Красное на чёрном

Концлагерь, производящий на Генриха не то впечатление, которое ожидалось. Дети уставившиеся в землю глотающие таблетки и конфеты. Заключённые серыми ногами ступали по сырости, пока он не пинал их, не выбивал тяжёлым сапогом зубы. Генрих, напившийся после посещения концлагеря. — Стойте, Иоганн! — окликает его Штейнглиц. Вайс тормозит. — Послушайте, Вайс, помогите вашему другу, а то он пытается уничтожить все запасы спиртного в Рейхе. — Мы возили Генриха в тюрьму, там казнили пятерых наших солдат, отказавшихся стрелять в русских заложников. Это очень хорошо, что при этом присутствовал Шварцкопф-младший, пусть Гиммлер знает, что не только СС, но и мы, абвер, можем разделываться с предателями. — Дитрих любит философствовать. Младший надрался с утра, вот я и приказал повезти его на экскурсию, проветриться. Штейнглиц и Дитрих удаляются. — Ты? — появился Генрих на заплетающихся ногах. — Я. Вайс заводит глухой мотор машины. Генрих мучился, страдал, трясся. Нет, это же немцы. Все они расчётливые, холодные и подлые. Кто-то меньше, кто-то больше. И неизвестно, какие схемы и линии выстраивают в головах. Чего ждать от того же Генриха, теперь неизвестно. Он же один из них. А Генрих жмётся, дышит в шею и что-то бормочет. Генрих ловит себя на мысли, что в детстве смерть казалась ему просто словом. Какая-то злая насмешка. Сейчас они завернут на соседнюю улицу, благо, поездка обещает быть недолгой. Совершенно не хотелось сейчас разбираться с Генрихом. Тот, правда, несёт какую-то хмельную околесицу, мешается. Сразу же просит быстрее гнать машину. Правильно, быстрее. Быстрее от всего этого, от серых стен и голодных, умирающих детей. Бежать от памяти собственных глаз нельзя, остаётся лишь гнать машину туда, где хоть на минуту можно забыться. — Почему еле тащимся? — от резкого поворота Генрих чуть не падает на Иоганна. Его мягкие волосы почти касаются виска Вайса. — Асфальт скользкий. Опасно. Потом Генрих бормочет что-то про то, что всё это ерунда, надо непременно гнать быстрее, чтобы разбиться, чтобы от них не осталось ничего, ведь чем они хуже. Иоганн ловит себя на мысли, что в какой-то степени может согласиться с ним. На фоне откровенного, честного и безумного Генриха, Вайс почувствовал себя суховатым и выжатым. Пыльный и душный воздух лишал всякой возможности думать. Машина мчалась по шоссе, скользя по мокрой дороге. — А ты не боишься остаться в живых? — голос Генриха звучит сдавленно, будто он задыхается. Поездка сильно измотала Вайса — сил не осталось ни физических, ни моральных. Точнее, моральные оставались, но были слишком притуплены. Как помятая жестянка. Снова бомбили. Тупым взглядом Вайс вглядывался в пепельно-серые сумерки. Действительно можно задохнуться. Как он дотаскивает Генриха до более-менее спокойного места, Вайс не помнит. Из окна не доносилось ни звука, уснувший город походил на покинутую всеми пустыню. Небо синее, почти чёрное. Облачно, звёзд не видно. Странно спокойно. Вайс уснул, а проснулся от шума, исходящего, как было очевидно, от Генриха. Он сразу понял, что происходит. — Не надо. — совершенно не сонным голосом произнёс Вайс. — Странно, я думал ты давно спишь. Вот как значит… — бормотал Генрих, сжимая в руке бутылку спиртного. — Что это за водка? Польская? Его силуэт почти затерялся в темноте комнаты, почти полностью лишившейся электричества. Только длинные пальцы освещал оранжевым светом абажур. — Если хочешь — выпьем вместе. — Я беспокоюсь за тебя. — на удивление вышло как-то искренне и по-человечески. Генрих подошёл ближе, опираясь на белую стену. Длинная его тень поползла по комнате. Посмотрел на мгновение удивлённо, будто отрезвел. — Выпьем. — утвердительно кивнул он, наливая коньяк и протягивая