Встречные линии

Bad Omens — Careful What You Wish For

Ханбин часто пытается вспомнить, с какого момента его привычное течение жизни меняет свой вектор на противоположный. Ночами он вслушивается в затихающие разговоры своих соседей, в неровный ритм стучащих по комоду собственных пальцев, в голоса воспоминаний и не узнает в этом едином слиянии благозвучие родительского дома. Ханбина утешает, что нынешняя квартира, скрывающая уют и понимание от внешнего балагана, олицетворяет на какие-то мгновения то самое место, где он мог бы чувствовать себя максимально комфортно и целостно. Касательно «этого самого места» Ханбин не совсем был уверен. С момента, когда он съезжает от родителей, проходит около полугода, и все веретено жизни сходится на этом «полу» — полутона, ночной полубред и застывшее на полгода время. Он и дома не всегда чувствовал себя целым, приходилось улыбаться родителям, тая внутри себя осколки, терпеть скучных и похожих друг на друга одноклассников и одноклассниц, которые от жизни хотели всего путем минимальных затрат; с ними со всеми общение не вязалось, и все эти годы они существовали просто рядом: Ханбин, нелюдимый и холодный, с одной стороны баррикады, остальные — с противоположной. Ханбин запирался в своей комнате и нервно отбивал пальцами по комоду нескладные неровные ритмы под стать мелькающим в сознании рифмованным строкам, чтобы ощутить себя целостным. Творчество как бы смывало это противное «полу», и Ханбин на одну из ночей чувствовал себя здоровым и монолитным. А затем возвращался в мир реальный, несовершенный и монохромный. Он не позволял Ханбину становиться целым, потому что затягивал в водоворот скучных и однотипных действий; Ханбину приходилось в большей степени делать все через силу, на одной лишь ответственности. Пальцы не могли поймать ритм. Блок, где они ютятся втроем в двух комнатах — он, Чжинхван и Юнхен — смуглыми вечерами, простой и не заставленный мебелью — только необходимым: духовой шкаф, деревянный кухонный стол, несколько раскладных диванов с потрепанными цветными подушками, стулья и телевизор со стиральной машиной. Комнатный гибискус Юнхена не выдерживает трех месяцев, засыхает и переезжает обратно к его родителям, и это вроде как знак, что ничего лишнего здесь быть не должно. С осязаемого разрешения блока Юнхен покупает новую целую посуду, Чжинхван притаскивает настенные часы и гвозди, а Ханбин, привалившись к дверному косяку, наблюдает за их дружеской суетой и чувствует, что они вдвоем, подобно шестеренкам в часах, не позволяют ему, неуклюжей сломанной стрелке, остановиться. В отличие от него, они, целые и словно бы сложенные жизнью до конца, не ощущают на своих плечах тяжесть эфемерного бремени, отвечающие за сущие пустяки: Юнхен за готовку, уборку и нелепые факты, которые он вычитывает в интернете, Чжинхван — за постоянную, хоть и несколько болезненную заботу о своих младших. Он проницательный, скрывающий за насмешками беспокойство, и Ханбин подсознательно ему благодарен за ненавязчивую ироничную поддержку. Чжинхван с ногами забирается на стул и примеряет часы на стену. Свои светлые, персикового оттенка волосы он собирает в слабый хвост на затылке и теряет еще несколько лет. Он критично склоняет голову на бок, рассматривая будущее местоположение часов, и обращается к Ханбину, пока Юнхен занят своей ненаглядной посудой: — Тебе как? Нормально или сместить их выше? Ханбин пожимает плечами и притаскивает из своей комнаты стул. Смотрит на часы со всех углов и закатывает глаза. — На кой черт это барахло нужно нам в общаге? — Барахольщики не доживают до тридцати, — вставляет свои пять копеек Юнхен, через плечо ехидно поглядывая на Чжинхвана, — они притаскивают к себе столько хлама, что умирают и задыхаются под его завалами. — Я слышал про котов-барахольщиков породы манчкин, — Ханбин усаживается на стул спинкой вперед, — они всегда тащат к себе всякие блестящие вещи, чтобы ночами играться с ними. — Это которые коротколапые? — Бесите, — равнодушно бросает Чжинхван и принимает из рук посмеивающегося Юнхена молоток. Проверяет батарейки и прибивает несчастные часы к стене. Монотонный стук фонически мягко ложится на едва слышный ритм, который вновь отбивают пальцы Ханбина. Он ловит себя на ускользающей строчке и замирает. Юнхен заботливо поправляет пучок на затылке Ханбина и ставит на стол три чашки с горячим травяным чаем. — Честно говоря, — у Чжинхвана умиротворенный взгляд, поэтому черты его лица едва уловимо сглаживаются, становятся мягкими, словно он чувствует себя целым, — эти часы я еще купил во время учебы в школе. Присмотрел на ярмарке у одного мужчины. Они мне просто понравились, и я не особо задумывался о том, куда бы их сунуть у себя в комнате, но мужчина сказал мне приберечь их до момента, когда я посчитаю нужным стать счастливым. — Почему сейчас, хен? — обычно Ханбину плевать на формальное общение, потому что между ними троими никогда не существовало этой фантомной рамки возраста. Их общение строилось едва ли не на фундаменте семьи, где все были равны перед друг другом и едины. Как только Ханбин переступил порог блока с одним чемоданом и сумкой, нить теплоты, которая соединила их, незнакомцев, завязалась в крепкий бант. Поэтому формальное «хен» сейчас принимало значение не возрастного отличия и уважения, а какого-то странного, сакрального интереса, который Ханбин не обезличивал очередной шуткой. Чжинхван говорил серьезно и выглядел намного взрослее. — Рано говорить об этом, — он безмятежно улыбается и отпивает из кружки. Глаза блестят, словно блики, тонущие в чайной глади. Они молчат; каждый о своем. Ханбин подпирает рукой подбородок и привычно отстукивает ритм, пытаясь поймать скользящие змеями рифмы в своей голове, пока Юнхен, откладывая телефон в сторону, не говорит совершенно безмятежно: — Вы знали, что если собрать все железо, содержащееся в организме человека, то получится лишь маленький винтик для женских часов? Чжинхван закатывает глаза. Время Ханбина пребывает в парадоксе. Однажды на кухне Юнхен говорит, что течение времени зависит от высоты. Чем дальше от поверхности Земли, тем слабее