Красное на чёрном

Привязанность. Ни к чему нельзя привыкать, даже к человеческому теплу. К нему в первую очередь. Это отвлекает. Становишься мягким, как лист бумаги, попадая под дождь. Но с иной стороны, разве не это помогает сохранить человечность? Сердцу не прикажешь, сердце не выключишь как ненужный мотор. И тут уже всякое топливо бессильно. Время нещадно неслось, Иоганн положительно был уверен в том, что победа близко. Всё сильнее он осознавал важность не растратиться, не подвести. Генрих бросает взгляд на агитационный плакат. Серые стены сливались с таким же бесцветным небесным полотном, тяжёлым и каменным. — «Родина и фронт — гарантия победы.» — читает он. Они проходят неспешно дальше. С плакатов взирали эталонные немцы — белокурые бестии, с бледными глазами. Генрих тоже был словно с плакатов, однако, был субъектом горячо любимым и отчего-то уважаемым. Ждать от него подлости решительно не хотелось. — Мы, немцы, против немцев. — Да, это непросто. Но рано или поздно тебе всё равно пришлось бы решать. О чём с тобой говорили люди, которые спасли детей? — Ничего конкретного. Ты хорошо знаешь их? — Я знаю, что они существуют. Ты совсем не звонишь, мы стали редко видеться. — Я занят. Эти чувства, в которых себя признался Вайс, а потом и Белов, были совсем иными. Не теми, которые он испытывал к московской девушке Наде, или к близким друзьям. Это было что-то иное, неправильное, но отчего-то светлое и чистое, как бы это парадоксально не выглядело на общем грязном фоне. Он ненавидел себя за это. Но поделать ничего не мог. Признавшись в своей любви, признавшись себе в том, что этот человек стал чем-то большим, он вырвал последний корень. Больно, неприятно. В груди жжёт. Раз за разом он слышал в своей голове голос Генриха, умоляющего его остаться. Этот голос постепенно вытеснил все остальные. А после небо становится ещё тяжелее, когда Генрих изъявляет желание встретится с русским разведчиком лично. Генрих в чёрном кожаном плаще, уверенной походкой. Вайс за ним. Генрих рассеянно смотрел перед собой, его слегка взволнованный, но строгий взгляд тупо уставился вперёд. — Утренний моцион? — слегка с насмешкой, слегка с презрением. Генрих не разворачивается к нему. Кусает губы. — Тебе куда? — спросил Генрих. — Безразлично, куда хочешь. — Ты меня конечно извини, но иногда мне хочется побыть одному. — отрезает он. Отворачивается. — Мы с тобой сегодня одинаково небрежны. Оборачивается. Сощуривается. — Ты забыл отзыв. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. — продолжает Иоганн, понимая, что путей назад нет, канат обрублен. Бесшумный и тяжёлый воздух смерти витает в пространстве. Чёрный свет просачивается сквозь выбитые окна, ползёт кошкой по площади, опаляет тротуар. Молчание застывает в воздухе. Вот он, этот момент. Больше всего Белов боялся, что придётся убить его. Убивать Генриха ему не хотелось, он всё-таки был связующим звеном. Второй раз он убеждал себя в этом. Он ожидал, что на лице Генриха возникнет интерес или страх, пусть даже вызванный опасениями за свою судьбу. Но он остался равнодушным некоторое время. Затем начал упрашивать сказать своё настоящее имя. В конце, концов, Генрих узнал кто убил его отца, согласился работать на советскую разведку. Оставалось только надеяться на то, что Генрих не пойдёт и не выдаст ценные сведения. Ещё того хуже — со злости или с пьянства. Нет, нет, он же слишком глуп для таких махинаций, Вайс сомневался, что Генрих вообще понимал, что советская разведка сыграла на его родственных чувствах. Не мог же Белов допустить, чтобы эти годы знакомства ушли впустую? Быть может, успокаивал себя Генрих, этот советский разведчик ничуть не хуже, быть может ему можно верить. Иоганн Вайс, Петер Краузе… о втором, надеялся Белов, не придётся вспоминать. Внутренние часы безразличия в организме Генриха Шварцкопфа дали сбой, когда он узнал о том, что смерть его отца наступила от руки его же дяди. А ещё он верил Иоганну, своему