его Вайсу. — Зачем? Чтобы не думать о том, что мы видели в концлагере? Генрих стоял как вкопанный, ошалелым взглядом смотря на мертвецки спокойного Вайса, наклоняя голову вправо. Затем подошёл, так же шатаясь и скороговоркой выдал: — Почему только их? Надо и нас всех заодно! Ты как считаешь? — Замолчи, умоляю. Замолчи. — зашептал Вайс, беря его запястья в свои руки. Оглядел его, удостоверившись, что рядом нет оружия. Только самоубийств ему сейчас не хватало. Шварцкопф усмехнулся как-то полубезумно, затем добавил: — Пристрели меня, а потом и себя можешь. Если совесть позволяет, конечно. — Тебе плохо, я знаю. — Вайс мягко забрал согретую руками бутылку и поставил её на место. После поглядел на друга. Даже сейчас красивый. Пора перестать позволять себе такие мысли. Неизвестно, что он выкинет. Ровно как и все остальные твари. — Мне всегда плохо после выпивки. — заключил Генрих. — Нет, не поэтому. Но, пожалуйста, поверь мне… — Вайс заглянул тому в глаза, — Ты ведь веришь мне, Генрих? — Нет. — потряс головой Шварцкопф, опуская взгляд в низ. В Иоганне боролось желание рассказать Генриху правду об его отце, но он не мог. Немец ничего не ответил на его вопрос. Вайс откинулся на кушетку, глядя в темнеющий потолок. Через пару мгновений он почувствовал, как во тьме рядом лёг Генрих, шурша одеждой. Вайс крепко сомкнул веки, надеясь, что Генрих посчитал, что тот уже спит. Начал считать секунды. Одна, две… Нет ничего хуже отсутствия возможности уснуть. Белов давно это отметил для себя. Ложишься спать — сохранишь больше сил. Лишняя бессонница хуже скажется, легче просчитаться. Не стоило морить себя ею, время от времени. На войне бывает жутко вредно думать. Даже на невидимом фронте. Особенно здесь. Ещё начнёт нести чушь… — Иоганн, ты спишь? — тихо произнёс он голосом, в котором почти не осталось тени алкоголя. А затем притронулся руками к шее, к щеке, шепча что-то про то, как ненавидит всё это и любит его. Дел было слишком много. Нина, Зубов… Стало не до Генриха. Иногда Белову казалось, что он перестаёт понимать, где сон, а где реальность. Тогда он понял, что слился окончательно. Две личности больше не разрывают друг друга. Он ловит себя на мысли, что дети из лагеря его не устрашают. Что ничего такого он не чувствует, что на лице сохраняется маска безразличия, на которой ни один нерв не дрогнул, ни одна морщинка не выступила. Усталость накапливалась в костях до тех пор, пока не заполнила весь скелет. Его тянуло к Генриху. Какой-то невероятной силой, присутствие которой он заметил слишком поздно. Осознал, сначала не понимая. Незримая тень новых эмоций в этой кромешной тьме. Странно. Откуда свет, откуда эта волна, бьющая по его лицу? Иоганн закусывал скулы, сохраняя маску гордости и ледяного спокойствия. И перебирал перчатки. Точно. Генрих был отправной точкой, трассой, на которую он всегда возвращался, путешествуя по этому кругу зла. Генрих здесь был ключевым звеном. И ещё было что-то. Что-то важное. Когда чёрные фигуры проходят мимо колонн истощённых и грязных детей, Генрих хмурится. Вайс кидает на него спокойный взгляд. — Господин Шварцкопф заметил… что вы слишком расточительно обращаетесь со своим товаром. Сегодня же, нет, сейчас же начните откармливать детей. Лагеря снабжали Германию. Золотые изделия и зубы шли в казну, обеспечивая содержание страны. Этот конвейер работал безотказно и чётко. Механически созданный ад, где потребность в карающем боге отсутствует — люди прекрасно справляются без него. Каждая смерть — пометка в учётной книге. Генрих отходит к стене. — Комплектуйте вдвое, втрое. Больше голов, короче отправим весь лагерь. — Но картотеки… Генрих оборачивается, озираясь на Вайса, вздрагивая от его холодного и стального