ее гравитация, и тем быстрее начинает течь время. Юнхен в своем привычном безмятежном тоне небрежно роняет, что в повседневной человеческой жизни это не играет существенной роли, а приобретает масштабное значение в рамках космического пространства, но Ханбина после этой мысли начинает крыть. Их блок находится на седьмом этаже общежития, в то время, как прошлый — родительский — дом Ханбина был одноэтажным, и этот совершенно бессмысленный факт принимает совершенно чудной оборот. Ханбин съезжает на седьмой этаж, потому что взрослеет, потому что поступает в университет и, отвергая родительские деньги, устраивается на подработку. Он опускается в вереницу жизни, как в наполненную водой бочку — сначала медленно, боясь утонуть и неизвестности, а после — с головой, так, что не хватает времени вдохнуть свободно и полной грудью. Ханбин ныряет неожиданно быстро и боится оглядываться назад, отсчитывая прошедшие месяцы. Существенных изменений в ритме жизни не наблюдается, но времени отчего-то становится меньше, и ход свой оно набирает все увереннее. Ненавистный ворох однотипных отвлекающих действий возвращает Ханбина в начало дорожной цепочки, где спектр полутонов в очередной раз начинает блекнуть. Душащий, слишком типичный монохром стягивает его ноги резинкой и не позволяет сделать и пары шагов со старта. Ханбин видит жизнерадостного и снисходительного Юнхена, который всегда смотрит так, будто видит насквозь и прощает заведомо все недостатки, смиряется с ними; он становится целым быстро, потому что улыбчивый филантроп и не находит поводов для грусти. Чжинхван оканчивает третий курс, и Ханбин читает в нем целостность часового механизма — крепкий циферблат, основа всего движения часовых стрелок, задающая темп отточенным алгоритмам движения. Ханбин читает всех, но, глядя в зеркало, не в состоянии прочитать себя. Ханбин выныривает из мнимой бочки в выходные. Скидывает рюкзак с одной единственной тетрадью для лекций куда-то в угол комнаты, заменяя ее блокнотом со своими текстами, где на полях теснится убойная ритмика. Он вспоминает о своем бремени, когда остается в одиночестве и всеми силами ищет теплый контакт с людьми, чтобы усталость не вылилась в очередной поток мыслей о своей неполноценности. Он стискивает Чжинхвана в объятиях на диване и чувствует тепло прижавшегося сбоку Юнхена. Их блок — уютный мирок, и даже случайные гости не меняют в нем атмосферу. В выходные Ханбин оживляется не только потому, что освобожден от повседневных тягот (временная петля словно бы ослабляет хватку у него на шее): их узкая общая комнатка превращается в проходной двор и зоопарк, потому что Чжинхван откуда-то притаскивает белого какаду с хохолком, а Юнхен — похожего на себя, ехидно улыбающегося парня. Пока Чжинхван устраивает клетку с попугаем в углу общей комнаты, незнакомый парень достает из рюкзака приставку, пару джойстиков и блестящий игровой диск. Юнхен подтаскивает его к себе за шею и показывает Ханбину «пис». — Это Чану, и мы с ним как сиамские близнецы. — Ага, — усмехается из угла Чжинхван, — как Зита и Гита, блять. Ханбин неверяще рассматривает разворачивающуюся перед ним картину, не замечая, как прикладывает руку к левой груди. — Хен, — наставительно-серьезным тоном отзывается Чану, — не учи плохим словам попугая. Чжинхван саркастично смотрит на него из угла комнаты и начинает насыпать попугаю к клетку корм, пока неосторожным движением не задевает того за пушистое крыло. — Блять! — попугай пронзительно каркает и начинает метаться по всей клетке. Опешив, Чжинхван отстраняется под неуемный хохот «близнецов» и строго грозит птице пальцем: — Чжунэ, воспитанные попугаи не ругаются! — Попугаи нет, а вот Чжунэ да, — сквозь смех говорит Чану, и Ханбин теряется в ворохе смеха, незнакомых имен и обстоятельств. Ханбин узнает, что Чану и Юнхен на самом деле братья, и Чану заканчивает второй год старшей школы. Он походит на тот типаж подростков и детей, которые во взрослой компании всегда чувствуют себя уютнее, нежели со сверстниками; он понимает их юмор, поддерживает шутки и сглаживает любой угол разницы в возрасте, но лишнего себе не позволяет. Ханбин проникается к нему симпатией, потому что Чану смешливый и остроумный, а еще приносит к ним в блок джойстики и игры, пока не оставляет их насовсем. И, как единица семьи Юнхена, впитывает своим присутствием отблик внутренней печали своего улыбчивого брата. Ханбин мимоходом спрашивает у Чану, почему за прошедшие четыре месяца не видел его здесь. Тот, усердно стуча по кнопкам джойстика, отвечает: — У меня сейчас каникулы. Юнхен разрешает приходить только во внеучебное время. — Как будто тебя когда-нибудь волновало разрешение Юнхена, — на мгновение оторвавшись от клетки с Чжунэ, насмешливо отзывается Чжинхван, и Ханбин понимает, что они знакомы уже очень долгое время. — На самом деле я бы не хотел, чтобы Чану встречался с Бобби, — Юнхен прищуривает глаза и с возмущенным вздохом поясняет: — Когда они встречаются, то донимают меня втрое больше, чем по отдельности! Ханбин не уточняет, кто такой Бобби. Чрезмерно общительные соседи разрушают мир Ханбина по брускам; привычное равнодушное отношение к окружающим людям сменяется сонным интересом — он постепенно просыпается где-то глубоко внутри и не поддается контролю. — Кстати, — Ханбин отвлекается от игры на мгновение, — почему именно Чжунэ? — Спроси у Чжинхвана, — жмет плечами Юнхен. Все это так странно и комфортно, что Ханбин на несколько дней замыкается в себе. Не выходит из комнаты, исписывает всю тетрадь и исполосывает свое сознание отчаянными мыслями. Он понимает, что его монохромная жизнь начинает впитывать краски и избавляется от тонов скучной рутины; с поступлением в университет он находит интересных людей, которые отвечают ему симпатией, волны новых впечатлений и эмоций, которые уходят за отметку «полу», — Ханбин улыбается шире, смеется громче и предается одиночеству болезненнее. С непривычки все кажется обманом и очередным ночным полубредом. Ханбин устает разбираться в окружающей обстановке и несколько дней посвящает творчеству. Строки, особенно меткие, как нельзя лучше чувствуют