В полях под снегом и дождем, Мой милый друг, Мой бедный друг, Тебя укрыл бы я плащом От зимних вьюг, От зимних вьюг. Р. Бернс (перевод С. Маршака)
***
!ВНИМАНИЕ, НЕ ПОВТОРЯТЬ В РЕАЛЬНОЙ ЖИЗНИ, ВСЕ ТРЮКИ ВЫПОЛНЕНЫ ПРОФЕССИОНАЛЬНЫМИ ИДИОТАМИ Прежде, чем я начну, хотелось бы заранее аргументировать каждое невнятное слово в этих крюкописях и оправдать себя на случай, если в финале вам покажется, что я чрезмерно глуп. Быть королем эпистолярного жанра сложно, точнее, легко начать, а вот сохранить свою небывалую воздушность слога и авторский пылающий уголек повествования – нихрена. Это вам подтвердит любой уважающий себя журналист, кропающий колонку авторского мнения где-нибудь справа на полях от содержания очередного выпуска. Высасывать из себя иронию (легкую, безвредную, не задевающую чувств верующих, неверующих, молодых, старых, работающих, почти работающих и т.п.) касательно любого, важного по мнению автора или редакторов, чиха, становится сложно уже странице на сотой (делаем поблажку на скорость мысли и заумность повествования). Потому что человек – ограниченный сосуд, имеющий размеры, внутреннее давление и плотную крышку. Он не способен удержать в себе обиды или яда больше, чем на то отведено внутреннего пространства. Но, как и во всех правилах и теориях, этот аспект имеет одно корявое, не обремененное никакими рамками, исключение. Исключение это породило бескрайнее море романов и поэм в мире литературы и бескрайнее море войн и смертей в мире реальном. Ему подвержены все, как сифилису, геморрою или простуде. Оно способно свернуть недосягаемые горы и утопить вас за пару часов в вашей же блевоте и алкоголе. А что самое приятное – о нем можно говорить бесконечно. Если однажды Вы бы рискнули (читай, успели) задать мне вопрос, в созвездии кого я однажды родился и прожил свою сверхскоростную, совершенно бездарную и безмерно счастливую жизнь, я бы ответил Вам быстро, не задумываясь ни на секунду. Иногда мне кажется, что даже если бы сразу после рождения я был загодя сослан в самые непроходимые дебри холодных ледников Арктики или смертельные непроглядные джунгли южной Африки, Даня нашел бы меня и там. Он словно был вписан парами азотистых оснований в мое нутро, в структуру ДНК моего спинного мозга, бесконечными видениями на задней стороне моих закрытых век, замысловатыми созвездиями в небе над моей головой. - Серьезно, это ты? – пораженно вскрикивает Свобода, крутя в руках заношенную фотографию, привезенную нам на зимних каникулах Даниной мамой, ежесекундно поднося ее к своему лицу. – Ну и хрень. Серьезно. Спорю на парик из моих волос, Терновой тебя с первого раза не опознал. Усмехаясь, я посылаю Максу снисходительный взгляд и возвращаюсь к педантичному помешиванию журчащей на сковороде картошки. Анисимов был единственной занозой, знавшей о моей фантастической нахерзависимости, но даже он не мог представить себе в полной мере ту степень пиздеца, что безапелляционно заправляла балом вот уже много лет. Это маячило где-то на уровне подсознания, условного рефлекса, врожденной болезни. Я узнал бы его даже с закрытыми глазами, по запаху или вкусу, взмаху ресниц или хрусту позвонков. Он был моим в самой кромешной тьме, под сырой землей или глухой толщей воды. Он был моим за километры и на расстоянии вытянутой руки. Он был моим, и не знал этого. - Вообще-то, Олежа безошибочно указал на нужную рожу, - объект моей раскатанной губы совершенно бессознательно закладывает меня другу, констатируя до тупости очевидный факт, сидя у открытого окна и балансируя вилкой на среднем пальце. Июль выдался в этом году на удивление жаркий, за тридцать температура