тона. Точно. Как гранит. Весь из него сделан. Ему казалось, что иногда взгляд Вайса терял всякое сострадание к чему-либо, становясь застывшими синими точками с нарисованными зрачками, а в чертах лица проявлялось что-то неправильно строгое. — Не надо быть идиотами! Вы думаете, эти ублюдки помнят своих родственников? Вас надо повесить! Вы лишаете империю источника дохода! Половина из них сдохнет в пути… а я должен сдать определённое количество голов. Его манера говорить напомнила отрывистый стук. Тук-тук. Они остаются вдвоём. Шварцкопф закуривает. Если человек долго лжёт, то в какой-то момент сам начинает верить в собственную ложь. Ложь — отнюдь не безобидная штука, как полагают многие. Ложь проникает в самое сознание, на подкорку. Поэтому человек создаёт свой собственный личный ад, для самого себя, для других. Если на такой почве построено государство — появляется величайшая машина обмана и одурачивания, каждый человек в которой — винтик, радостно кричащий и приветственно вскидывающий руку. Этот ад всегда является порождением неуёмных амбиций и комплексов человека. Из комплексов и злобы рождается ложь. Война выворачивает людей наизнанку, выкачивая из них привычные ценности, обостряя совершенно другие чувства. Самое сложное — остаться человеком, найти в себе силы преодолеть. Всё это ерунда. Жалкие попытки остаться человеком, цепляться за какие-то призрачные надежды, сдирать с себя кожу. Вновь улыбаться, раскалываясь на части. Война делает из людей высушенные манекены, вооружённые и бессердечные, осмелевшие и защищающиеся. После концлагеря определённо что-то пошло не так. Они шли бок о бок, Генрих в кожаном и блестящем чёрном плаще, с фуражкой на голове и абсолютно сосредоточенный, с какой-то особой, по-мужски устремлённой и грубой походкой. Совсем не похожий на себя в Риге. Мышцы на его лице были напряжены, глаза бегали, пока он не остановился, разворачиваясь. — Я бы собственными руками.сволочи! Чудовища, сжигать детей! — Генрих сжал зубами скулы, его лицо вытянулось, а глаза загорелись. Взгляд серых глаз был устремлён куда-то вдаль, а дрожащие пальцы выдавали явное волнение и злобу. — Доложи в гестапо, что тебе не удалось поймать меня на эту удочку. Не то что бы Генрих размяк. Скорее смаковал собственную ненависть, но вот Вайс не мог понять его истинных эмоций. А потом был удар — скорый и скользящий по щеке, отрезвляющий. Фуражка метнулась с головы на землю, волосы разметались. Они идут к кафе, отмеряя каждый шаг и эта прогулка кажется ему бесконечностью. — Сейчас ты пойдёшь со мной и мы наверное узнаем, что дети спасены. Они поднялись по лестнице. — Повтори! Что ты сказал? Повтори! — нервно спрашивал Генрих. Они идут к кафе, отмеряя каждый шаг. Вайс считает шаги. Прогулка кажется бесконечной, пока они не оказываются внутри. В горле неприятно сушит. Они провели слишком много времени вместе. Носили одинаковую форму, завтракали в одном месте, рыбачили в рижском заливе, тогда. Генрих стал слишком важным, словно он знал его всю жизнь. Это не было ложью. Только сейчас Белов это осознаёт, но не знает, воспринимать это как личную ошибку или преимущество. Всё пошло не так. Всё сразу шло не так. Во всём виновата эта война, раздирающая землю на части, пока он здесь. Они садятся за столик. Шварцкопф заметно нервничает, даже не пытается скрыть. Принимает сразу же атакующий вид. — Повтори. Вайс тут же берётся за столовые приборы. Генрих же наоборот — не спешит притрагиваться к кружке, выжидающе молчит. — После обеда ты позвонишь в комендатуру. Тебе сообщат, что произошло ЧП. На семнадцатом километре берлинского шоссе совершено нападение на автоколонну, охрана уничтожена, дети спасены. — всё тем же спокойным тоном произнёс Вайс. — Я