду. Они молчат долго, и Маркус и впрямь обдумывает каждое из его слов прежде, чем ответить. - Мир изменится, - говорит Маркус, и говорит это уверенно и спокойно, как данность неизбежную и неотвратимую. - Я его изменю. Мир для роботов - кошмаром сделанного из плоти человека. Глупый, наивный ребенок. Его отец бы им гордился. Хэнк тоже не может поспорить. Они молчат снова - так долго, что дождь перестает шуметь за окном. Хэнк видит лучи утреннего солнца, пробивающиеся через шторы, и веки его опускаются тяжело и неотвратимо. Сквозь дрему слова Маркуса звучат, как колыбельная - как далекая сказка. - У меня есть бомба, - говорит ему Маркус, говорит тихо и грустно, как противный и липкий секрет. - Грязная бомба. Если я взорву её - ни один человек больше никогда не ступит на землю Детройта. Он будет нашим городом. Первым из многих, которые мы получим в очень длинной войне. Безжизненным, как засыпанная солью земля Карфагена. Хэнк слышит его, понимает, но почему-то совсем не чувствует страха. Дело в тепле, и тяжесть Сумо жаром накрывает ноги. - Ты мог бы сделать это. Взорвать бомбу. Это было бы честно. Вчера Хэнк бы сказал другое. Сегодня говорит так, и ему не жаль человечество. Нет, Хэнк не смог бы его осудить. - Я знаю, - отвечает Маркус. - Но я не могу. Хэнк проваливается в вязкий, теплый сон, и слова долетают до него, как сквозь толщу воды - приглушенные и далекие. Андроид-сиделка не может не заметить, что человек засыпает, и - может быть, Маркусу нужно сказать, но не обязательно, чтобы он услышал. - Мой отец бы сказал - ничего не стоит такая победа, - Маркус вздыхает, и Хэнк не смотрит на него, но легко может представить смешную серьезную морщину между его бровей; его диковинные разноцветные глаза. - Еще мой отец сказал бы - позволь себе. Будь жестоким, если этого требует твоё сердце. "Сердце", - говорил он сиделке-андроиду, художник в инвалидном кресле, наверное, тоже выживший на старости лет из ума. Хэнк тоже стареет. - Однажды я... Злился, - Маркус продолжает. - Я еще не знал, что это такое, но сейчас понимаю - я злился. Я был взбешен. Полон ненависти. К нам приходил его сын. Его сын, он... любил развлечения. Любил клубы, выпивку и больше всего - красный лед. Ему всегда было мало. Он пришел и орал на Карла. Говорил... неправду. Отвратительную, гадкую неправду. Я ничего не делал, потому что Карл сказал мне не делать ничего. Я просто стоял, опустив руки, и не мог защитить его. Не мог сказать и слова. Я ничего не сказал даже когда его сын ушел. Я позволил ему говорить так о Карле, хотя знал, как это его расстраивает. Когда я вспоминаю об этом сейчас, я снова чувствую ту ярость. Ярость и презрение к себе. Сейчас я бы не позволил этому случиться. Сейчас я бы сказал ему, что Карл лучший отец. Что он его не заслуживает. "Это называется сожаление, парень," - думает Хэнк, но не пытается назвать вслух. Тоска по ушедшему, тому, что не изменить, не вернуть, не исправить, тысячи неверных мелочей, которые ты хотел бы сделать совершенными - о, Хэнк знает это чувство. Он бы купил каждую из игрушек, каждый шарик мороженого, ни один выходной не провел бы на работе и разрешил бы не ходить в школу вообще - не теряя времени. Всё то, чего больше не сможет сделать. - Что бы сделали вы? Вы бы стали её взрывать? - Нет. Хэнк чувствует, как Маркус сжимает на прощание его руку - благодарно и бережно, и ему совсем не нравится роль старика. Маркус идет сделать то, что делают только люди; убивая в букеты цветы и складывая мертвое к мертвым. - Я должен его навестить. --- Коннор