себя в ломанном ритме. Рифмы подбираются сами по себе, и вроде бы вот она — целостность: доведи до конца и чувствуй себя сложенным словно бы заново, но... Но. Бобби появляется в середине февраля вместе с редким снегом. Ханбин впервые за несколько месяцев остается в блоке один. Не один в своей небольшой комнате во время, когда за дверьми гремит посудой Юнхен и ворчит на своего ненаглядного попугая Чжинхван, а один. Он тут же открывает нараспашку все окна, чтобы насладиться вечерним запахом кончающейся зимы и запустить скользкий сквозняк, и пытается освободиться от навязчивых мыслей. Все эти месяцы он пытался мириться с ощущением новой жизни. Старая отказывалась его принимать и сталкивала с людьми безразличными и скучными, и Ханбин все время был один. Одиночество сделало его черствым и нелюдимым. Новая жизнь же влияла на внутренние метаморфозы. После встречи с Чжинхваном у Ханбина появляется потребность в общении; старший принимает его естественным и на поначалу закрытые двери и косые подозрительные взгляды реагирует спокойно, и это подкупает. Они сближаются медленно, Ханбину не просто делать встречные шаги, но в конечном счете его прорывает — и Чжинхван становится таким близким, что временами не верится. С Юнхеном рождаются общие шутки, и его ненавязчивая улыбка как-то располагает. Они не становятся друзьями, но общаются тепло и тесно. Он приносит Ханбину чай, в моменты тишины озвучивает очередные глупые факты и тем самым поддерживает уютную атмосферу, которой Ханбин не знал в своей прошлой жизни. Родители всегда были заняты работой, а Ханбин предоставлен сам себе. Ханбин застывает за своими мыслями у распахнутого окна, погруженный в их течение и собственные глубокие вдохи. Вектор сменяется постепенно, и Ханбин не уверен, сменит ли он свое направление полностью. — Чжинхван-хен! Незнакомый хриплый голос разрывает паутину умиротворения. Ханбин вздрагивает и вспоминает, что не закрыл дверь в блок. — Чжинхван-хе-е-ен! Ну давай, вылезай из своей норки. Хлопает дверца холодильника и кухонного шкафчика, щелкает чайник, и хрустит упаковка спрятанных чипсов. — Хен, у меня снова отключили горячую воду, можно я у вас тут помоюсь? Ханбин осторожно выглядывает из своей комнаты и приваливается к дверному косяку с напряженным «кхм-кхм». После стольких месяцев его, конечно, уже ничего не удивляет, но незнакомый парень, который без стука вваливается в блок и тут же идет разорять кухонные шкафики, — почему этот пункт никто не прописывает в кодексе блока? — А ты еще кто? — грубо спрашивает незнакомец и с подозрением смотрит на Ханбина. У него странной красоты лицо и кудрявые взлохмаченные волосы, с которых капает растаявший снег. Темно-зеленая меховая парка съезжает одним рукавом на предплечье. — Блять, это я у тебя спросить должен, — фыркает Ханбин и нервным жестом приглаживает волосы, — ты кто? — Ночная фантазия Юнхена, — он запихивает себе в рот горсть чипсов и умудряется хрипло, как-то каркающе засмеяться. В его поведении чувствуется такая же естественная небрежность, как и во внешнем виде, и Ханбин старается внимательнее всматриваться в детали, чтобы его прочитать. — Я Бобби, а ты недавно заехал, да? Бобби осматривает его с ног до головы и криво приподнимает уголок губ, разворачивая стул спинкой вперед и усаживаясь на него. Расстегнутая парка не скрывает свисающего с ремня инопланетянина из «Истории игрушек», и Ханбин удивленно приподнимает брови. Чайник закипает. — Тебе какой чай? — уточняет Бобби и тут же вскакивает со стула, будто не он только что на него, уставший, размашисто усаживался. И на кухне он ведет себя так, будто это не он сейчас в гостях, а Ханбин. — Юнхен всегда покупает всякую жижу вроде молочного улуна, а я люблю крепкий черный чай, какой Чжинхван-хен обычно заваривает. О, тут есть с бергамотом и... какой? С трюфелем? Юнхен совсем ебанулся? Бобби небрежно скидывает парку прямо на пол и начинает повторно рыться в шкафчике с чаем. У него бритый затылок и приподнятая шапка влажных кудрявых волос. Ханбин бездумно пялится на его шею с крупной серебряной цепочкой и цепляется за жест, когда Бобби лениво потирает лопатки. Все его движения какие-то выверено-небрежные, ленивые и расхлябанные, но вместе с тем они не теряют очаровательной естественности. Ханбин ловит себя на ощущении, что Бобби такой всегда — простой и настоящий. Пока Бобби мельтешит за кухонным гарнитуром, разливая чай, Ханбин равнодушно уточняет: — И часто ты без стука вламываешься в чужие комнаты? — Я стучал, — серьезно отвечает Бобби, с грохотом ставит на стол две кружки и улыбается, — стучал по батарее, когда сосед-мудак сверху с утра пораньше устроил сольный концерт со своей дрелью. Но это было... месяца два назад? Ханбин молча его оглядывает, не скрывая скептичный настрой. — Как давно ты здесь? — Бобби ловко меняет тему и смотрит в лицо Ханбина серьезно и изучающе. Ханбин смотрит на него в ответ и молчит, приподнимая бровь. Они изучают друг друга около минуты; Бобби подпирает щеку рукой и не отводит глаз. Когда он подносит ко рту кружку, Ханбин видит, как из-под верхней губы выглядывают неровные зубы и как напрягается изящная линия челюсти. У Бобби довольно грубая внешность и острые черты лица: пронзительный взгляд лисьих суженных глаз, точеный четкий профиль, высокие скулы, — и во всем этом столь непохожий на типичность колорит, что Ханбин не может заставить себя отвести взгляд. Он пытается прочитать Бобби по внешним отличительным признакам, но теряется. Бобби напоминает взлохмаченного свойского мальчишку из соседнего подъезда — такой же растрепанный, простой и харизматичный, но что-то сквозит в этом ассоциативном междустрочье легкой прописью, что-то неуловимое и загадочное, что не позволяет окончательно убедиться в точности приведенного образа. — Где именно? — уточняет Ханбин с усмешкой. — В общежитии — полгода. Бобби откидывается на спинку стула, смотря куда-то в потолок. Натягивает свой растянутый свитер по самые костяшки пальцев и вытягивает стройные ноги в узких черных джинсах вдоль кухонного стола. На Бобби разные ботинки, и это окончательно взрывает Ханбину