позвоню сейчас. — решительно сказал Генрих, глаза его сузились, превращая красивое лицо в единый хищный оскал. — Сорвёшь операцию. — А если я позвоню, когда мы пообедаем. Я стану соучастником. Генрих опустил взгляд, затем поднял его. Теперь Вайс видел лишь мрачную решимость. — Так же, как и я. Шварцкопф отходил к телефону. Вайс ощущает вес вальтера, достаёт его, не стремясь скрыть этот факт. Сейчас он выстрелит. Генрих осядет на пол, с тихим хрипом завалится на бок. А может упадёт плашмя к стене. Вайс достаёт пистолет Сейчас он выстрелит и на спине Генриха образуется зияющая и чёрная дырка. Как просто. Выстрелишь в человека — польётся кровь. Белов прокручивает в голове все варианты событий. Смакует момент. Убивать Генриха не придётся, нет. Готов выстрелить, но не может. Не может убить. Не потому что жалко. Не потому что струсил. — Возьми трубку. Генрих смотрел на него. Каждая минутка тянулась бесконечно долго. Надо довести дело до конца. Убирает пистолет. — Кто это сделал? — спросил Генрих, прислонившись к стене. — Немцы. Если хочешь, можешь с ними встретиться. — быстро отчеканил Вайс. — А ты мог шлёпнуть старого друга? Мог? Отвечай! — его голос становится требовательно-озлобленным, пока он сжимает в пальцах сигарету. Тогда он развернулся, взял пальто и ушёл, всё ещё ощущая за спиной пристальный взгляд друга. Теперь всё разделилось на две части: до и после. История приобрела новый виток, после которого дороги назад не было. С этого момента Вайс чётко всё осознавал. Осознавал то, что потерять Генриха нельзя. Он нужен. Нужен, как свежий глоток воздуха, не только как часть операции. Но предать Родину он не сможет. Даже если придётся убить Генриха. Вайс встречает фрау Дитмар: она суетливо поправляет поседевшие волосы и спрашивает, сдадут ли город. — Город сдадут. Уходить не надо. Боится. Конечно же она боится, что ей остаётся. Ему снился Генрих, глотающий ртом воздух, как рыба, подсаженная на рыболовный крючок. Он отбрасывал белобрысую голову назад, в темноте были видны его губы, покрытые запёкшейся коркой крови. «Как собака» — думал Белов. И слизывал эту кровь, как абсент, как сироп, горький, липкий, обжигающий горло. Белов видел во сне, как с тихим хрустом ломается его красивый нос, как пальцы лишённые ногтей скребут по его форме, пачкая всё в чёрной крови. А потом он проснулся. Очнулся от липкого и короткого сна, с омерзительным чувством подумав: дальше некуда. Александр Белов покорно поддался. Шею удушающим жгутом обмотало смирение. Йоганн Вайс надел чёрную фуражку на голову и не почувствовал ничего. Точнее, он с какой-то странной для него эмоцией отметил, что страх и отвращение испарились, а все глубокие чувства подверглись метаморфозе. Крохотные капли крови на светлом полу, как россыпь красной смородины. Нет, нет, нет. Это мысли чужие. Точно так же он гнал от себя мысли о сползающих каплях пота по лбу. Старался не чувствовать. Этого не было, это чувства и ощущения другого человека. В очередной раз оттаскивая от себя напившегося Генриха, отбирая у него оружие, чтобы тот не застрелился, он ощущал, что эта дрянь не рассосётся так сразу. Всё-таки он немец. Такая же нацистская тварь, которая вросла в его сердце. Это всё операция «Племянник», а точнее то, как далеко она зашла. Ну же, осталось совсем чуть-чуть. Вайс догоняет его по ночной мостовой, пока капли дождя, дробные и косые, били по его исхудавшему лицу, заползали в волосы, скользили по скулам, попадали в рот, заставляя проглотить свою соль. Маленький огонёк — Генрих бросил сигарету. Злоба. Возможно, в тот момент Белов испытывал именно её. Злоба на себя, на реакцию Генриха. Нужна ясная голова. Нельзя сейчас поддаваться чувствам, играться с Генрихом во влюблённого