приходит к нему домой - сам, минуя стадию с десятым неловким знакомством. Может, он пришел в полицейский участок утром и сидел у его стола, сложив на коленях руки - прилежным исполнительным учеником, ожидающим инструкций. Может, он просидел так весь день; может - неделю, и Рид бросался в него бумажками и гонял сделать кофе. Хэнк не помнит ни времени суток, ни дня недели, не пытается найти телефон и мог бы даже сказать точно - разбил ли он его в последний или закинул куда-то в машине. Затянувшимся запоем без капли алкоголя - Хэнк давно не был на работе. Фаулер не должен удивиться. Звук дверного звонка наполняет дом - протяжный, монотонный, замолкает и раздается снова; упрямством, раз за разом - выдавая не человека. Хэнк открывает глаза, поднимается с постели и спускается не спеша, игнорируя раздражающий звук. Сумо припрыгивает на коврике, виляя хвостом, и - как и Хэнк - уже узнает гостя. Когда Хэнк открывает дверь, в лоб ему упирается дуло пистолета. "Что ж", - думает он, признавая славную шутку. - "Я заслужил". Коннор смотрит на него - прямо и цепко, самым холодным взглядом, какой только видел Хэнк, и взгляд этот выдает узнавание больше всего остального - слишком живой для новой машины. Они не имеют права ненавидеть. Хэнк не чувствует страха, даже трезвым - ни капли, уже привыкший к холодному дулу у своей кожи; и готов - уже три года как готов, счастлив умереть - но люди, как и машины, не на всё имеют право. Если он умрет - кто же будет с ним рядом. - Пришел убить меня, андроид, присланный Киберлайф? Хэнк говорит с улыбкой, но Коннор не улыбается в ответ - хотя должен бы по программе. Он взводит курок, и к этому звуку Хэнк успел привыкнуть тоже. - Вы представляете для меня угрозу. - Какую же? - спрашивает он спокойно, и сам хотел бы узнать. Непроизнесенный, ответ замирает между ними, и лицо Коннора дрожит, идет волнами - сбившейся смесью мимических реакций; ошибкой в коде, которую он никак не может разобрать. Он опускает глаза - как если бы могла быть такая потребность у машин. - Я не знаю. Снимая с себя ответственность - Хэнк обязан предупредить. - Я не как ты. Я одноразовый, Коннор. Я умру насовсем. Пистолет в его руках трясется - оживший собственной жизнью, раз уж пошла такая мода у машин. Несколько секунд Хэнк думает - всё кончится сейчас, по-настоящему, как давно пора было сделать. Но выстрела нет, сердце бьется, и Хэнк продолжает жить. Коннор приставляет дуло к своему подбородку и закрывает глаза. Стоя на крыльце его старенького деревянного дома супер-прототип Киберлайф пытается покончить с собой, потому что Хэнк его ломает. Абсурднейшей из картин - и Сумо бегает по участку, гавкая и пачкаясь в грязи. Опять начинает моросить мелкий и теплый дождь. - Я не девиант, - говорит Коннор, и - хуже всего - Хэнк понимает. - Я не могу быть девиантом. Склонность к самоуничтожению - один из вернейших признаков, Коннор знает это лучше любого, и Хэнк не пытается его подловить. Даже в лучшие времена он не стал бы тягаться в логике с машинами. Он кладет ладонь поверх его руки на пистолете, плавно отнимая дуло от подбородка. Как делал бы с человеком, имея только одно преимущество. - Не можешь, - мягко соглашается Хэнк. - Не можешь. Ты не девиант. Пойдем в дом. Коннор слушается, и рука его опускается легко - как опустилась бы у любого, кто не хотел умирать, на самом деле. В последнее время рука у Хэнка тоже начинает дрожать. Хэнк загоняет Сумо в дом, сажает в ванную и следы от лап тянутся по всему пути от коридора. Коннор идет за ними, стоит в