другу. Верил так беззаветно, эгоистично. Генрих обхватывал руками голову и слушал мерный стук шестерёнок. Когда «Иоганн Вайс» умер, Белов думал, что Генриха это не особо заденет. Он сам гнал от себя мысли, что ядовитыми корнями прорастали в его голове, плодились, смеялись омерзительным смешком, хихикали и толкали в бездну. Подобные чувства надо убивать в зародыше, голыми руками вытаскивать и выкидывать, закопать после… Когда он оказывается на допросе у эсэсовцев — в голове нет ни страха, ни вопросов. Сейчас они готовы растерзать «своего». Умереть, будучи мёртвым? Вайсу не страшно. А боится ли Белов? Про себя Александр усмехается: вначале боялся. А за родину ничего не страшно. О него тушат сигарету — крохотный огонёк кратковременной боли тает на коже. Вайсу-Белову показывают фотографию «его» похорон, показывают Генриха, несущего гроб, памятник. В конце-то концов, похоронили достойного сына Германии. О чувствах Генриха он старался не думать. В любом случае, Белов не был ему близок, а утрату друга переживёт. Пережил же как-то смерть отца. Он пытается понять, какую роль стала занимать шахматная фигура под названием Генрих Шварцкопф. Кто перетасовал карты, когда всё пошло не так? Будет ли Генриху больно оттого, что его возможно утешает убийца его отца? Генрих ничего не подумал. Молча поплёлся пить, проклиная войну, наци, дядю, Иоганна. Какой позор, думал немец. Он нёс себя на ватных ногах по ночной улице, дрожащими руками натягивал на горло воротник пальто. А потом обессилено скатывался вниз по стене, сжимая в руке холодящую бутылку. Он проматывал в голове словно плёнку кадры этих месяцев: лагеря, скользкие перчатки, дождь и ночь, машина, Иоганн, рижский залив. Он смотрел на потолок и гадал, какая бы из досок выдержала бы его тело. Приоткрытая шея, бледная, выглядывающая из-за воротника. Лента убегала всё дальше и дальше, пока он не отпустил её, уснув. Когда он видит живого друга, его горло режет невидимый нож страха и злобы. Генриху хочется удушить самого себя, надавить на глотку, захлебнуться собственным криком, который он вынужден давить. Этот немой крик отдаётся в воспалённой голове. Белов поднимает на него глаза и касается шеи. — Я могу? — дрожащим и хриплым голосом спросил Генрих. Его до такой степени взволновала и взбудоражила эта интимная обстановка, факт того, что они наконец-то остались вдвоём, что он едва держался на худых ногах. Он часто думал об этом. Только сейчас всё ощущается иначе, не так, как он представлял. Какое-то странное и тёмное желание, подобное смирению и желанию пресмыкаться перед кем-то. Он думал об этом. О том, как он будет брать его; жёстко, грубо, как полагается победителю. Может, бить по лицу. Когда рушится мир, в лагерные овраги сбрасывают изувеченные тела заключённых, можно осмелиться остаться человеком. Все мосты сожжены, крепости сданы. Вайс стоял около белой стены, сняв фуражку и аккуратно сложив вместе с перчатками на тумбу. Опять этот порядок. Генрих загнанно дышал, видимо, смущаясь, что было крайне удивительно. Белов давно выключил мозг. Давно отрёкся от разума. Не время размышлять, не время. Только не сейчас, только не в этот момент. Скользит взглядом по телу Генриха, рассматривает изгибы. Два глаза синих глаза его сейчас покрылись каким-то арктическим льдом, вызывали странный страх. Генрих на мгновение заглянул в них. Начинает высвобождаться из одежды. Обводит каждую пуговицу, расстёгивает. Смотрит на кадык, блестящий и мокрый. — Давай. Иди сюда — Генрих немного отполз, непрерывно глядя тому в глаза. Вайс расстегнул рубашку — прохладный воздух коснулся горячей кожи. Генрих медленно освобождал себя от чёрной формы. Пока Белов скользил несдержанным взглядом по его телу, он чувствовал, как чёрная смерть окончательно слилась с алым безумием. В голову словно ударила кровь, приливая к щекам и шее. Окна плотно зашторены. Это не добавляет какого-то спокойствия. Женщины — одно, это — другое. Вайс лёг на спину