мальчишку. На мгновение Белов поднимает голову к небу — дождь летит каплями как пулями, чёрная и тяжёлая туча нависает прямо над ними. Нельзя сейчас упустить шанс. А что будет, если он рискнёт? Как они доходят до гостиницы, он уже не помнил. Всё проносилось быстро, Генрих шёл практически маршем, накренив корпус и оборачиваясь. Вайс ещё раз отмечает про себя, что Генрих всё равно кажется ему красивым. Его нельзя было назвать не красивым. Даже с выражением гнева на лице, или растерянностью. Иоганн догоняет его, когда они поднимаются по лестнице. Тем не менее он его отталкивает. Они остались в темноте, как дикие звери вцепившись друг в друга. — Ты правда собирался убить меня, да? — Генрих дрожал, упираясь руками. — Отвечай! — уже более грозно. Белов молчал, сохраняя на лице гранитное спокойствие. Где-то в его голове играла пластинка, чей-то голос пел польский романс. Где-то на более глубинном уровне он слышал выстрелы. На дне собственного сердца он слышал глухой стук. Генрих вцепился ему в волосы, но тут же отпустил, снова касаясь руками его тела. — Что же ты не выстрелил? Стреляй! — надсадно выкрикнул он срывающимся голосом. Вайс дышал ему в шею, прикрыв глаза, не в силах ни ударить, ни отпустить. Голова кружилась. — Ответь. — бессильно прохрипел он. Он утомлённо прятал лицо в ладонях, жался, касался солёными губами шеи. А когда Иоганн попытался высвободиться из его объятий, уйдя в другую комнату, то Генрих поплёлся следом, иступлено и хрипло бормоча что-то про самоубийство и, кажется, о том, как он себя ненавидит. Опять. А потом они, кажется, подрались. Дракой это назвать было трудно, скорее пьяная возня. Генрих шипел, царапался, упирался. Больно заехал в живот. Но вскоре алкоголь окончательно сморил его тело и он осел на пол. Потом умолял его остаться, нёс всякую чушь. Ещё и это. Дешёвый приём, подумалось Вайсу. — Знаешь, я ведь о тебе совершенно ничего не знаю, так? Но мне кажется, я теперь так изрешечён, что могу заглянуть внутрь самого себя, Иоганн. И Вайс отпустил его. Немец взглянул ему в глаза, как-то отрешённо, пусто. Вайс дождался пока Шварцкопф уснёт и ушёл. Теперь страшно стало уже кому-то третьему. Не Белову и не Вайсу. Приходится закурить, прислонившись к холодной стене. Генрих неудобен, но он плавится в его руках. Он нужен советской разведке. Не важно, теперь не важно, куда и каким образом завели собственные чувства. Важно разрешение операции. Не отступать перед серыми волчьими глазами, перед острыми скулами и сомкнутыми губами. Очистить душу. Переродиться. Прощупать почву под ногой. Почву-то Вайс прощупал, но не учёл, что теперь сам сорвался в вырытый им ров. А он поддался. Поддался глазам, скулам и губам. Влюбить в себя Генриха было нетрудно, по крайней мере, он это видел. Как тут не увидеть, как не почувствовать? Но так было в Риге. Потом было иначе. Теперь он сам попался на свой же крючок. Он почувствовал острую боль, словно что-то рвало его лёгкие и сердце. Нет, неужели это дешёвые и истраченные страдания, принесённые в его душу попытками найти что-то человеческое, освежить его усохшую душу? Одной ночью Генрих позвонил ему. Сквозь вязкую, поверхностную дремоту Белов подумал, что ему кажется, но телефон действительно звонил. Преодолев себя, он взял трубку, проклиная наличие в этой комнате телефона. Пятисекундный кошмар. — Алло? — Иоганн, это я. Мне плохо, приезжай ко мне. — Я сейчас не могу, Генрих. — Это важно. Мне плохо, так плохо, нам надо поговорить. Раздались гудки. Белов подождал некоторое время, затем собрал всё необходимое и поехал, несмотря на все риски. Машина катила сквозь тёплую ночь. В какой-то момент у него перехватило дыхание, но он быстро отогнал все лишние мысли от себя. Действительно, почему