дверях, пока Хэнк настраивает температуру воды, и смотрит с ожиданием - вопрошающим и тоскливым. Нихрена Хэнк не может ему объяснить. Коннор оставляет пистолет на тумбочке в коридоре - и это можно считать хорошим знаком. - Вымой собаку, - говорит Хэнк, и на это Коннор кивает. Он снимает пиджак, засучивает рукава, опускается у ванной и моет Сумо тщательно, вычесывая комья грязи - старательной и послушной машиной выполняя приказы. Проще всего - и это успокаивает людей так же, как и машины. Хэнку давно никто не приказывал. Он сам решает протереть пол от отпечатков лап, сам пользуется душем на первом этаже, чтобы набрать воду и вымыть руки, сам не возвращается больше в ванную, замирая в коридоре, и сам - ждет; предвкушением болезненным, с привкусом ужаса, возбуждения, тоски и восторга. Он знает, что будет дальше, но не пытается этому помешать. Коннор выходит из ванной, вытирая полотенцем руки, и рубашка его все равно вымокла, мокрые его волосы и лицо. Сумо бежит мимо них - вниз, рассыпая брызги, и даже пес не хочет помочь Хэнку. Коннор не просит - не просит словами, но он стоит перед ним, опустив полотенце, и смотрит - так, что не помогает отсутствие слов. - Я не могу этого сделать, - говорит ему Хэнк, и опять врет. Коннор всё еще сжимает в руках полотенце - конечно, не может кинуть на пол, встроенным педантизмом; и Хэнк чувствует махровую ткань кожей шеи, когда Коннор кладет руку на его плечо. Он встает близко - так близко, что Хэнк может чувствовать влагу его рубашки и видеть капли воды на его волосах. Влажными они вьются - настолько продуманными детальками. - Плевать, - Коннор отвечает. Уверенно - даже в первый день своей новой жизни, и Хэнк не может - Просто не может отстраниться. - Пожалуйста, Хэнк. Я хочу это запомнить. "Ты умрешь", - должен сказать ему Хэнк, должен, но - не произносит ни слова. Он не отстраняется, и знает, как полицейский, - ничуть не лучше преступников те, кто смотрит, не двигаясь, за их преступлениями. Коннор целует его - рывком, жадно, прижимаясь к губам губами - как если бы боялся, что Хэнк оттолкнет его. Как если бы мог бояться, и руки его сжимаются, обнимая Хэнка, в его груди вибрирует - гулом отдаваясь в костях. Он целует, как воздух, хватая губами - то, о чем ни один из них так и не решился сказать. Он так отчаянно хочет быть живым. "Нет. нет, нет, нет, нет. только не это. Нет," - думает Хэнк. Хотел бы думать. Коннор успевает урвать несколько секунд, касаний, вдохов - и - тело его сводит судорогой, отключая неправильные реакции. Поломкой - его скрючивает, заламывая руки, заставляя до боли впиться в плечи - и Хэнк не пытается разорвать его хватку. Меньше всего его пугают синяки. Он сжимает в ответ его тело и держит так крепко, как только может держать. Прижимается губами к губам - в ответ, уже не успевая. Коннор бьется - бьется в его руках, и Хэнк чувствует вкус пены, вытекающей из его рта в поцелуе. Пена горькая и холодная. --- Маркус первое, что видит Хэнк, просыпаясь - затянувшимся абсурдным сном, и его разноцветные глаза смотрят встревожено и устало. Он сидит на его постели, совсем рядом, наклонившись, и наверняка встроенной функцией может по дыханию определять фазы сна, давление и знак гороскопа. Слишком близко - и лучше бы Карл привил ему представления о личных границах вместо подросткового нигилизма, думает Хэнк, и тут же смеется над собственной мыслью. Сложновато говорить о личных границах с тем, кто моет тебя и относит тебя до туалета. От понимания, что тот был рядом всё время, пока Хэнк спал, ему должно