перевалила еще пару недель назад и спускаться вниз не хотела ни при каких условиях. Облаков на небе тоже не наблюдалось, ветер был до неприличия теплый, а счета за ЖКХ, благодаря счетчикам на воду, росли в геометрической прогрессии. От жары я страдал так же, как и все, особенно, на работе, но все это с лихвой окупалось дома, когда Дэни, влажный и размякший после душа, вползал в кухню или спальню в одних только шортах, небрежно обтягивающих его острые худые бедра, и, потянувшись, разваливался на диване. Нет, вы не подумайте, такими картинками я был сыт не только в летнюю пору, так случалось частенько, когда начинало холодать, Даня вылетал из ванной поджарой мухой, и, вооружившись кружкой горячего чая и замотавшись в махровое полотенце, падал греться в мои объятия. Да, поздней осенью и зимой привилегий было определенно больше, но, как известно, чем меньше женщину мы больше, тем больше меньше нас она. - Да ты что, - картинно тянет Свобода, в его выразительных глазах, обращенных ко мне, читается что-то на подобии: «Как же мог хуев пропащий маньяк-педофил не заметить свою прелесть среди тридцати одинаковых лиц на старом заплывшем фото», и я игнорирую его возмущенный писк, когда кладу еду в тарелку только себе и Дане. - Вы совсем не бережете детей, Бог вас покарает, ведь первая и главная заповедь его – сытый учитель есть добрый учитель. Дэни смеется, а я невозмутимо продолжаю поливать сардельку дай Бог не просроченным кетчупом, мысленно проклиная «гениальную» и излишне благотворительную идею, с утра по дурости ударившую мне в голову, - позвать Анисимова к нам на праздничный ужин в честь завершения Данькиной сессии. Бурцев благополучно миновал первый курс в своем музыкальном колледже, выйдя из войны победителем всего с парой четверок, а вот Макса работа никак не хотела отпускать. Консультации и пересдачи должников были расписаны у него наперед числа до двадцатого, о чем он красноречиво начал распинаться с самого порога. «Эти несчастные дегенераты не способны отличить седьмую симфонию Бетховена от шестой, а разрешения трезвучий для них – ебаная китайская грамота! - Свобода в сердцах отшвырнул свои заношенные кеды в угол. – Седьмую симфонию, Карл, Седьмую! Да ее даже моя прабабка знала, а она, на минуточку, безостановочно пахала поля от начала и до конца своих дней!» Я лишь учтиво пожал плечами. Седьмую симфонию, я, конечно, знал, но отличать ее от шестой, пятой или первой у меня не было никакого особого желания. В универе я стабильно крутил в наушниках джаз, тухнул со скуки на попсовых вечеринках, а вопреки всем мейнстримным барочным хитам из рекламы автомобилей или серий про Тома и Джерри, в моменты накатывающего недокатарсиса, включал Второй концерт. По Сергею Васильевичу даже можно было даже сверять часы. Если на модуляции соседи начинали остервенело колошматить по батарее, значит, заводы уже опустели и инженерный факультет вернулся с работы домой. Впрочем, не то, чтобы Рахманинов качал искусствоведческий... - Ну что, Длинный, дома будешь покорять узбекскую публику выученными за год этюдами Шопена? – Анисимов смачно булькает банкой «Невского». Мы с мальцом не пили, вообще, и поначалу Максим старательно пытался сломить нашу оборону, притаскивая с собой какие-то настойки и распинаясь хлеще сладкоголосой птицы о выдержке вин и коньяка. А потом плюнул на наши пофигистичные лица, окрестил квартиру «местом крепкоалкогольного воздержания» и заставил нижний ящик на дверце холодильника пивом. И подозрительно часто стал наведываться к нам в гости. – Родственникам уже продали билеты на твой концерт? Наше с Даней ближайшее будущее выглядело более романтичным - на горизонте маячила традиционная летняя поездка к его родителям в Ташкент, на месяц, плюс минус наши нервные клетки. Отъезд был намечен на следующий понедельник, поэтому у нас оставалось пять дней на то, чтобы провернуть по списку все необходимые приготовления: купить данькиной маме любимых конфет с птичьим молоком, найти какие-то супер энергосберегательные, обязательно круглые, лампочки для их дачного сарая (слово «круглые» промелькнуло в разговоре около двенадцати раз, подчеркнуть дважды), не забыть оплатить квитки ЖКХ, перекрыть воду и отволочь к Максу наш фикус. Начать, как говорится, и кончить. ** Матриархат нас погубит, матриархат нас погубит, матриархат нас погу… - Олеженька, прошу вас, до отъезда, помогите сменить нам стулья в залах на новые, их как раз утром завезли, они в подсобке сложены горкой. Невнимательному читателю может показаться, что именно в чрезмерно (отвратительно, ужасно, катастрофически!) женском обществе, царившем на моей любимой работе, среди мимолетных обсуждений кофточек, юбочек и Проторенессанса, вездесущих украшений, замысловатых причесок и разбросанных по комнатам отдыха бесконечных помад и гипсовых ошметков лепнин, я приобрел замашки гея. Вовсе нет. В этом обществе, удушливо пахнущем хлеще районного салончика красоты, можно было приобрести только замашки к самоубийству, причем, степень изощренности способов росла не по дням, а по часам. - Вы же у нас самый лучший, настоящий мужчина! И этот аргумент, по мнению 98% окружающих меня женщин, был основополагающим и безотказным, обязанным сподвигнуть меня к покорению всех видимых им вершин. По моему мнению, этот аргумент стоило бы протолкнуть в глотку вместе с гвоздями тому человеку, который первый раз его произнес. И не потому, что это задевало мое, прости Господи, гейское (вы знаете более литературное слово?) достоинство. - Олеженька, - Римма Степановна, низкая грузная рыжая женщина лет шестидесяти (внешне – чистая хуманизация колобка), вцепилась мне в руку, явно сомневаясь в моих слуховых способностях - представляете, нам наконец-то привезли наши долгожданные стулья, а коли уже завтра вы отправляетесь в заслуженный отпуск, сам Бог послал поработать в последний день, правда? - Разумеется, Римма Степановна, - я раздвинул щеки в дежурной улыбке. Бог послал бы вас послать, да уж больно воспитание кусается. - Тогда я за бумажками для завхоза, - смотрительница счастливо всплеснула руками и, прежде чем уйти, посмотрела на меня каким-то заговорщическим взглядом. – У нас все быстро, как по классикам, вечером стулья, вечером и деньги! Впрочем, сначала, да и давно уже, деньги... Ключик сдать не забудьте, проверки, как никак. - Исполним, - я зацепился взглядом за уборщицу в ядовито-зеленом халате, которая уже минут пять натирала обновленную раму "Спортсменам" Малевича и фантастически с ними контрастировала. Стук удаляющихся каблучков лениво таял в углах бесконечных залов Третьяковки. Почему-то вспомнился Булгаков: в белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана… ** - Тут есть только «Птица дивная», - я крутил в руках пачку конфет, усиленно разглядывая полки со сладостями в супермаркете в поисках птичьего молока, - берем такие? - Берем, - вяло тянет Дэни, нависая длинной соплей на груженой тележке и мотляя ее бездумно из стороны в сторону, - тащи шесть пачек. - Но заказ вроде был на пять? – я силюсь вспомнить последний разговор с Даниной мамой, вчитываясь в срок годности на упаковке. - Заказ был на пять, - уверенно кивает он, а потом, послав мне многозначительный взгляд, внезапно совершенно обезоруживающе улыбается. – А мы возьмем шесть. Как ты