он повёлся на это, зачем едет к нему сейчас, рискуя вызвать подозрения? Глупо и опрометчиво со его стороны, значит, что-то случилось, подумал Белов. — Что стряслось? — спросил Вайс, проходя в тускло освещённую комнату. — Только не думай, что я тебя обманываю, Иоганн. Как хорошо что ты приехал, мне нужно было увидеть тебя. Ты хочешь выпить? В этот момент Белов почувствовал, словно его пытаются обвести вокруг пальца, но его мозг был настолько уставший, что его хватило лишь на слабую и спокойную реакцию. Тусклый свет с улицы отражался в серых глазах Генриха. — А что ты хочешь? Коньяк? Ты хоть понимаешь, что мог вызвать этим своим звонком подозрения? Ты знаешь, что два холостых офицера, проводящие много времени вместе, вызовут подозрения. Генрих ничего не ответил и достал коньяк. Белов пристально наблюдал за каждым его движением, отмечая про себя, каким пустым и выжатым он себя ощущает. Какой обман чувств. Что же это за чувства такие? Быть может, сердце может успокоиться хотя бы на одну ночь, было бы это так. На столе лежали пёстрой охапкой собранные в букет цветы. Они уже были подсохшие. — Откуда? — Принесла одна фройляйн. Это всё опять чёртово искушение. Чёртов магнит, притягивающий его к этим мыслям и желаниям снова и снова. Полная неразбериха. Генрих поставил бутылку на стол, устало опускаясь рядом с Иоганном. Вайс не хотел разговора. Он устал и ему было скучно. — Хотел бы я быть таким как ты, Иоганн. — сказал он, наливая себе коньяк. — О чём ты? — Ты и мускулом лица ведь не пошевелил. — задумчиво и отрешённо проговорил Генрих, тупо уставившись взглядом в стеклянную поверхность стакана. — Ты выбрал не лучшее время для разговора, Генрих. Тебе стоит пойти спать, или же пригласить ту самую фройляйн. — Ты шутишь? Никогда так не шути надо мной — С чего я шучу? Генрих ничего не ответил. — Иоганн, я не хочу ссоры с тобой. Ты ведь знаешь, ты друг мне и с тобой я счастлив. Счастье. Как много вещей значило это слово, как мало было времени понять его суть. — Что же ты ещё скажешь? — Перестань смеяться надо мной. Я абсолютно откровенен! Послушай, ты всегда выручал меня и был добр. Вайс старался не слушать. Подумать только, как лихо обращается Генрих с понятием счастья. Как мало ему надо для того, чтобы назвать своё состояние счастьем, как война истратила их, испепелила, что они пытаются найти остатки человечности в друг друге. Точно, страх одиночества, подумал он. Генрих казался бездумным, но попадающим ровно в цель своей бездумностью. — Всё тогда было совершенно другим. Ты помнишь Ригу? О, конечно ты помнишь. Славное было время! — Да, славное. — с коротким смешком ответил Вайс, ощущая, как сон и слабость постепенно одерживали победу над ним. — Иоганн, рядом с тобой я живой. — Да, живые люди это хорошо. Привыкаешь к неживым. Воцарилась пауза. На мгновение Белов подумал, что Генрих смутился его словами, но он просто захмелел и, как было ожидаемо, проваливался в сон. Ему сейчас совершенно не хотелось разбираться с неожиданными искренностями Генриха. К тому же, это могло выйти ему боком, поэтому он избрал наилучшую тактику в данной ситуации: слушать и смеяться. — Ты всё понимаешь в людях, Иоганн. — Ничего я не понимаю. — Не дури, вон как ловко ты обходишься… и со мной так же. Не хочу спать, хочу пить. — В любом случае, жизнь сама подбрасывает нас к принятию решений. — ответил Вайс, тут же мысленно ругая себя за столь откровенную мысль. Однако, Генрих был слишком пьян и разнежен. — Ты не похож на всех людей, которых я встречал в этой жизни. С тобой всё по-другому, Иоганн. — Ты встречал много людей? — устало отозвался Вайс. Дешёвые чувства! И он, советский разведчик, попался на удочку самого дешёвого из них. Он работал на цинизме и