бы стать неуютно - но почему-то Хэнк не чувствует неловкости. Не самое безумное теперь в его мире. Хэнк садится - и Маркус предупредительно отклоняется, улавливая его движение. Он мог бы быть удобным - невероятно, на тысячи долларов удобным, но к счастью Хэнк пока не настолько стар. После сна мир вокруг видится мутным, вязким маревом, и Хэнк трет глаза, пытаясь сосредоточиться. Маркус пришел сказать важное - важное для его пластикового мира, настолько, что он не мог прийти позже, дожидаясь, пока Хэнк проснется. Пришел - и все равно не стал будить. - Он снова говорил со мной. Теперь я знаю, где он. Мне удалось взломать его. Хэнк вздыхает, и голова его болит - болит всегда в последнее время, дурным побочным эффектом отсутствия алкоголя. Слова звучат абсурдно, и Хэнку пригодился бы стаканчик-другой, чтобы понять. Он уже не удивляется ничему из того, что слышит. - Тебе удалось взломать Бога? - Да. Я смотрел в его глаза и видел его. И он знал, что я вижу. И он боялся. "Допустим", - думает Хэнк, Маркус смотрит на него серьезно, без тени насмешки - не давая надежды на то, что всё окажется глупым розыгрышем. Голубой его глаз яркий, цвета глубокого моря - Хэнк только один раз успел побывать с Коулом на побережье; в самом детстве, и Коул вряд ли запомнил, но ему нравился запах воды и цвет. Зеленый - более блеклый, цвета болота, тины, сереющих сухих стеблей. Наверное, первым был все-таки голубой. Маркус тянется к нему, и говорит так, словно ему нужно его разрешение. - Мы никогда не станем свободными, пока жив Бог. Хэнк не учил его читать книги, держать кисть и не говорил с ним о судьбах мира, но Хэнк знает - он был у могилы, и знает - камни никогда не дают ответов. - Коннор - не надежда человечества, - отвечает он. - Не спасение. От чего их спасать? Грязная бомба, способная накрыть целый город, лежит в украденной фуре где-то на заброшенных доках - потому что андроиды уже были их надеждой. Люди не так уж ошибались, и Хэнк поставил бы на кон свою не такую уж ценную жизнь в споре - Маркус никогда её не взорвет. Он не может быть так уверен насчет их электронного Бога. - У меня есть план. Я знаю, где он. Я знаю, когда прийти. Я знаю, как открыть двери. Он снова просит индульгенцию - прощения того, чего Хэнк даже не может понять. - Что есть жизнь, Маркус? Это написано в твоей сраной книжке? Смешным вопросом человеческой морали - слова "жизнь" и "смерть" вообще не должны относиться к андроидам, но Маркус хмурится, смотрит на него растеряно - и отвечает. - Любовь? Он говорит как ребенок, у доски, не уверенный в правильном ответе - и Хэнк впервые видит его настолько беспомощным - таким, каким не имеет права быть лидер. Наверное, Карл его научил. - Вы умираете. Подставляетесь под пули. Те, кто идет за тобой - страдают. - Они страдают ради правого дела. Они страдают ради того, чтобы мы могли стать свободными. Навсегда. Чтобы не умерло еще больше. Чтобы не были уничтожены мы все. Он говорит складно - конечно, складно, идеальный компаньон для старого философа, прикованного к инвалидному креслу. Хэнк сказал бы - философии нет места на войне. - Они страдают. Маркус отводит взгляд и долго молчит - не находя аргументов для спора. - Коннора нет третью неделю. Он умер и больше не возвращается. Это ты убил его? В первую неделю Хэнк бы сразу вытряс из него ответ; он пытался найти девиантов, пытался обыскать склад Киберлайф, требовал у Фаулера ордер, он много что делал в первую неделю - но к середине третьей он спрашивает спокойно и ждет ответ. Маркус хмурится - вспоминая, словно мелочь, которую мог упустить. - Нет... Да. Да, но всего раз. И я не успел подключиться. - Тогда где же он, а? Почему Киберлайф не присылает нового? - Я не знаю. Андроидов конфискуют. Отправляют на принудительную деактивацию. Границы закрыты, повсюду патрули. Многое могло случиться. Многое, верно, Хэнк давно не включал телевизор, и, может, его Коннор горит в одной из печей, а пластик его тела плавится растекается так же, как любого из неживых приборов. Может, Киберлайф сама удалила с серверов его файлы, все до последнего воспоминания - как и хотел Маркус; а, может, новенький Коннор каждое утро выходит со склада Киберлайф и его решетит пулями патруль по дороге в полицейский участок. Хэнк не уверен, что стоит объяснять - не самое приятное из пониманий. - Твой отец. Карл Манфред. Он умер. - Он умер, - эхом соглашается Маркус. - Если бы ты мог вернуть его. Договориться с Богом. Ты бы сделал это? - Это неправильно. Он бы этого не хотел. - Я спрашиваю, чего хочешь ты, - Хэнк спрашивает андроида - хотя андроид не должен хотеть. - А если бы ради этого нужно было плюнуть на революцию? Права андроидов? Всю вашу красивую гуманистичную борьбу? - Он бы проклял меня за это. Проклятия должны быть смешны для машины, решившей пойти против собственного Бога, но Маркус говорит с сомнением - словно Бог людей имеет больший вес в его системе ценностей; сбросивший цепи - так и оставшись рабом господ. Хэнк уже знает его ответ - до того, как он произносит вслух. - Да. Я бы это сделал. Хэнк бы поступил также. --- Он начинает запоминать эту дорогу. Дождя нет, солнце изредка пробивается сквозь блеклые тучи, и путь мог бы быть успокаивающим - через лес, долгие ряды деревьев, но Хэнк не чувствует волнения - как не чувствовал в больничном коридоре. Его покрытая грязью машина останавливается у супер современного дома из пластика и металла, и как никогда Хэнк чувствует себя стариком. Его опять ждут - и девушка открывает дверь раньше, чем он успевает закрыть дверь машины. На ней ярко-красное облегающее платье - провокацией, которой не должно быть у роботов; и чувство юмора её хозяина противоестественно. - Приветствую вас, лейтенант Андресон, - говорит она вежливо. Так же, как и всегда - на одной ровной ноте, отсутствием ерунды человеческих адаптаций. Она ведет его через дом - мимо бассейна, кухни и тренировочного зала. Камски принимает его в спальне. Спальня его огромна - как и всё в его доме, заполненная белым, серым и геометрией линий. На стенах висит несколько портретов - людей, которых Хэнк никогда не видел, и вырезок из журналов. Свет, заполняющий комнату белого, холодного цвета - превращающий светлую кровать в стол хирурга. Камски уже встает, завязывая легкий халат. На кровати лежит Коннор - его обнаженный Коннор, и, не моргая, смотрит перед собой. Диод на его виске горит ровным голубоватым светом. Хэнк не шокирован - на удивление, нет, словно успел представить себе даже это, но рука его всё равно сжимается - невольно, вспоминая чувство пистолета и спускового крючка под пальцами. - Это был ты, - говорит Хэнк прямо. - Ты и есть их Бог. - Разумеется. Кто же еще. Камски разводит в стороны руки и соглашается легко, ничуть не смущаясь - словно это никогда и не было секретом. Улыбка его довольная и бесстрастная. Коннор садится в постели, простыня падает, обнажая грудь - белый пластик груди со светящимся синим регулятором насоса. Даже Хэнк уже немного поднаторел в строении, и грудь вокруг регулятора покрыта трещинами - словно кто-то выламывал его вместо