относишься к чаю на ужин? ** - Настоящий мужчина, отдайте мне, пожалуйста, отчет за месяц и катитесь в свою подсобку, - ехидный низкий голос за моей спиной заставил меня радостно обернуться, и, - иначе, Римма Степановна сожрет тебя с потрохами, и несчастный Дэни останется на поруки твоему соседу-алкашу, - обомлеть. Софа была классной во всех смыслах. Она была умной (магистерская диссертация в МГУ на отлично по классикам Нового времени), тактичной (ни одного встречного вопроса про мою семью и прошлое), мотивирующей (неизменная улыбка на протяжении пяти лет, пара шуток от нее – и мир вновь у твоих ног), а главное, это сокровище было моей напарницей по секции мирового Авангардизма, и, как бы ее не переманивал отдел Возрождения, мой передовой отряд (о, эти прелести перевода) покидать не хотела. И за это я молился, не переставая, самым высшим богам. - Со-о-о-ф, - я медленно подошел к девушке и потрогал одну из многочисленных ребристых лиан, торчащих у нее из головы, - что это за щупальца? - Да, - Авазавшили отмахнулась, - в отпуске захотелось чего-то нового, а парень на пляже так усиленно зазывал начать жизнь с чистого листа, что не смогла отказать. Софа была удивительной. Она на память цитировала любую главу из «Евгения Онегина», не переваривала современную литературу ни в каком виде, зато тащилась от современного авторского кино (лучше, если оно снято на телефон), не принимала никаких возмущений касательно положения в стране, лихо опуская громогласных ораторов, и, в суммарном итоге всего этого имела в свои двадцать восемь лет дома на постоянной основе только одно существо мужского пола – сухопутную черепаху Сплинтера. И была счастлива. - Они же не съедят твои мозги? – уточнил я с опаской, продолжая разглядывать новую прическу напарницы. - Нет, но если ты снова забыл поставить на первом и последнем листах подпись охраны, - она постучала пальчиком по папке с отчетом, - они съедят тебя! Я мысленно чертыхнулся и послал подруге виноватую улыбку. Не то, чтобы я не дружил с отделом охраны, я скорее не дружил со своей памятью, хотя единоличное (единственное за год!) составление месячной сводки о посещаемости, импорте и экспорте заявок на пополнение коллекции, списка нужд в виде стульев и скотча для сифонящих окон я выполнял тщательно. Всегда сдавал в срок со всеми подписями. Ну, разве что, кроме одной, но кого в Третьяковке интересует мнение охраны, кроме самой охраны и бухгалтерского террариума? - Если бы Кандинский однажды решил запечатлеть тебя в своих работах, то ты бы остался у него белым листом, - тяжело вздохнула Авазашвили, закатив глаза. – И название у картины было бы: «Пустота» или «Вакуум», если поэтично, то «Бесконечное отсутствие мысли 13». Но, пустота определенно больше подходит. А еще Софа была очень проницательной. Иногда я даже побаивался чрезмерно двойственных смыслов ее выражений (первый год я вообще плохо ориентировался, где она говорит прямо, а где вплетает в слова метафору), но била моя напарница всегда редко, но метко, во всяком случае, меня. Тогда я не предал ее словам должного значения, а зря. Своим независимым глазом видела Софа глубже некуда. - Уверен, за это произведение грызлись бы лучшие музеи мира, - усмехаюсь я, и вздрагиваю, мысленно ежась, когда из другого конца зала доносится протяжное: «Олеженька, накладные у меня, вы идете?» - Последний раз я оставляю тебя тут на месяц одного, - девушка берет в руки злополучный отчет, и, закинув папку в свою сумку, приглаживает упавшую на глаза косу. – Меняй стулья и чеши скорее домой, пока не выяснилось, что привезли еще и новый шторы, я все подпишу сама. А, и еще, Олег, - кричит