сознание. Столь разнообразный ворох деталей, которые Ханбин за этот короткий промежуток времени собирал у себя в голове, превращается в хлам, какой обычно неряшливые дети оставляют в углах своей комнаты; в полноценный бардак. Систематичному Ханбину это все ломает еще один постулат жизни. — Ты тут дольше, чем прошлые соседи, — Бобби неожиданно начинает хрипло смеяться и чуть ли не валится на пол. — Им обычно хватало месяца-полтора, чтобы свинтить отсюда. — Причины? — Или атмосфера не располагала, или люди, живущие здесь долгое время, — точно не скажешь, — Бобби серьезно рассматривает дно своей пустой кружки, а потом вскидывает кудрявую голову и как-то цинично усмехается. — Не выдерживали наши частые посиделки. Хотя я и бываю здесь редко, потому что живу отдельно, но застал с десяток таких вечеров. — Меня все устраивает, — пожимает плечами Ханбин. — Куда лучше моей прошлой жизни. Бобби как-то понимающе кивает и снова идет ставить чайник. Он выгребает из шкафа последнее купленное Юнхеном печенье и остатки сахара-рафинада в коробке. — Тебе сколько сахара оставлять? — простодушно интересуется Бобби, параллельно разгребая все пакетики с чаем. — Я пью без сахара, — безэмоционально отвечает Ханбин и едва не кашляет от смеха, когда Бобби пораженно выдает: — Извращенец. В это время вскипает чайник и начинает скрежетать ключ в замочной скважине. Ханбин подрывается открыть дверь, но Бобби перехватывает его руки и с силой прижимает к столу. Он приподнимает свой острый подбородок и лениво проводит пальцем по холодному запястью Ханбина, задумчиво рассматривая его недоуменное лицо. Бобби словно смотрит в душу, разбирает ее по частицам, читая каждое в ней междустрочие. У него невероятно проницательный, все понимающий взгляд, и Ханбин смотрит в ответ, отдаленно чувствуя, как чужие, совершенно незнакомые руки сжимают его запястья. Это вроде как нарушение личного пространства, но Бобби ломает на своем пути все. — А, я же в душ хотел сходить, — Бобби резко убирает руки и безмятежно улыбается. — Скажи Чжинхвану, что у меня в квартире отключили горячую воду за неуплату. Дверь блока все-таки поддается, когда Бобби уже включает воду в душевой, и внутрь заходит Чжинхван с покрасневшими от холода щеками. Он машет Ханбину рукой и начинает скидывать с плеч пуховик, пока не застывает в растерянности. — А кто это там в душе? Ханбин заторможено отвечает: — Бобби. — Меня уволили. Ханбин вешает зимнее пальто на крючок у двери и устало приваливается к стене. Глазами впивается в периодически мигающую старую люстру и наконец смотрит на собравшихся в общей комнате. Юнхен вертится у кухонного гарнитура в клетчатом фартуке, Чжинхван высыпает в тарелки различные закуски, а Чану сидит напротив попугая и сверлит его своими огромными глазами. У входа валяется однотонный рюкзак, и Ханбин понимает, что Чану пришел в учебное время. На часах время отбивает шесть вечера, и Ханбин с тоской думает, что времени не существует — оно живет только в человеческом сознании, как проводник между прошлым, настоящим и будущим. В прошлом он отбивал за кассой музыкальные диски и с непроницаемым лицом рассказывал клиентам о различиях в жанрах, в будущем он через полчаса подхватил бы брошенную впопыхах сумку, переоделся в свободную одежду и, не поужинав, помчался бы в магазин, но Ханбин в настоящем — а в настоящем работы у него нет. — Уволили? — изогнув бровь, переспрашивает Чжинхван. — Да, — равнодушно бросает Ханбин. — Начальник сказал, что для этой работы я слишком мало улыбаюсь. — Человек в среднем за день улыбается около десяти раз, — кричит Юнхен, параллельно доставая что-то из холодильника. Чану картинно закатывает глаза. — Очень глупая причина, — вздыхает Чжинхван и приобнимает Ханбина. — Ты же показал ему задницу напоследок? — Нет. Он завтра выходит на смену за меня и не знает, что в зале вместо хип-хопа будет весь день играть звуковое сопровождение из порно. Он не сможет ничего сделать, потому что всю музыку из проигрывателя я удалил. Под одобрительные хлопки Ханбин шутливо кланяется в своей неуклюжей манере и, вздыхая, идет к себе в комнату. Он расстраивается больше из-за утерянного вдохновения, потому что в музыкальной обстановке ему работалось и думалось намного легче, чем на парах или в одиночестве. Он слышал музыку, у себя в воображении менял биты и накладывал на свои тексты. Карандаш непрерывно отстукивал по бумаге в ритм хлопающей по стулу руке. Это была идеальная гармония, и она не стоила никаких денег. Ханбин заканчивал около одиннадцати вечера и вместе с наступившими сумерками гулял по сонному городу. Пограничное состояние города — между блеклым вечером и томной ночью — лечило его душу, очищало от бесконечных мыслей голову, и Ханбин наслаждался тишиной как вокруг, так и внутри себя. Весь крик в течение смены собирала в себя пухлая потрепанная тетрадь, и съедал громкий голос строк почти полностью сточенный карандаш. Это были идеальные моменты целостности. Однако у творческой стороны была и другая. Ханбин копил на татуировку. На первую и самую для себя значимую; чтобы окончательно разделить свою жизнь на два берега, переплыв на новый и неизведанный, необжитый, и начать все заново, как велит душа. Ханбин хотел душные подвалы андеграунда, бесконечные всплески адреналина и вереницу восхищенных лиц напротив себя, заведенных и смазанных в блеклые пятна от заливающего глаза пота. Ханбин хотел кричать в микрофон до хрипоты, читать лирику грубо, вскрывая себя в моменты полного опустошения, наполняя себя заново до отказа музыкой и криками. Хотел ощущать чувство азарта и волнения, каждый раз выходя на сцену. Ханбин — комната без выхода, но в это — с овчинку — окно он смотрел каждую ночь, колупая внутри себя заросшую замочную скважину. Не хватало ключа. Ханбин переодевается в растянутую мятую кофту, в удобные пижамные штаны и босиком выходит из комнаты. Его соседи и Чану в это время успевают пододвинуть к дивану все кресла-мешки и поставить на стол перед телевизором тарелки с закусками. Чипсы, попкорн, токпокки и пиво теснятся на столе. Ханбин поднимает брови. — Вы что, так рады моему