умбровая пыль

Когда я вспоминаю всё произошедшее в том тесном и душном городе, в котором я был заперт на протяжении хоть и немногих, но долгих лет, в мыслях вертится та фраза, которую мне ещё в детстве сказала мать. Она работала в университете преподавателем и, по правде говоря, никогда не была для меня женским идеалом; и чем старше я становился, тем чаще стал замечать в ней тенденцию говорить слишком уж абстрактными вещами. Когда в старости ей на пятки наступил Альцгеймер, разговаривать с ней стало невозможно. Мозг моей матери истощился до такой степени, что предполагаю, к моменту её смерти в черепе осталось лишь нечто похожее на иссушенную дольку яблока, которой хватало только на случайные элементарные слова. Когда я нашёл её неживое тело в постели, я лишь выдохнул с облегчением, потому что в то время тяжело было воспринимать её как мать: женщина, которая дала мне жизнь, постепенно забирала её у меня своими капризами, проблемами и каким-то инфантильным уговариванием. В тот момент, когда я пощупал её пульс, попутно ощущая кончиками пальцев холод её шеи, и не нашёл его, ко мне пришла не скорбь – свобода.

Одним осенним вечером тот, кто хотел видеть, мог заметить одну странность реки. Подхваченный течением воды и следующий вдоль русла холст с законченной картиной плыл, разлёгшись на водной глади, цепляясь за камыши, но медленно и верно продолжая свой путь. Никто из пассажиров в метрополитене даже бы не смог выглянуть в окно несущегося вагона, чтобы заметить маленький, совсем крохотный квадратик внизу. Никто из отдыхающих на берегу не отвлёкся бы от разговора со своими друзьями впервые за месяц. Наконец, в реку никто не хотел всматриваться. Вода есть вода, что в ней такого. Течёт себе, уходит, теряясь на поворотах. Полотно выловили лишь тогда, когда оно окончательно запуталось в камышах, а краска на нём смылась дождями почти полностью. Его нашёл маленький-маленький мальчик, который еле-еле складывал буквы в слова, отбивающиеся эхом от водной глади, залепетал: — Минхён, Тоун, смотлите, смотлите! Сто я насол! И ребята прибежали в сию секунду, обступили маленького Джунги с двух сторон и лишь глупо уставились на полотно из мешковины – серое и потрёпанное, никакое, оно больше скидывалось на половую тряпку, чем что-то и правда достойное художественных выставок. Это ведь только в бывшем. Дети сначала потянули долгое «о» в тоне удивления, пока кто-то не брякнул: «Фу, Джунги снова какой-то хлам нашёл». Но старший из мальчиков, которого звали Минхён, оторвал полотно от древесины и, аккуратно придерживая его за оборванные углы, улыбнулся и кивнул младшим: — Ступайте за мной, — и они пошли, и без его напутствий прекрасно зная дорогу, потому что всё, к чему только не прикасался Минхён, преображалось до неузнаваемости; и играющая на его губах ухмылка лишь раззадоривала воображение и любопытство. Что же там такое он решил придумать? Они направлялись в их маленький штаб, сложенный из старых коробок, под кустарником шиповника, и когда Джунги подпрыгнул и дёрнул Минхёна за рукав, то тот лишь пожал плечами на вопрос: — Хён, а сто ты собилаешься с ним телать? — малыш таким ответом остался недоволен, поэтому ухватился за штанину – на этот раз крепче: — Ну, хён, я знаю, сто ты знаес, ну сказы! Через полчаса полотно красовалось на другой древесине — длинном, отшлифованном штыке — прямо возле их штаба, и детишки прыгали возле него, дёргая за края и вытягивая из них нити за нитями. — Хён, он такой красивы-ы-ый! – прыгал от радости Джунги, снова беспорядочно хватаясь за одежду Минхёна. – Как холосо, сто ты стелал такой флаг! Теперь повоюем с теми мальцисками! Видели? Это я насол! Минхён улыбнулся: тряпка да и всё; но радостный Джунги грел ему душу, ровно как и прыгающие возле него детишки. Мысленно пожав плечами, он развернулся и ушёл прочь, оставив детей наедине с их новым достоянием. Один из самых смелых достал штык из земли и взмахнул полотнищем. — Ой, ребята, а давайте скажем, что это одежда, которую мы сняли с нашего погибшего врага! — драматично прошептала какая-то девочка, на что парнишки только махнули рукой. — Ничего ты в войне не понимаешь, женщина. Это флаг, это символ, — перебил её Доун. — Есть идея. Нужно его как-то разрисовать. — У меня есть краски дома! — О, и у меня! — Я могу нарисовать! — Тавайте налисуем солнце и облацко! — осмелился снова подать голос маленький Джунги. — Какое к чёрту солнце… Мы что, дети? Надо что-то серьёзнее, — Доун покосился на девочек. — И мужественнее. — Например, окровавленный щит, — драматично зашептал парень прямо над ухом Джунги. «Фу», — подумал малыш. — То, что надо! — рявкнул Доун и метнулся к полотнищу, случайно задев Джунги, который потерял равновесие и шлёпнулся всем телом на землю вниз носом. Никто не заметил. Но и Джунги было всё равно. Он, как настоящий мужчина, сдержал слёзы, встал на ровные ноги, отряхнул себя, осторожно снял примятые травинки со струпьев на разбитых коленах и, едва заметно прихрамывая, пошёл обратно к воде. Сидя в теньке под разлогой ивой, он смотрел, как бегает рябь по воде, гоняемая ветерком, а потом оглянулся на ребят, которые завели очередной горячий спор на тему того, что нарисовать на потрёпанном полотнище. «Лучше бы никогда и не находил», — обиженно подумал Джунги и стащил с ног сандалии, пока крики становились всё громче. А кусочек серой мешковины слабо развевался на ветру, который заботливо заплетал косички нитей из оборванных краёв. На полотне оставили первый мазок кистью. Точка невозврата: больше никто не смог бы даже попытаться разглядеть кварталы с прохожими с местоположением за добрую сотню километров отсюда и не увидел бы своими глазами тот самый печальный рассвет: тёплый и холодный одновременно. Вечером ранней осени по реке пустили не картину, а важнейшее воспоминание. Только раз уж отпустили, негоже о нём вспоминать.