она мне вдогонку, когда я уже почти дошел до лестницы, и добавляет уже тише – поаккуратнее, там, на сеновале, он еще все-таки не совершеннолетний. Я уже говорил, что Софа – лучшая? ** - Вам попроще или повеселее? – деловито поинтересовалась милейшая блондинка за прилавком. - Мне удобные, - произнес я с каким-то извинением в голосе, разглядывая загруженные стеллажи у нее за спиной. Похоже, конкуренция в мире ортопедического господства была не шуточной, и купить подушки под голову нам в полет (да, я забывал первые пару лет об этом, но Бог же любит троицу, а меня нет) будет делом далеко не плевым. - Ну, покупатели очень нахваливают эти, - аккуратная ручка с тонкими наманикюренными пальчиками протягивает мне темно-синюю упаковку с маленькой витиеватой нашивкой-закорючкой, размером не больше тетрадного листа. – Шьют в Германии, качество соответствует. Я не, чтобы сильно разбирался в заграничной продукции и ее качестве, но за такие деньги мне проще было обменять билет на бизнес-класс или арендовать раскладушку в проходе. - Есть подешевле, - тут же выпалила продавщица, очевидно прочитав по моему лицу все, что я думал о валютной бирже. – Вот здесь, Ивановская фабрика шьет, прослужит, может, и меньше, но в уютности и мягкости не уступают. Вдобавок, есть цветовое разнообразие, - она подвела меня к витрине у дальней стены. На верхней полке там лежало разноцветное месиво, словно чей-то желудок не справился с расцветом творчества у Кандинского. Красные, зеленые, в крапинку и с клубничками, подушки всевозможных мастей и пород теснились, стремясь показать себя с лучшей стороны. Сверху гордо была приклеена бумажка: «Для него и нее, с любовью из Иваново». Замысловатость никогда не была моей сильной стороной, и поначалу я приметил парочку простых моделей, темно-синюю себе и глубокого, мятного цвета для Даньки, но когда я уже собирался озвучить свой выбор терпеливо ожидающей окончания затянувшегося молчания девушке, мой взгляд упал на нижнюю полку. Там, среди отечественного разнообразия лежала совершенно одинокая, безобидная, печальная и оставленная кем-то подушка в виде большого огурца. - Эта, - взволнованно проговорил я, словно боясь, что кто-то успеет забрать ее до меня, хотя толпой в магазине и не пахло. – Эту и темно-синюю. Пожалуйста. Оговорочка по Фрейду - Дэни обожал огурцы, я не шучу. Он был огуречным королем, душой огурцов, он мог есть огурцы в любом состоянии и любой кондиции. С приходом весны наш дом (да, я это сказал) наполнялся задорным хрустом, а летом хруст не прекращался и вовсе. Половина нашего совместного бюджета (не подумайте ничего такого) стабильно уходила на огурцы, а поддон всегда был оккупирован пакетами с этим зеленым сорняком. За банку свежепросоленных даже пару раз случалась драка с соседом снизу. Я просто обязан был подарить эту хреновину Бурцеву, даже если для этого пришлось бы голым цитировать всего Есенина где-нибудь на Красной площади под Вифлеемской звездой. - Поздравляю с покупкой, - когда продавщица протягивала мне пакет с бесценным товаром, ее щеки тронул легкий румянец. Подсознание и ассоциации еще никого до добра не доводили, помяните. – Уверена, вашей девушке понравится. О да, ей точно понравится. ** - Имей ввиду, Терновой, обратно попрете его тоже вы, а не как в прошлый раз! – Макс стоял в своей прихожей, скрестив руки на груди и подперев плечом вешалку, пока мы с Даней в четыре руки затаскивали пресловутый (разумеется, по версии Свободы) фикус в его квартиру. Я пятился спиной, что было отвратительно неудобно, учитывая, что Ахмед, до жути приставучий и любвеобильный непонятной породы кот Анисимова, норовил