увольнению? — Эгоист, — усмехается Чжинхван, пока что-то делает в клетке с попугаем. Чжунэ живет у них почти два месяца и конкретно надоедает Ханбину своими птичьими криками, в которых иногда узнаются нецензурные слова. Чжунэ приходится кормить, чистить ему клетку, и спасибо Чжинхвану, что он занимается этим сам. Клетку он всегда ставит под своими часами. — Мы решили провести этот субботний вечер за просмотром боевика. — Я хотел посмотреть ужасы, но хен испугался, что они испортят ему репутацию, — говорит Чану и тянется за чипсами. Чжинхван хлопает его по руке, и Чану примирительно поднимает обе. — Ты бы вообще сидел тихо, школьник. Ты здесь из-за того, что сдал полугодовые контрольные и только. — Юнхен разрешил с ночевкой. — Юнхен! Юнхен предпочитает проигнорировать гневный крик Чжинхвана и просто принести посуду. — А еще придет кто-нибудь? — уточняет Ханбин. В голове сразу всплывает «Бобби», и запястья начинают гореть. Он тогда говорил, что приходит не каждый раз, но Ханбин с каким-то тихим отчаянием надеется на его присутствие. Просто Бобби — хороший друг. Мог бы им быть. — Придет Чживон и... — Чжинхван запинается, — Чжунэ. Все узелки связываются, когда находятся концы нитей ребуса. Ханбин никогда не уточнял, почему у попугая человеческое имя, делал вид, что не замечает, с каким потускневшим лицом Чжинхван просиживал долгие вечера рядом с клеткой, пальцем лаская перья птицы, и как трепетно хватался за телефон, когда приходили уведомления. Это был набор мелочей явственных и читаемых не с первого взгляда. Нить рвется, когда Ханбин спрашивает: — А Чживон-то кто? Юнхен падает на диван, включает телевизор и отвечает: — Бобби. И тут же: — Он разве не говорил? Ханбин почему-то чувствует себя преданным и потирает запястья. В людях он в общем-то никогда хорошо не разбирался, делал выводы на основе одних лишь наблюдений со стороны, но с Бобби у них был контакт и какой-никакой диалог. Бобби был прост, а вот Чживон... С ним Ханбин был не знаком. Во время просмотра фильма у Ханбина прозрачные очки съезжают на переносицу, и он их поправляет выверенным жестом. На экране дешевые спецэффекты накладываются на патетичные высказывания главных героев. Во всем этом столь ярко выраженный шаблон, что Ханбин просто хватает вторую банку пива и откидывается на спинку дивана, прекращая следить за сюжетом. Они почти досматривают фильм, когда дверь блока открывается. Заходит высокий — одного с Чану роста — парень в длинном черном пальто и, поджав губы, швыряет куда-то в угол свой рюкзак. — Дебильный хен еще не пришел? — уточняет он и скидывает с плеч пальто. У него взрослое лицо, но в мелькающей улыбке чувствуется намек на еще подростковую непосредственность. Чжинхван как-то порывисто подскакивает с дивана и сразу утыкается тому парню в грудь, крепко сжимая в объятиях. Парень выше его на полторы головы, поэтому машет всем присутствующим в комнате и, останавливаясь на Ханбине, приподнимает бровь. — Привет, Чжунэ, — в один голос здороваются братья. Юнхен говорит: — Это Ханбин, он живет с нами полгода. — Полгода? — усмехается Чжунэ. Ханбин не впервые слышит это удивление в голосе, поэтому не может сопоставить детали в единую картинку. Он не понимает многих причин, но молчит, мысленно настраивая себя на разговор с соседями. Чжинхван что-то шепчет Чжунэ на ухо, и они вдвоем уходят в его комнату. — Они что, — начинает Ханбин, зачесывая назад черную челку, — встречаются? — Ага, — безмятежно жмет плечами Чану. — Проблемы? — Никаких, — вздыхает в ответ Ханбин, постепенно переставая чему-либо удивляться. Его никогда не интересовали отношения в глубоком смысле. Он видел их бесконечным циклом взаимной зависимости и находил невыгодными для своего будущего. Ночами он пытался представить себя в паре с какой-нибудь красивой девушкой, хрупкой и беззащитной, которую он водил бы на свидания, задаривал цветами, но все это выглядело так слащаво и типично, непривлекательно, что Ханбин покорно принимал свою судьбу навечно обреченного на одиночество человека и отрицал всякую зависимость от других людей. Когда проходило время и снова волнами накатывали мысли, штормом срывая все сознательные запреты и замки, Ханбин интереса ради представлял себя в отношениях со всеми и не чувствовал никакого внутреннего протеста. Просто он не знал, какого это, и не противился. Сознание вело в глубины фантазийных образов, а он покорно следовал, потому что не видел разницы. Ну, на самом деле — какая разница? — Чжунэ уезжал с родителями на несколько месяцев в Японию, а с Чжинхваном они вместе больше года, — как бы между делом рассказывает Юнхен. — И попугай, кстати, тоже принадлежит Чжунэ, но зовут его Ли. Даже не спрашивай, почему. Переговариваясь на отвлеченные темы, они ставят следующий фильм, и где-то на его середине снова распахивается входная дверь. На этот раз приходит Бобби, какой-то чрезмерно уставший и безликий. Волосы, кудрявые и взлохмаченные, спадают ему на глаза, и со стороны это словно отчаяние. Он, не здороваясь, скидывает с себя темно-зеленую парку и сразу идет к холодильнику, достает оттуда сразу две банки пива и падает на диван рядом с Ханбином. Ханбин смотрит на его профиль и видит, что Бобби слишком потерянный, одинокий и хмурый для себя обычного. Это Чживон. — Привет, — тихо здоровается Ханбин и поправляет прозрачные очки. Краем глаза он видит, как Юнхен и Чану, не отвлекаясь, смотрят очередной боевик, и перестает волноваться насчет того, что они подумают. — Привет, — тихо хрипит Бобби и придвигается ближе. Он укладывает взлохмаченную голову Ханбину на колени и вытягивает руки так, что черная объемная толстовка задирается, обнажая голую поясницу. Из-под темных джинсов выглядывает резинка боксеров, и Ханбин быстро отводит глаза. — Ты не против? Ханбин отрицательно машет головой, и Бобби, кивнув, сильнее на него наваливается, просовывая ледяные руки под его бедра. Он лежит на его коленях в пол-оборота, чтобы краем глаза смотреть фильм, и попеременно шмыгает носом, потираясь головой о мягкую ткань пижамных штанов Ханбина. Это снова нарушение личного пространства, но Ханбин ведь сам согласился, да? Из