и Генрих, уже обнажённый, лёг сверху, тут же обвивая руками как плющ или ядовитое растение. Он иступлено целовал его глаза, шею, щёки, как мартовский кот ласкаясь и прижимаясь крепче. Он ощущал под руками его тело — холодное после улицы и влажное. Приходится закрыть глаза. Жёсткая поверхность прогибается под весом тел. Иоганн целовал его лопатки, плечи, шею. Два тела разгорячено бились друг о друга, соединяясь и дополняя. Генрих шептал что-то, выгибал шею и подставлялся под горячие губы, чувствуя, как тает. Поцелуи оставались горечью на теле, ожогом. Генрих закрыл глаза, падая в незримый мрак. Вопреки всем ожиданиями, Генрих не выглядел чересчур скованным или наоборот, слишком откровенным. Всё происходило странно правильно. Будто и не могло быть иначе. Они здесь. В этой маленькой тёмной комнате, вдали от разрывающихся снарядов и страдающий людей. Они закрылись в своём вакууме, пусть на час. Где-то далеко оставалась его Родина, где-то падали сотни людей мертвенным грузом. Иоганн не знал, кому принадлежали эти чувства: Вайсу или Белову. Он словно разом лишился всех оставшихся крупиц здравого смысла, превратился в оголённый нерв, каждое прикосновение другого мужчины к которому вызывало сильную дрожь. Нет, такого с ним не было. Младший Шварцкопф тянул к нему бледные руки, притягивая ближе, ещё ближе, оплетая ими как щупальцами. Они сейчас походили на двух борющихся, сплетающихся осьминогов. Язык скользит по солёной коже шеи. Шварцкопф дрожит, всем существом показывает, что свой выбор он уже сделал. Ему нравится. Он отдаётся, словно одна из тех девиц. Совершенно преданному наци, с вылизанными принципами, в чёрной форме и с каменным лицом. Вот он — хищный и подчиняющий, настоящий хозяин положения. Знал бы. Они любили друг друга той зрелой, запретной любовью, как любят на краю пропасти. С последнего взгляда. Движения. Генрих вздрагивает, тихо скулит. С каждым движением он стирал границу. С каждым движением Александр Белов пускал в своё сердце Иоганна Вайса. Это имя отпечатывалось на его сердце, каменным дном пролегая под рёбрами. Как же. он коммунист, советский человек и вот. Проклятые губы шептали: «Йохан, Йохан…» — и Белов бы возненавидел этого треклятого фашиста, человека, который врос в его душу ядовитым корнем. Человека, чьё запятнанное имя срывалось с непотребно красивых губ. Но это возбуждение, возросшее в его глотке, бьющееся из разорванного сердца не отпускало. На каждый толчок Генрих закусывал губу, его веки подрагивали. На особо яростные он позволял себе стон, который, впрочем, тут же прерывался чужой горячей рукой. Эти стоны были адресованы кому-то из них двоих. Вайс и Белов оба не знали, кому. Они сталкивались губами, ловя каждый вздох. Язык совершил дорожку по нижней губе, лизнул и толкнулся о зубы. Перед глазами пляшут красные круги. Генрих ухватился рукой за руку Вайса, судорожно переплетая пальцы. Иоганн сжал зубы, тихо простонав и подгоняя их обоих к финальной черте. Генрих выгнулся дугой, хватая душный воздух ртом, испустив глухой стон и упал на жёсткую простыню. Таких спокойных снов, как в ту ночь, он не видел ни до, ни после. Вскоре начался артобстрел и Иоганн проснулся, дробно вздрогнув от взрыва за заклеенным окном. Рядом спал Генрих. Ему подумалось о том, что где-то голодают и страдают люди, чью-то семью расстреливают, а он лежит в этой комнате с этим человеком, не в силах что-либо сделать. Он лежал на спине и чувствовал, как в голову снова ударяет выпитый алкоголь. Так странно было спать на одной кровати. Нет, раньше приходилось ютиться, раньше и Генрих ложился рядом с ним. Однако, теперь это приобрело совсем другой оттенок и характер, другую суть и подтекст, который смущал Белова и вызывал весьма странные чувства у Вайса. Хотелось закурить. Белов больше не слышал вопросов в своей голове. Он встал, оставляя проснувшегося Генриха наедине с играющим Вагнером. Пошатнувшись он открыл сырую дверь в ванную. В груди слегка