умбровая пыль

Дождь застал его врасплох: раздетого, всё ещё сонного, с рекламными флаерами в руках. Без предупреждения: тучи сгустились над головой едва ли не в считанные секунды, а первые капли неожиданно оказались жирными и густыми, далеко не осенней моросью, и падали точно за шиворот. Летний ливень загнал его под козырёк кофейни. С витрин на Чонгука вечерние посетители смотрели недоумённо и как-то даже осуждающе, что ли, поэтому он отодвинулся к самому краешку сухого асфальта, позволяя дождю мочить рубашку на плече. «Как начался, так и закончится, наверное», — подумал он, растерянно взглянув на листочки в руках. Не так уж и много осталось, может, ну их к чёрту? Чонгук покосился на двери напротив и, как будто бы по заказу, в это же мгновение оттуда вывалился основатель чонгуковой каторги, потому что как-то страшно было называть это занятие настоящей, нормальной работой. — Ты что там прижимаешься к стеночке? В офис зайди, — рявкнул работодатель и расплылся в добродушной улыбочке. Эта гримаса не вызывала у Чонгука никаких приятных ощущений, лишь какое-то ядовитое предчувствие начало шевелиться где-то под седьмым правым ребром. Он перебежал узкую тропинку квартала и устремился за мужчиной вверх по лестнице, а маршрут его закончился прямо напротив письменного стола. Кожаное кресло за ним глухо гавкнуло, когда на него смачно примостили свою задницу; и на Чонгука уставилась пара жадно-хитрых глаз. Босс бросил на стол пачку новеньких, хрустящих купюр и миленько пропел: — Завтра на работу можешь не приходить. — Что? Но вы ведь говорили, что здесь нет выходных. — Верно, их нет. Ты просто уволен. От чужого пренебрежения в помещении стало тесно. — Вот он и ублюдок, — лаконично выплюнул Чимин Чонгуку в трубку после того, как перезвонил. Чимин - человек занятой, у него на линии ежедневно десятки людей, пусть даже на разных номерах телефонов. Чонгуку неудобно, он казался самому себе обузой. «Не стоило уезжать, наверное, не стоило уезжать», — думал он, когда набирал номер Чимина в который раз. В итоге он так и не дозвонился ему, и только ближе к вечеру, когда Чонгук уже собрался ложиться спать, трель телефонного рингтона эхом всплыла в тишине съемной комнаты. — Вот он и ублюдок, — повторяет Чимин. — Слушай, я ведь уже предлагал тебе. Давай договорюсь с приличным работодателем, а то это чёрти что, а не работа. Чонгук изначально был против этого всего — хоть они с Чимином дружили с детства, ему было чертовски стыдно принимать что-то от хёна. Неудивительно, у него самого в кармане уже ничего не осталось, он нищий; и он бы с радостью обошёлся без работы, если бы не эта чёртова аренда. После произошедшего дома, в Пусане, не хотелось совершенно ничего. Чонгук еле-еле откопал в себе силы продолжить заниматься любимым делом. Разве есть человек, не знающий всей сложности места, в котором ты провел своё детство, в котором поселились твои лучшие воспоминания? Именно сложности, потому что нельзя описать чем-то конкретным разочарования и успехи, но эти воспоминания для Чонгука мертвы, они гниют под землёй. А место, что мертво, — проклятое место, ненавидящее и убивающее. Дом перестал быть домом ровно с того момента, как он сомкнул руки на шее. Дом перестал быть домом, поэтому Чонгук просто его продал и получил деньги за свою мнимую смерть. — Я бы мог