комнаты выходят раскрасневшиеся Чжунэ и Чжинхван и падают на кресла-мешки у дивана. Юнхен передает им тарелки с закусками и возвращается к просмотру. Чжинхван замечает Бобби спустя минут пять. Он поворачивается к Ханбину, чтобы спросить, все ли в порядке, и застывает, смотря обнявшего его колени Бобби. Он сонно смаргивает, вглядываясь в сюжетные потасовки на экране, и хмурится. Ханбин краснеет, сам не понимая, от чего, и раздраженно отмахивается от подозрительно понимающего лица Чжинхвана. Чжинхван говорит: — Бобби, я уже не надеялся, что ты придешь. Чжунэ выглядывает из-за его плеча и ехидно выдает: — О, наконец-то пришел дебильный хен, — Бобби переводит на него нечитаемый взгляд и просто кивает головой. Чжунэ вздыхает и разочарованно выдает: — Ну вот, когда ты уставший, даже в словесной перебранке не попиздиться. Чжинхван хлопает себя по лбу и обращается к Чану: — Видишь, это не я попугая научил нецензурно выражаться! — и только потом к Бобби, с каким-то сочувствием в голосе: — Ты бы пошел к Ханбину в комнату и поспал немного, пока мы здесь, а потом на диван бы перебрался. Бобби мотает головой и допивает первую банку пива. Ханбин смотрит на него с тревогой и, поддаваясь какому-то странному желанию, аккуратно укладывает руку на кудрявую голову. Сначала робко, словно спрашивая разрешения, убирает пряди со лба Бобби и, когда тот подается его руке, начинает перебирать их более смело. Ханбин немножко пьян, поэтому списывает свои необычные действия на алкоголь и попеременную любовь к скиншипу. На ощупь волосы мягкие и воздушные, Ханбин думает, что после душа они лезут Бобби в глаза, и тому приходится их сдувать, зачесывая длинными пальцами. Ханбин немного плывет и, погружая трепетную руку в кудрявую копну, начинает думать. Бобби открытый и броский, привлекающий внимание сразу и располагающий к любому диалогу, Чживон же замкнутый, отстраненный и непонятный. Ханбин улавливает эту очевидную разницу во вторую их — нынешнюю — встречу и чертит в голове параллельные линии. Бобби много улыбается, шутит, не знает, куда деть свою неуемную энергию и пристроить свое жаждущее действий тело; он мельтешащий по комнатам игривый пес, готовый сорваться на любую предложенную авантюру. И называть он себя просит по-простецки — Бобби, — будто осознанно проводит границу между своими состояниями. Чживон же какой-то чужой и непонятный. Чживон людей не пускает в себе душу, и в этом они похожи с Чжинхваном — при максимально близком контакте он не откроет ни один из замков в своей необъятной душе. У Чживона душа словно еще больше, она не вмещается в его настоящее имя. Сейчас Чживон походит на спокойную, но раздражительную овчарку, которая при любой возможности готова откусить руку. Ханбин аккуратно перебирает его волосы и готовится в случае чего ее спрятать, потому что с этой стороной недавно узнанного человека он знакомится осторожно и с опаской. Если Бобби готов пустить в себя любого, то Чживон слишком трепетно охраняет свою душу от посторонних и даже близких. Ханбин чувствует, как в кудрявой голове мельтешат беспокойные мысли и как постепенно они отпускают медленно расслабляющегося Чживона. Он покорен и ищет стороннего тепла; Ханбин делится, но не претендует на откровения — и в этом каждый из них находит особую форму понимания. Ближе к концу второго фильма Чживон все-таки засыпает и крепче сжимает в объятиях бедра Ханбина, носом шумно дыша ему в колени. — Я удивлен, — задумчиво перебирая попкорн в тарелке правой рукой, а левой — пальцы Чжунэ, тихо произносит Чжинхван. — Обычно Бобби со всеми, но ни с кем в частности. Ханбин отстраненно кивает и краем глаза отмечает, что Чану засыпает тоже, приваливаясь к плечу увлеченного просмотром Юнхена. Фильм проходит свою кульминацию, близится развязка, поэтому он особенно напряжен, как и Чжунэ с другого конца дивана. — К чему тогда удивление? — равнодушно спрашивает Ханбин, и это его защитная реакция, чтобы не выдать интерес и недоумение. — Обычно люди липнут к Бобби, а не наоборот. Окружающим непросто его заинтересовать, как бы со стороны ни казалось. Он старается поддерживать со всеми одинаково-хорошие отношения, но, если человек не вызывает у него интереса, они пойдут разными дорогами — Бобби постарается держать прохладно-нейтральную дистанцию. — Тогда уж Чживон, а не Бобби, — усмехается Ханбин и вздрагивает, когда обжигающие руки Бобби скользят под его кофту и крепко сжимают поясницу. Он ерзает вихрастой головой у Ханбина на коленях, пытаясь устроиться удобнее, и это настолько горячо, неправильно и интимно, что на мгновение перехватывает дыхание. Бобби сползает вбок, закидывает одну ногу на бедро дремлющего Чану, другая расслабленно свисает с дивана; руки на пояснице Ханбина, и горячее дыхание, размеренное и глубокое, обжигает его словно изнутри. Пытаясь справиться с непривычным жаром, Ханбин в ответ на вопросительный взгляд Чжинхвана поясняет: — Эта же разница очевидна — между Бобби и Чживоном, я имею ввиду. Называя себя другим именем, он будто отрекается от себя настоящего и холодного. Последняя характеристика не вписывается в определение крепких пальцев Чживона и его дыхания. Ханбин пытается аккуратно отцепить пальцы Бобби от себя и вздрагивает, когда тот кусает его за руку. Чжинхван, который это видит, понимающе кивает. — Он во сне может рассказывать про свой день, поэтому это нормально. Однажды Чану пытался накормить Бобби чипсами, пока тот спал. Он не проснулся, но чипсы прожевал успешно. — Сколько вы знакомы? Чжинхван жмет плечами. — Всю жизнь, кажется. Ханбин смотрит на резкий, острый профиль Чживона в ворохе растрепанных волос. У него слишком структурное лицо для человеческого несовершенства и слишком огромный мир внутри, чтобы в нем нашлось для кого-нибудь место. — Ханбин, — тихо хрипит Чживон своим невозможным голосом ему в поясницу и переворачивается на другой бок, подкладывая под голову руки. У Ханбина внутри все переворачивается от того, как звучит его имя, как именно произносит его сонный, охрипший Бобби. Жар возвращается, все вокруг немного плывет от пива, и Ханбин не в силах остановить поток мыслей. Ему