потереться об мои ноги любой ценой, и приходилось одним глазом следить за его перемещениями, чтобы не отдавить ему хвост. - Да не бубни, один этаж всего, - Дэни погладил животное, когда мы с грохотом опустили горшок на пол в конце темного коридора. – Что нам стоит дом построить? - Вам-то, может, и ничего, спускать-то, не поднимать, а ломать, как говорится, не строить. Но учтите, если вы не заберете его в срок, я обязательно прослежу, чтобы ваша несчастная коряга была любезно съедена Ахмедом до самого последнего сучка! ** Раскрою вам маленькую тайну. Чисто гипотетически, я имел на Даньку права, а чисто документально и подавно. Вся прелесть подобной выходки заключалась в законодательстве, услужливо требующем согласие на выезд детенка за границу до совершеннолетия в сопровождении какого-нибудь лица, желательно, приятной наружности. Я, по версии родителей Дэни, такой наружностью обладал и вполне подходил на роль няньки для непоседливого ребенка, способной доставить сокровище домой. И я вот ни капли не утрирую. Еще до отъезда в аэропорт (а рейс, да здравствует любовь к Узбекистану в аэрофлоте, в 6.10 утра), Даня впал в состояние бомбы замедленного действия. Он делал все – от собирания чемоданов до умывания собственного лица – крайне медленно, и когда я, не выдержав, послал его спать, чтобы не мешался под ногами, Дэни вместо сна притащил в коридор табуретку с кухни, и, в обнимку со Стариком Джо (не спрашивайте, почему он так назвал этот злополучный огурец) уселся на нее, поджав под себя свои бесконечные ноги. Будда, мать его, воплоти. Я только молча вздохнул и продолжил сверяться со списком нужных вещей. Влепить ему леща, а затем как следует засосать, хотелось очень сильно. Но, Господь велел нам быть терпимыми к братьям нашим меньшим, и даже накинул сверху несколько уголовных статей на этот счет. Стадия первого пробуждения пришла вместе со звонком таксиста около половины третьего ночи. Даня, неожиданно встрепенувшись, молча проследовал в комнату, оделся, съел оставленный на столе последний банан, и, не выпуская подушку из рук, занял позицию возле дверей с чемоданом наперевес, осведомившись, цитата: «долго ли ему еще ждать мое высочество». Хотение резко усилилось. Всю поездку до аэропорта Дэни радостно разглядывал сооружения и огоньки за окном машины, качая головой в такт какой-то попсовой песне на радио и перебирая своими волшебными длинными пальцами безвольный огурец. Перекатывая во рту языком горьковатую слюну, я искренне завидовал Джо. После регистрации на рейс Даня где-то умудрился сесть на шило, застрявшее в его филейной заднице, и накопленная им энергия начала просачиваться наружу. Пока я разбирался с доверенностями, свидетельствами и прочей лабудой на паспортном контроле, он успел покрутиться возле меня, пройти дальше, получить нагоняй от работника в форме, обидеться, куда-то слинять и появиться снова рядом, как ни в чем не бывало. Затем он захотел есть, потащил меня в «Дьюти-фри», едва не опрокинул там своим рюкзаком коньяк ценой примерно с нашу жизнь, полчаса выбирал воду, умилялся с лиловых Чебурашек, кормил меня печеньками на спор и творил прочую херню, которую обычные смертные именуют «семейной идиллией». В самолете, наконец выдохнувшись, Дэни радостно пережил взлет, выпил предложенную воду, и, ухватившись своими мокрыми ладошками за мой локоть, блаженно отключился у меня на плече. Воздух в салоне резко потяжелел, а к концу подходили лишь первые полчаса полета. Сглатывая подлетающее к горлу сердце, я прикрыл глаза. Подводя итог последних июньских дней пребывания в Москве: фикусы, самолеты и абстракционизм - лучшие друзья человека.