отказаться, но… — Йа, Чонгук, никаких «но», я поговорю с этим прелестным человеком и обязательно перезвоню тебе. — Спасибо, хён. — Неужели я наконец-то заслужил вежливых обращений? — мягко произнес Чимин, но Чонгук лишь прикусил губу и сделал вид, что не услышал этой фразы. — Спокойной ночи, что ли, Чимин. — Спокойной ночи, Гук-и. Но Чонгук почему-то был уверен, что спокойной ночи у Чимина не будет. Он отнюдь ему не завидовал: жить чиминовой жизнью он, наверное, не согласился бы даже за миллион долларов. Каждый день иметь дело с человеческой гнилью — не самое лучшее дело; и если бы у Чонгука было по крайней мере медицинское образование, он бы предпочёл патологоанатомию. Есть гниль неживого тела, а есть гниль всё ещё живая, и она отвратительнее, она ядовитее и неприятнее. Чонгук удивлялся тому, как Чимин умудрялся жить и не разлагаться. Впрочем, давно они уже не общались. С тех пор, как Чимин переехал в Дэгу, поддерживать с ним какие-то минимальные отношения стало чертовски сложно. Прелести интернета и сотовых не сильно помогали: у Чимина была своя жизнь, у Чонгука своя. И для того чтобы общаться, они как минимум нуждались в желании это самое общение совершать. Да и сейчас Чонгук не мог похвастаться обширными знаниями о Чимине: когда он увидел его в аэропорту при встрече, было ощущение, будто бы он совсем не поменялся. Всё такой же озорной, с милой улыбкой и припухлостями на щеках. Казалось бы, не прошло вообще ничего, но что-то другое было в его взгляде, что-то странное и отталкивающее, лишнее. Ощущение того, что прежнего Чимина не вернуть обратно, казалось сперва жутким. А потом Чонгук как-то смирился: не мог же его хен оставаться прежним вечно. Всё, что он знал точно, настолько точно, что его могли бы разбудить посреди ночи, и он бы сказал без запинки: Чимин как и был, так и остался чертовски творческим. Когда Чонгук только приехал, он таскал его на разнообразные выставки и мероприятия, вместе они рассматривали фотографии и картины в галереях, задумчиво оглядывали экспонаты в музеях; и тогда подумалось: именно это и проложило настолько кардинальную, но четкую черту между ними, разделяющую. Чонгук просто отвык от этого всего, сейчас он бы даже не вспомнил половины имён художников и картин, книгами о которых мог зачитываться днями и ночами, которые мог перерисовать с памяти или банально описать на словах. Чонгук кстати никогда не умел описывать их на словах. Чимин, обладая прекрасным красноречием, описывал картину в почти всех красках («почти», потому что сила художественного видения и зрительского воображения всегда была разной), а Чонгук и слов слепить в кучу не мог, никогда не понимал, зачем нужно всё это, если можно просто ощущать. «Надо было сказать ему, что я больше не рисую, ― подумал Чонгук. — А то вдруг сейчас найдёт мне какого-то менеджера». Он встал с кровати и пошёл к старенькому умывальнику в крохотном квадратике ванной, намереваясь умыться перед сном. Глянул в зеркало, посмотрел на своё отражение и чуть не рассмеялся: «Ты правда думаешь, что настолько талантлив, будто бы тебя собираются продвигать?» Чонгук попытался сдержать себя, но приступы смеха всё же просачивались сквозь стену его мнимого самообладания, и он в усталости закрыл глаза: «Пора полечить самооценку, Гук-и, тебе, как никак, двадцать с лишним лет».