спокойствии — топливе, которое уготовила жизнь в самые тяжёлые годы. — Не так много, как мог. Но ты сам видишь, во что превратился мир. — Но сейчас у нас есть только сейчас. — Ты сам не свой, Иоганн! — он всплеснул руками. — Раньше бы ты такого не сказал. Ты всегда верил в Германию. — Речь не о Германии. — Хорошо. Ты хочешь поговорить о чём-то ином? — Вот мы и заговорили с тобою, Генрих, как два старых друга. Ну же, давай выпьем ещё раз за нас. Они выпили. Генрих помолчал чуть-чуть, затем взглянул Вайсу в глаза. Вайс чувствовал, как назревает неприятная для него беседа, но не особо волновался, так как пьяный Генрих бывает намного безопаснее трезвого. Впрочем, стоит только немного потерпеть. Он мелет абсолютную чушь, порою сидя обтянутый в чёрную форму, хлюпая носом и бормоча. Вайс усмехнулся себе, рассматривая его. Нет, он явно изменился. — Иоганн, ответь, ты правда веришь во всё это? — Во что? Ты пьян. — О! И ты смеешь упрекать меня! Отвечай! — Я верю в будущее. — Будущее… а, к чёрту будущее. Сбросить бы нас всех тоже, туда, в яму. И никого. Одна сырая земля. Да, Генрих мечтает о будущем. Но страх в его голове перекрывает все возможные перспективы, вот чем он отличается. Тянулось время. Генрих ложится на кушетку, вытягивая ноги, подкладывая под голову подушку. Закусывает скулы. Нервничает. — Ты сам-то нас за людей считаешь? Вайс молчит. Берёт со стола перчатки, тут же встречаясь с испуганным и растерянным взглядом Генриха. — Иоганн, мне всё время кажется, что я что-то упускаю. Ты думаешь, я потерян? — Мне стоит остаться? — Останься, пожалуйста. — умоляюще просипел Шварцкопф, вливая в себя коньяк. Вайсу его взгляд тогда показался невообразимо серым, пустым, выцветшим. — Так зачем ты хотел меня видеть? — Вайс отбрасывал чёрную тень на стену. Генрих устремил взгляд в потолок. Белов отметил, что сейчас, в этой слабо освещено комнате, он выглядел особенно красиво. Его черты казались какими-то аристократичными, задумчивыми, напряжёнными. Несмотря на алкоголь, уже начинавший оказывать своё действие на немца, он выглядел чрезвычайно обеспокоенным и серьёзным. Мир за окнами кричал, кричал неистово и оглушающе. Бежевые занавески тяжёлым полотном закрывали опустевшие улицы. Зачем он вообще ведёт этот разговор? На что надеется? Неужели надежда была ещё жива, встрепенулась и полетела? А могли бы они сидеть вот так, вдыхая холодный и свежий воздух берлинской ночи, если бы не было войны? — Неужто тебя это действительно обеспокоило? — Что? — Ты знаешь. — Нет, Иоганн, не знаю. Знаешь, у меня иногда такое чувство, словно я не понимаю тебя. — Что ты хочешь этим сказать? — Вайс придвинулся ближе, опираясь на руки. — Что тебе нужно? — холодно и грубо отрезал Генрих, сверкая глазами, сжимая пальцы до побеления костяшек. — Мне нужен ты. Вайс не соврал, говоря эти, казалось опрометчивые слова. Нет. Явно Генрих не готов был это услышать. Его лицо вытянулось, а глаза сузились. Это хороший знак. Значит, понял. Значит, всё идёт гладко. В Риге «влюбить» его было необычайно просто, как выстрелить из пистолета в голову — почти неощутимо и безболезненно. Жертва даже не поняла, что её используют. До какого-то момента. — Я иду. Бывай. Генрих сначала приоткрыл рот, будто собирался что-то сказать, потом вскочил, оббежав стол и схватив собравшегося уходить Вайса за руку. А потом повис и Вайсу показалось, что влажные губы коснулись его щеки. — Мне надо…многое тебе сказать. Вайс напрягся, внимательнее всматриваясь в лицо друга. Однако, Генрих так ничего и не сказал. Уходя от Генриха, он ощущал знакомый привкус горечи и неприязни на языке. Отвратительно. Как фатально и отвратительно, как не к месту. Просчитались, товарищ Белов, отметил он сам про себя, укоризненно.