elevators

ФИЛ. — Мы познакомились в клубе по интересам в школе, когда мне было пятнадцать, и он показался мне таким очаровательно добрым, знаешь, просто сбивает с ног одним взглядом, — вздохнул он, откинувшись спиной на стенку лифта, пока я гладил его руки своими. — Он подошел ко мне первым, и мы сошлись сразу же. Он, в какой-то степени, был как ты, — посмотрел он на меня коротко, а затем снова принялся пялиться в потолок. — Он смеялся, высунув язык и прикусив его зубами, вбрасывал в разговор случайные факты вне контекста. Он заставлял меня смеяться, поэтому я любил его. Он делал меня счастливым больше, чем кто-либо другой мог, я мог сказать ему что угодно, и знать, что он меня не осудит. Он замолчал, глубоко вздохнул. — Над нами смеялись в школе, потому что мы всегда вместе сидели, и, как бы банально это не звучало, для всех мы были best friend goals*, — посмеивается он мягко, проведя рукой по волосам. Он смотрит на меня блестящими глазами, и я сжимаю его руку крепче. — И так и продолжалось, все было прекрасно, мы были лучшими друзьями, я даже не заметил, как пролетел целый год. Я знал его подчистую к тому времени, как нам исполнилось по шестнадцать, и наши мамы успели стать лучшими подругами, — улыбнулся он воспоминанию, а затем потер глаза, чтобы убрать подкатившие к ним слезы. — На новый год он сказал мне, что я ему нравлюсь, и я упал в эйфорию. Что может быть лучше, чем встречаться со своим лучшим другом? Мы все решили, решили, какой породы у нас будет собака, где будем жить и в какие университеты пойдем. Казалось, что я сплю — настолько идеально все было. А потом все просто закончилось, — вздыхает он, и слезы катятся по щекам на этих словах. У меня в груди болит, когда я вижу, как он плачет. — Ничего страшного, — мурлычу я тихо, а он кивает и делает еще один глубокий вздох перед тем, как продолжить. — У меня была депрессия с двенадцати лет, иногда, конечно, становилось полегче, и на этот целый год она даже прекратилась, но затем — после его ухода — она ударила в несколько раз сильнее, бросив меня с небес на землю, — и он замолчал. — Но он не знал об этом. — Он не знал о моих проблемах, а я не знал, должен ли я был сказать ему об этом. Это не было чем-то новым для меня, но для него… Он не привык иметь рядом человека с суицидальными мыслями, человека, отчаянно жаждущего внимания двадцать пять часов в сутки. Он не знал меня, когда я параноил, когда страдал тревогой, и это не его вина, — где-то на середине слова у него ломается голос, он жмурится, и из глаз текут слезы. — Он пытался узнать, что не так, но я отверг его. Я не хотел, чтобы он ушел, после того как узнает, какой я сложный. Я хотел, чтобы он остался, потому что я любил его, — всхлипывает он, расплакавшись навзрыд, и закрывает лицо ладонями. Я вздыхаю, наклоняюсь ближе и крепко обнимаю. Он хватается за край моей рубашки, зарывается лицом в плечо и плачет. — Я не хотел, чтобы он уходил, — плачет он и я глажу его по спине. — Но именно это он и сделал.