***

Юнги окинул Чонгука одним чётким, оценивающим взглядом, будто бы моментально просчитывая в уме, на что годится этот парень, и задумчиво осмотрел картины, которые до этого пришлось вытащить из безразмерного шкафа. — Какие мятые, — пробормотал он нейтральным тоном, по которому нельзя было сказать: недовольство или сожаление? Юнги провёл пальцами по мятостям и цокнул языком, запуская в очередной раз механизм внутри Чонгука, который переворачивал все внутренности в один миг. Вердикт так и вертелся где-то воздухе, но никак не озвучивался; это немое ожидание добивало даже не фигурально. В определённый момент Чонгуку даже показалось, что духота комнаты сейчас лишит его сознания, когда Юнги наконец-то вздохнул, как вздыхают на собеседовании, прежде чем произнести фразу: «Мы вам, пожалуй, перезвоним» и выдал: — Чимин, этот парень что, бездомный? Как минимум, вопрос оказался глупым. Как максимум, оскорбительным и унизительным. Обратившись к Чимину, этот самый Юнги — не зря отвратительное первое впечатление о себе оставил — заставил Чонгука испытывать чувство сродни того, когда на вечеринку пригласили всех, кроме тебя. Чимин адресовал один резкий, как будто брошенный дротик дартса, взгляд Чонгуку, а потом взглянул обратно на Юнги: — Он снимает эту комнату, в чём проблема, Юнги? — Я считаю художника бездомным, если ему негде рисовать. Даже не просто бездомным, а бездомным инвалидом. Как без ног, понял? Одна лишь интонация его грубого, прокуренного голоса вызывала желание погримасничать, покривляться. Пришлось лишь стойко держаться, подняв голову выше. Как-то уже стало всё равно, какую оценку даст ему этот сонсэнним — из десяти хоть один, хоть двенадцать, хоть минус три — хотелось лишь, чтобы он вымелся из его комнаты к чертям. Но неожиданно, наверное, для всех в комнате он выдал: — А мне нравится, — но после небольшой паузы поправил. — Нравилось бы, если у него была мастерская, это ни в какие ворота. И важно потянулся в карман за бумажником, снова перекладывая картины на столе туда-сюда, внимательно всматриваясь в каждую. — Я вот эту купить хочу, — указал на самую для Чонгука личную. Она писалась, наверное, когда ему было лет шестнадцать, он был по уши влюблён, а его отец все ещё был жив и таскал по всяким красивым местам. Вряд ли Чонгук вспомнил бы сейчас, как назывался тот парк, но отдавать — даже продавать, а не дарить — было что-то сродни оторвать кусок своей плоти. — Она не для продажи. И в этот момент Чимин незаметно, но больно ударил его в бок. — Но вам могу уступить, — расплылся Чонгук в лживой улыбке, пытаясь выдавать этим свой несуществующий энтузиазм. — Чудесно, — всё так же безэмоционально произнес Юнги — интересно, он когда-то испытывает сильные эмоции? — Сколько? — А? — бездумно пялясь. — Сколько за картину? — абсолютно спокойно повторил Юнги, и Чонгук даже поймал себя на какой-то призрачной зависти: хорошо же обладать таким каменным лицом и не дёргаться в нужные моменты. — Двадцать миллионов вон! — гордо выпалил Чонгук и тут же больно прикусил язык. Двадцать миллионов вон? Что? Боковым зрением он заметил какое-то нечитаемое выражение чиминового лица, но даже не дрогнул и не обернулся, чтобы посмотреть на него в ответ просто потому, что не хотелось ему думать о том, что именно Чимин пытается ему этим своим видом сказать. А Юнги даже не дрогнул. — Двадцать так двадцать. Наличкой или перевести на счёт? Его равнодушие добивало, но одно лишь представление денег Чонгуку приносило какое-то неимоверное удовольствие — устал жить без хорошей работы. Он жадно сглотнул слюну: — Наличкой, пожалуйста. И пока Юнги отсчитывал купюры, которые отзывались на его пальцы звучным шелестом, Чонгук внимательно посмотрел на свою картину ещё раз. «Может, она не такая уж и важная для меня?», — подумал Чонгук, но недоверие к самому себе звенело в мыслях — даже в этой — слишком громко, чтобы быть незамеченным. — Ты обещал, что дашь ему работу, — с твердой претензией в голосе сказал Чимин, остановив Юнги у дверного проема и крепко удерживая тубус. Со стороны выглядело убедительно, но Юнги остался непоколебимым: — Могу взять его уборщиком, если пожелает, — даже не смотря в сторону Чонгука. — Ты только что купил у него картину. — Ну и что? Это не значит, что он стал кем-то. — Я согласен, — перебил двоих Чонгук, сидя на матрасе с поджатыми под себя ногами. — Когда прийти? Юнги бросил взгляд на него лишь мимолётно, снова уверенно уставившись на Чимина, только теперь уголки его губ раздирала хищная, самодовольная ухмылка. Она будто бы говорила: «Вот видишь, я же говорил, что он сам ко мне прибежит», и двинулся обратно внутрь комнаты. Чонгуку было уже всё равно. Чимин остался недоволен.