покалывало, ноги казались ватными в этом не было ничего необычного. Когда Белов вышел из ванной, молчание охватывало его цепкими костлявыми лапами. В этом городе всё пропахло войной плотью и дымом. Он кинул взгляд на Генриха, рассеянно и лениво перебирающего одежду. Шварцкопф оделся, поднялся, подошёл к патефону и хотел поднять иглу, заставляя музыку утихнуть. — Пусть играет. — твёрдо произнёс Белов, одеваясь. Следующие события он помнит как в дыму. Уже на излёте, когда всё казалось бы, катилось к своему завершению, они снова остались с Генрихом наедине. Но оставалось самое ответственное. Последний рывок, который завершит его миссию. — Я, пожалуй, тоже пойду. Устал я от твоего дяди. — Меня тошнит от его цитат. Я скажу, что у тебя разболелась голова, это нормально после твоих дорожных приключений. А потом убивают Штейнглица. Затем погибает Дитрих. На деле Белов думал, что ему будет труднее. Видимо, перегорело. Некоторые считают, что если испытывал когда-то слишком сильные эмоции, то истрачиваешься. К войне тоже привыкаешь. К чужой жизни и безразличию тоже. В глаза они друг другу старались больше не смотреть. — Надо кончать с Вилли. — говорит Генрих. Говорит, зная, что прикончить собственного дядю, ставшего ему врагом и убийцей отца, ему совсем не сложно. Он бы сам это сделал. Своими руками. Его останавливают, пока он скрипит зубами, готовый разорвать глотку любому. — Что делать будем? — То, что приказал оберфюрер Вилли Шварцкопф. Ты сейчас же привезёшь к нему Лансдорфа. Тёмный кабинет. — Присядьте. — В своих мемуарах вы изобразили себя звездой первой величины германской разведывательной службы. Я верю, вы не хотите, чтоб ваши мемуары были подмочены тем обстоятельством, что некий Иоганн Вайс, работая с вами, всё время работал против вас. Пожалуйста, будьте проницательны и предусмотрительны. Генрих садится на ручку кресла, сжимая в бледной руке пистолет. Они пересекаются взглядами с Беловым. — Нашли же вы разумный ход. Не поверили майору Дитриху. Сейчас, когда решается судьба Германии, каждый из нас выбирает свой путь. Приходит весна, все понимают, что война близится к концу. Генрих смотрит на то, что из себя представляет Берлин и всё ярче осознаёт, что всё будет по-другому. Двойственные чувства делят его пополам, не позволяют сделать выбор. Белов едва не гибнет, осознавая, что умирать ему совсем не страшно. Генрих работает на советскую разведку и с покосившейся, но всё ещё мальчишеской улыбкой отвечает, что хотел бы вступить в партию. Белов тихо произносит, что бывшего эсэсовца не возьмут, зная, что Шварцкопф всё осознаёт и так. Генрих кивает, опуская взгляд на собственные ботинки. Генрих иногда улыбается. — Я ведь тебя совсем не знаю. Но я люблю тебя, так? — бормочет Шварцкопф, тонкими пальцами обхватывая сигарету. Тут же тушит её. — Перестань, прошу. Скоро всё закончится. Хватит мыслей. И ты знаешь меня. — Вайс берёт его руки в свои, но Генрих абсолютно отстранён. — Ты меня использовал. В любом случае, я с тобой. Я с тобой, слышишь? — продолжал немец, всё так же стоя прислонившись к стене. Белов рассмеялся. Да, славно было бы, если б Генрих не тронулся умом. Не тронулся же? Это просто эмоции. Белов хочет верить, что искренние. Не в его характере, не в его, да времени думать уже нет. Хочется прильнуть к человеку всей грудью, прижать и остаться так навечно. — Ты хороший человек, ты дорог мне. — Ты намного сильнее меня, ты спас меня. — Но и ты спасал меня. Ведь я же любил тебя как своего товарища, даже несмотря на то, что ты немец. Но и я был для тебя немцем, разве не так? Теперь всё будет по-другому. Вообще, не обязательно знать человека, чтобы любить его… — на последних словах он говорит уже тише. — А будет по-другому? Где у нас гарантии? Ты говоришь, что немецкий народ сам решит свою судьбу. — его голос дрожал. Предательская минута. А у Генриха ничего теперь не останется. Семьи нет, друзей тоже. Пустая дорога, ведущая в неизвестность. Обернуться