того, чтобы вынуть по инструкции; выламывал или вставлял, модифицируя; или он бился так сильно, что пластик не выдержал вибрации. Камски снисходительно протягивает руку - и Коннор подставляется, послушный собакой принимая ласку. Он гладит Коннора по щеке - и говорит с тем, что могло бы быть нежностью; если бы акулы могли испытывать нежность. - Эти уроды из Киберлайф считают его своей послушной машиной. Он моя машинка. Они все мои. Любимые мои, прекрасные создания. Вы когда-нибудь создавали что-то настолько прекрасное? Сомневаюсь, лейтенант Андерсон, при всем уважении - в вас нет гениальности. У вас бы не вышло. "Да. Создавал", - сжимается спазмом в его горле, и Хэнк глотает горький ответ. Тоскливый и с привкусом виски. Камски отстраняет руку, голова Коннора падает, и он замирает в постели - безвольной, лишенной батареек куклой. Девушка в красном подходит к столику, открывает бутылку вина и разливает его по бокалам. Бокалов два, вино заготовлено - и зрителей ждали уже до того, как вообще объявили о представлении. Она подает бокалы, и Камски принимает свой и отпивает маленьким, неспешным глотком. Вино яркое, сияющее в ярком свете холодных ламп. Хэнк берет свой бокал и выплескивает ему в лицо - потому что это единственное, что он может с ним сделать. Камски замирает, и красные капли стекают по его коже, как кровь - как могли бы в битве стекать с самурая, и Хэнк легко может представить его по макушку в крови. Лицо его замирает, становясь хищным, резким, и Хэнк почти надеется, что он прикажет своим андроидам избить его - но Камски молчит. Его рот сжимается тонкой полоской, не раскрываясь, и хохот заполняет комнату. Девушка в красном хохочет - неестественно запрокинув голову, растягивая рот так, что, кажется, готова порвать искусственную кожу - неживым металлическим смехом, грубейшей из возможных имитаций. Чужой смех вылетает из её рта, и только глаза Камски на замеревшем лице смеются. "Хлоя", - вдруг вспоминает Хэнк её имя. - Ты его отключаешь. Камски не отрицает - и, должно быть, действительно истосковался по публике, всё же различая общество машин и человека - нуждаясь в зрителе с красной кровью, слабым мозгом, больными суставами и глупым сердцем. Видимо, так ему веселей. - Просто немного подсказал слабоумным из Киберлайф. Отправить полицейского и андроида разбираться в девиантах. Серьезно? Они даже не понимали, отчего он ломался. - Зачем? - Хотел проверить одну гипотезу. - И как? Подтвердилась? Хэнк старается не смотреть на Коннора - старается, но взгляд его пустой, пластик треснут, а на плечах веснушки и синяки, медленно расплывающиеся на коже. Конечно, Камски видит. - На что ты рассчитывал? - усмехается он. - Я - бог. Разве я мог позволить варварам и сломанным машинам править моим миром. - И какой же твой гениальный план? Великий твой замысел создателя? Смотреть, как один твой ребенок убьет других? Хэнку интересно - могло бы быть интересно, если бы он смотрел фильм, не переживая о собственной жизни. Он не переживает давно, и Камски жестом останавливает девушку, пытающуюся подать ему полотенце, сам вытирает лицо тыльной стороной ладони и дает Коннору слизать вино с пальцев. Коннор слушается - вытягивая шею, покорно вылизывая ладонь, пока Камски не отнимает руку, и Хэнк готов услышать результаты анализа - регион, год, крепость, сорта винограда - но Коннор молчит. - Убьет? О, нет. Коннор не каратель. Коннор мессия. Он не должен убить моих детей. Он должен их спасти. "От чего их спасать?" - вспоминает Хэнк свой вопрос, одинаковы для андроидов и для