видится, как Чживон вдавливает его в диван, раздвигает коленом бедра и горячо толкается в пах, хрипло, почти с издевкой шепча ему в ухо его же имя. Он крепко сжимает запястья Ханбина, как тогда, на кухне, и приказывает не закрывать глаза. — Я спать, — Ханбин резко подрывается с места под удивленными взглядами. Чживон валится с его коленей на диван, продолжая спать. Фильм почти заканчивается, и голос Ханбина неожиданно разрезает напряженную атмосферу ожидания развязки. — Всем спокойной ночи. Чжунэ флегматично машет ему рукой, Юнхен кивает. Чжинхван смотрит в глаза нечитаемым взглядом и желает приятных снов. Ханбин валится на кровать, скидывая очки на тумбочку и трет горящие щеки. Он твердит себе, что это все алкоголь и сегодня хватило бы одного пива. Голова все еще кружится, и двоится в сумерках люстра. Он закрывает глаза и пытается уснуть, подкладывая пальцы под поясницу, чтобы не вслушиваться в нечеткий ритм. Чживон, скорее всего, невъебенно хороший друг, но имена друзей ночами не шепчут, в сонном беспамятстве кусая подушку. Ханбину к третьей паре. Он просыпается за час до будильника от разговоров за дверью. Едва открывает сухие глаза и потирает голову. Во рту сухо, Ханбин встает, чтобы попить воды, и матерится, чувствуя головокружение. У него всегда были плохие отношения с алкоголем (читать: не было), но сегодня они стали еще хуже. Он зевает, открывая дверь, и почти давится воздухом, когда видит суетливо бегающего по общей комнате Чжинхвана с наполовину застегнутой сумкой, с сучьей равнодушной мордой подпирающего входную дверь, уже полностью собранного Чжунэ и раскинувшего свои конечности на диване Бобби. Он широко зевает, треплет кудрявые волосы, сбрасывая их со лба, и говорит: — Забери уже своего конченного попугая отсюда. Он матерился всю ночь. — У него поразительная чуйка на долбоебов, — фыркает Чжунэ, перехватывает клетку из рук Чжинхвана и обращается к птице: — Не переживай, Ли, нет существа на этой планете более конченного, чем Бобби. — И более припизднутого, чем Чжунэ, — в тон отзывается Чживон и по-детски стонет: — Хен, ну я что, не прав? У Чжунэ же реально ебальник с похмелья, как у цыпленка с кретинизмом. — Заткнитесь, — раздраженно цедит Чжинхван, с остервенением запихивая в сумку папку с рефератом и параллельно накидывая на плечи пуховик. Он пихает Чжунэ в плечо, выталкивая за дверь, и в коридоре уже кричит: — Вы можете хоть раз нормально сказать, что скучали друг по другу?! Ханбин отмирает от двери и идет наливать себе воду в стакан. Бобби ворочается на диване, от чего скрип заполняет каждый кубометр комнаты, еще несколько раз зевает и выныривает из одеяла. У него под глазами темные мешки, приветливая сонная улыбка лениво разрывает сомкнутые губы, и выглядывает из-под пледа мужественный разлет ключиц. Ханбина накрывает стыд от воспоминаний о вчерашнем вечере, и он поспешно отворачивается, доливая воду в и так наполненный стакан. Были бы очки, он бы скрыл неловкость за отточенным жестом, вдавливая их в переносицу. — Тебе тоже к третьей? — максимально равнодушно интересуется Ханбин и сам пугается тому, насколько его голос звучит безэмоционально и холодно. — Я на заочке, — Бобби чешет выглядывающее из-под одеяла колено и отстраненно разглядывает потолок. Ханбин чувствует, что за этими словами скрываются вся его вчерашняя боль и незнакомец Чживон, который за пределами этого блока ведет совершенно иную жизнь, настоящую. Ханбин где-то в глубине себя ревностно хочет научиться отличать Чживона от Бобби и знать их обоих как облупленных. — Я живу в квартире и беру работу на дом, чтобы оплачивать аренду и высылать родителям деньги. Очно я бы ничего не успевал. — Работа на дому? — усмехается Ханбин. — Трясешь перед озабоченными мужиками задницей с плюшевым хвостиком на вебку? — И называю всех попеременно «папочка», — хохочет Бобби и резко замолкает. Он скидывает с себя плед, обнажая крепкий торс, и зазывно прикусывает губу, медленно проводя пальцем по точеной ключице. — Ну что, готов скинуть мне пару тысяч вон? Ханбин давится водой; Бобби начинает хохотать так же, как в первую их встречу — каркающе, хрипло и сумасшедше. Он едва не валится на пол, так его сгибает пополам от смеха. — Если говорить серьезно, — Бобби снова накрывает себя пледом и закидывает руки за голову; у него привычка во время дальнего разговора смотреть в потолок: он задирает голову, и острая челюсть почти рвет кожу, — я набиваю татуировки. В квартире, конечно, полно хлама и постоянный беспорядок, но люди приходят, потому что не так дорого, как в салоне. Я учусь на дизайне, поэтому работа приносит в какой-то степени удовольствие. Ханбин отказывается верить в услышанное. Бобби продолжает: — У меня был помощник, который прибирался в квартире время от времени, мыл все приборы типа машинки и выкидывал грязные иглы. Мне самому этому заниматься некогда, ночной образ жизни и все такое. А вчера он сказал, что переезжает и больше не сможет приходить, — Бобби устало взъерошивает волосы. — Херня полнейшая. Где мне теперь искать проверенного человека? Около минуты рассматривая дно пустого стакана, Ханбин взвешивает свое решение. Не бывает в жизни таких совпадений и случайностей, нити событий так быстро не связываются. Он задумчиво постукивает пальцем по стеклу и, замерев, когда всплывает в голове новая строчка, говорит: — Ты можешь в это не верить, но меня вчера уволили из магазина. Начальник-обмудок сказал, что я слишком мало улыбаюсь. Но на какой хрен улыбаться в музыкальном магазине, скажи мне. Люди приходят смотреть не на лицо продавца, — Ханбин закатывает глаза, — поэтому я мог бы тебе помочь. Бобби смотрит на него в упор, и этот взгляд невозможно прочитать. Ханбин смотрит в ответ, как тогда, в первую встречу — сраное дежа вю, — и чувствует, как съехавший на обочину вектор вновь разворачивается. — Жизнь меня не перестает удивлять, — наконец смеется Бобби. — Конечно, только учти, что денег будешь получать не так много — самому концы с концами сводить нужно. — Без проблем, только есть одно условие, — Ханбин крутит в руках стакан, который помутнел от скопища его отпечатков