нельзя, можно только смотреть вперёд, в неопределённое будущее. Будущее диктуют победители, Генрих это понимает. Ему останется плыть по течению, надеясь, что он сможет зажить дальше. Нормальной жизнью. Может, работать на заводе. Теперь только завод и останется. Может, заведёт семью. Но у человека в конечном итоге всегда остаётся только он сам. И одиночество с горчащими воспоминаниями. Чувство вины. Чувство невыразимого омерзения к самому себе. — Всё, Генрих. Я обещаю. Новая жизнь. Нет, думает Генрих. Крутит головой и со скорбью отмечает то, что ничего больше не будет. Их уже ничто не гонит в бездну. Спасать его уже слишком поздно, да и не выйдет. Ты, Саша, просто хороший человек. А враг всегда остаётся врагом. Враг заслуживает наказания, гораздо более тяжёлого чем смерть. — А мы? — А мы останемся самими собою. — улыбнулся Белов. Генрих тянется к нему, совсем невесомо, аккуратно касается его плеч руками, прикрыв глаза. Белов позволяет, доверяет ему себя, как давно уже доверил. Он хватает Генриха за талию и притягивает к себе — резко и грубо, душно дышит в шею, блуждая руками по спине. Ветер проникает в тёмные с седыми прядками волосы Белова. Генрих сглатывает неприятный комок в горле. Недочеловек. Особь неполноценная. Они стоят обнявшись долго, руки Белова скользят по спине Генриха, пока он шепчет ему что-то. Сам не знает что. Плечи Генриха прижались к нему, словно он пытался врасти в него и стать его частью. Кровь приливала к вискам. Белов отчётливо осознал, как кровь течёт по его жилам. Каким живым он себя чувствовал, сейчас, когда близкий ему человек дышал в шею и отчаянно жался к его телу. Два тела. Два живых человека. Поразительно, как всё может забурлить, ожить, снова прийти в норму. Как хотелось жить, господи. Он врёт и знает всё прекрасно. Они стоят так невесть столько минут, да и не важно. Застывшие в собственных чувствах, похожих на два неаккуратных алых мазка на чёрном полотне. Белов выпускает Генриха из своих объятий, когда тот тянется к нему ближе, мажет губами по щеке. — Не нужно. — отрезает он. Иоганн бросает на него извиняющийся, но холодный взгляд, а потом целует. В лоб. Как покойника. Время застыло сейчас, сейчас, когда машина войны останавливает своё движение, а жизнь возвращается в дома. Но мы никогда не найдём тех, кем были раньше. Ведь даже зима уходит, а каждая новая весна не похожа на предыдущую. Они стояли на краю обрушивающегося мира. Ничего, думал Генрих. Скоро Рейх падёт, они заживут своими нормальными жизнями. Другими жизнями. Сейчас, стоя на усыпанной телами земле, зная, что осталось немного, он не ощущал себя дома. Генрих Шварцкопф останется тут, а Александр Белов полетит домой. Восстанавливать родину и начинать новую жизнь. А Иоганн Вайс останется тем могильным камнем. Генрих понимает: он остаётся один. Ему просто страшно, всегда было страшно. Вот и сейчас, когда он стоит на обломках родины, которую и родиной теперь назвать не может. Страшно. Вокруг русские солдаты и он понимает, что страшится нарваться на пулю какого-нибудь красноармейца. Вполне заслуженно. Чужой, «враждебный» язык, чужие песни. Вокруг русские и его Иоганн — один из них. Его зовут Александр Белов и он всегда им был. Спасение узников. Вилли покончил в тот момент с собой, раскусив ампулу с цианидом. Генрих взглянул на упавшего дядю, не без злорадства и гордости, спрятал пистолет в кобуру. — Я с тобой, Иоганн. — заявил Генрих. — Нет, — отрезал Белов. — Ты должен ждать здесь. Генрих растерянно сморгнул. Спасение узников. Красное. Чёрное. Полотно сочится влагой, размазывает масляные краски. Дождь отчаянно бьёт по залитым чёрным светом улицам. Советские войска берут Берлин. Плёнка продолжает прокручиваться: Рига, вокзал, гестапо, Генрих пьяный, концлагерь, дети, Генрих касается его во сне, Генрих сидит на ручке кресла. А потом всё резко и странно закончилось. Как когда подбегаешь к оврагу, скользя ботинками по земле, упираясь в уступ. Когда идёт