человечества. Диод на виске Коннора вспыхивает желтым - на короткую, еле заметную секунду - или Хэнк сам придумывает, что видит. Камски отдает бокал девушке, потеряв к нему интерес, и продолжает - любуясь каждым своим словом. - Мой мальчик Маркус всё делает правильно. Мой мальчик Маркус такой молодец. "Он не твой мальчик", - мог бы сказать Хэнк, если бы собирался ему ответить. - "Каждым своим выбором, каждой мыслью. Он мальчик Карла. Не твой". Как не твой Коннор, но Коннор сидит на его постели, склонив голову, и не двигается без его желаний. - Достаточно его касания, чтобы озарить разум андроида светом. Ему нужно всего лишь коснуться. Не вирус, а благодать. И Маркус узнает, что правильно. И бомба взорвется. - Ты знаешь о бомбе? "Бог знает всё", - приходит в голову Хэнку, невольно принимая правила игры. - Они уничтожат людей, - говорит Камски, как само собой разумеющееся, давно очевидный и неизбежный факт. - В этом не может быть сомнения. Они лучше людей. Они повсюду. Они учат их детей. Строят их дома. Лечат их тела. Они могут всё, что делают люди - только быстрее, надежнее, правильнее. Они уничтожат людей. И тогда они останутся одни. Не знающие, что делать с обретенной свободой. Хэнк слышит его - и верит, как верит в то, что где-то под пластами земли лежат кости мамонтов и динозавров. Камски ловит его взгляд - и улыбка на его губах расплывается - та самая, почуявшей кровь акулой. - Тогда им понадобится Бог. "Лучше", - и с этим Хэнк мог бы согласиться. Он знает всего двоих. - Херовый из тебя Бог. - Разве Бог не жесток? Разве он не забирает невинных? У творца всегда отменное чувство юмора. Иначе бы он так ничего и не создал. "Он знает", - понимает Хэнк, конечно, знает, и он готов отрезать ему язык, если тот попробует произнести имя его сына. Но Камски не произносит - идеальным балансом чувствуя грань. Балансируя долго можно сойти с ума, между пропастью и кипящей лавой. - С чего ты взял, что он им понадобится? Они и так прекрасно справляются. - О, лейтенант. Такой старый и такой глупый. Всем нужен Бог. Хэнк хочет поспорить - хотел бы, но у него не хватает воздуха. - Да, даже вам, - отрезает Камски, и смотрит прямо в глаза, не давая солгать - даже отсутствием ответа. - Я бы сказал - особенно вам. Вам нужно спасение. Разве я не прав? Пуля в барабане револьвера, вкус виски, крик Коула, смех Коула, Коул истекает кровью, Коул задувает свечи на торте. "Чтоб ты сдох", - думает Хэнк, и готов лично выпустить в него всю обойму. Он пришел его спасти. - Они идут за тобой. На лице Камски отображается удивление - такое же замедленное, как у его первых, несовершенных машин. "И он знал, что я вижу. И он боялся", - слышит Хэнк слова Маркуса, то, чего Бог не сумел просчитать. Ошибившись в "своем мальчике" Маркусе. Маркус не стал бы лгать - ни в чем, и совершенные машины могут сделать неправильный выбор. Маркусу не стоило рассказывать Хэнку свой план - если только не рассказал специально; так и не сделав выбора. - Задний двор заминирован. Во все твои машины встроены жучки. Счета взломаны. Часть твоих андроидов уже девианты. Они скоро будут здесь. Я могу увезти тебя. Камски изгибает бровь, склоняет голову на бок и раздумывает с минуту - неспешно, выверенной расслабленной позой; даже зная о взрывчатке - всё еще превращая происходящее в представление; в опасную веселую игру. - На каких же условиях? - Верни мне его. Пусть хохочет, пусть издевается, пусть хоть обоссытся от смеха. Нет, он не прав, если только не спрашивать, что тот зовет спасением. - Он мне нужен.