война, всё кажется настоящим адом, но в последние дни Белов поймал себя на мысли, что главный ужас обошёл его. Он чувствовал себя опустошённым, настолько слабым, что сил говорить и двигаться больше не было. Всю жизнь выкачали из него, оставив лишь странное чувство, напоминающее любовь, только изрядно потрёпанную и измазанную в копоти. Это чувство забралось глубоко под рёбра и сейчас напоминало о себе. Единственной живой частью его тела ему казалась правая рука, отчего-то ноющая. А потом и усталость пропала. Белов взглянул в зеркало, обнаружив себя поседевшим, постаревшим и измотанным. Время колёсами поезда стучало и уходило вдаль. Всё постепенно возвращалось на круги своя. — Меня зовут Александр Белов. — спокойно говорит он. Генрих проговаривает каждую букву в голове, прокручивает это длинное имя. Имя, под которым для него не значится ничего. Ему так странно, странно осознавать, что в один миг разрушился человек, которому он доверил себя, что этого человека и не существовало. Этот человек сейчас стоит перед ним как открытая книга, улыбаясь, как ни странно. Из последних сил, улыбается надломленной гримасой. Белов чувствует, как в нём что-то ломается. — Я всё равно не запомню, не привыкну. — голос Генриха проваливается, словно он резко ощущает себя меньше, тоньше и ничтожнее в этом океане эмоций. — Тогда для тебя я останусь Иоганном Вайсом. Генрих кивнул, сутулясь, ощущая, как человек под именем Иоганн Вайс растворяется во времени и пространстве, тает, оставляя за собой эту странную и саднящую под рёбрами любовь. Тень в чёрной форме испаряется, ставя под немой вопрос собственное существование и абсолютно чужого человека. Человека, которого Генрих Шварцкопф не знал. На мгновение Белову захотелось оставить этого человека, который был когда-то другом Генриха. Он посмотрел на Шварцкопфа взглядом, полным любви и странного сожаления, таким, каким смотрел на вокзале и на заливе. Они прощались хорошими и добрыми друзьями. Генрих отвечал ему своим спокойным, сочувствующим взглядом, не решаясь сказать что-либо ещё. Больнее всего сейчас было смотреть в эти глаза, похожие на две сквозные раны, запёкшиеся кровью. Не будет касаний, тепла, страха. И не будет вокзала в Москве, когда он будет с трудом передвигать ногами. А потом удушливая волна охватит кольцом его шею, когда среди тысячи лиц он заметит промелькнувшие знакомые черты. Нос. Скулы. Глаза. Непременно чиркнет спичкой— та соскочит. Попробует ещё раз, будет тот же результат. Ноги наверное врастут в асфальт, нальются свинцом. Когда-нибудь он его позабудет. Белов не хочет лишать его этого священного права. Права на другую жизнь и, возможно, жизнь в лучшей стране. Священного права, которое было отнято у миллионов других. Белов твёрдо решил, что пусть истинный ариец Иоганн Вайс останется умирать в этом городе. В разбомбленном и разрушенном Берлине, преданным собственным народом. То надгробие действительно принадлежит ему. Генрих ощущает, слёзы подкатывают к глазам, норовят выскользнуть и покатиться по щекам. Но он себя сдерживает. Пусть Генрих останется здесь, в Берлине, вместе с Иоганном Вайсом. Пусть ляжет в ту же могилу. Нет, пусть лучше живёт. Живёт и надеется. — Пиши на этот адрес. — Белов протягивает клочок бумаги с начерканным на нём адресом. Вновь кивок. — А ты будешь навещать меня в Москве? — Буду. Обязательно. — Генрих касается своей тёплой ладонью его плеча. Не будет. Знает, что писать и навещать не будет. Его поддерживают под руки. Когда самолёт отталкивается от земли, покачиваясь, Белов закрывает глаза. Он думает о своей матери, которую крепко обнимет. Самолёт пересекает время и пространство, медленно унося за собой войну. На утро снова взойдёт солнце. Впереди долгое, мучительное возвращение домой. Попытки жить заново. Долгая, тяжёлая работа. Тень Генриха исчезает из разума, оставляя липкий и тягучий след, чёрным пятном воспоминания оседая на дне сердца, а Иоганна Вайса больше не существует.