пальцев. — Выполнишь? — Зависит от того, что это, — Бобби со вздохом встает и натягивает на себя толстовку. Спал он прямо в джинсах, поэтому поднимается, разминая тело, и сворачивает в комок плед, кидая его в угол дивана. — Что? Юнхен все равно свернет по-своему и переложит на другое место. — Что опять Юнхен? — из комнаты выходит Юнхен, широко зевая, и направляется в ванную. Бобби корчит ему вслед рожу и передразнивает: — По статистике каждого пятнадцатого человека в Корее зовут Юнхен, поэтому мы не про тебя. Из ванной комнаты вылетает рука с поднятым средним пальцем и пустая бутылка, которая попадает Бобби прямо в голову. Бобби стонет и, потирая выбритый затылок, идет в сторону холодильника. Ханбин перестает удивляться происходящему в блоке и просто отходит в сторону, подпирая поясницей раковину. Шкафчик с чаем находится над его головой, и Ханбин упускает момент, когда Бобби подходит так близко, что едва ли не притирается бедрами. Он открывает шкаф, начинает там рыться, совсем не обращая внимания, что зажал своим телом Ханбина. Ханбин пытается свернуть в сторону, уйти от горячего тела, но Бобби, подхватывая тонкими пальцами пакетик, ставит руки по обе стороны от его замешкавшейся фигуры, вдавливая в гарнитур сильнее. Кудрявые волосы мажут Ханбина по щеке, хриплый голос горячечным свистом врывается в ухо: — Ну, так что с условием? Парализованное тело отказывается слушаться, но Ханбин, скрывая смущение и мигом поджавшийся от чужеродных ощущений живот, с силой толкает Бобби от себя и теснится в сторону комнаты. Дыхание перевести удается не сразу, но он справляется и впервые начинает думать, что пожалеет о своем решении тысячи и миллионы раз. Бобби слишком непредсказуемый, чтобы научиться его читать. — Набьешь мне бесплатно татуировку? Бобби щелкает крышкой чайника. Его взгляд снова выстреливает в лицо Ханбина, и ухмылка рассекает структурное острое лицо. — Зависит от того, как поработаешь. Приходи на следующей неделе. Адрес спросишь у Чжинхвана. У Ханбина внутри странное чувство, оно копошится и колышется в мертвеющей пустоте, как пойманная в паутину муха. Заглядывая внутрь себя, Ханбин думает, что походит на старый заброшенный, запыленный балкон, куда складывают весь ненужный хлам: велосипед без колеса, сломанные фарфоровые копилки, — и сваливают в кучи паутинной вязи бумажные тетради и учебники с детскими помарками, имеющими парадоксальную серьезность. Ханбин складывал внутрь себя презрение ко всем людским нормальным чувствам, отрицая их существование. Он не был склонен излишне романтизировать людские пороки и находить в них прекрасное — слишком был циничен, чтобы давать положительную оценку всему, что в них видел. Были исключения, встречались, но не влияли на кардинальную перемену жизненных ценностей. Ханбин был склонен романтизировать то, что субъективно считал интересным — люди были здесь не первостепенны. Его интересовали собственные отбивающие странные ритмы пальцы, которые он зачастую не мог контролировать бессонными ночами; его занимала природа мыслей, роящихся в голове беспокойными птицами, рассекающими спокойную водную гладь его стабильных состояний острыми крыльями. Эти крылья он обрывал, облекал в форму слов и — парадокс, — птицы взлетали вновь в совершенно ином обличье. С недавних пор его интересовали все те странные, чужеродные ощущения в теле, которые он не мог правильно трактовать. Ханбин сидел за столом и вслушивался в дребезжащий за спиной холодильник. Перед ним стояла кружка с остывающим кипятком, в который он так и не закинул чайный пакетик. Внутри лениво щекотали грудину странные чувства в созвучный такт абстрактным образам в голове. Ханбин разбирал себя по брускам, но не мог дойти до истинной природы своего состояния. Поведение Бобби его путало так же сильно, как и собственные реакции. Чживон был тактильным: ненароком цеплял его ладонь под столом пальцами, в жесте извинения поднимал вверх руки и тут же жался коленом к колену Ханбина, словно не существовало никакой дистанции между отношениями дружескими и отношениями куда более глубокими. Ханбин принимал тактильность Бобби так же, как принимал его всего целиком с недостатками — принимал попеременную грубость, амбивалентность настроений, случайные нечитаемые взгляды, которым нельзя было дать объяснения. Бобби тянул, а Ханбин тянулся, пытаясь не давать оценку контексту случайных жестов и собственным ощущениям внутри. Бывало, что Бобби брал между ними дистанцию, наблюдал издалека. В такие моменты Ханбин обнимал Чжинхвана, чувствуя острую потребность в спокойной ауре хена, в его осознанности, но только когда рядом не было Чжунэ. Чжунэ, как сторожевой пес, обходил Чжинхвана едва ли не по периметру, старался держаться ближе, а если не получалось — охранял издалека, в случае чего перетягивая внимание на себя. Однажды Ханбин позволил себе насмешку. Он, Чжинхван и Чжунэ ютились на диване, пока Бобби с двумя братьями общались за столом на открытой кухне. Ханбин как бы невзначай закинул на бедро Чжинхвана ногу, прижался ближе, подхватил напористо под локоть и невозмутимо уставился в телевизор, параллельно шепча хену на ухо всякий бред. Чжунэ раздраженно кашлянул, лицо ревностно скривилось. Он переплел их с Чжинхваном пальцы, потрепал того по волосам, затем стал чаще обычного поворачиваться к нему, чтобы задать пару глупых вопросов, и не позволял отвлекаться на Ханбина. Ханбин ехидно посмеивался, жался ближе и чувствовал горящий на щеке взгляд. В тот момент он обернулся и вместо улыбчивого саркастичного Бобби увидел холодного отстраненного Чживона, который смотрел на него в упор. Вьющиеся волосы пробором были уложены по бокам, несколько прядей падали ему на глаза, и взгляд от того становился только мрачнее. Чживон смотрел на него секунд десять, не отводя взгляд, потом безразлично моргнул и вернулся к разговору. Ханбин подумал, что ему показалось. В сознании все чаще всплывают фрагменты, все стремительнее проносятся они перед глазами. Ханбин чувствует, как заходится волнительной дрожью нутро, как щекочет нечто грудину. Перед глазами — мрачное лицо Чживона, прямой нечитаемый взгляд и мягко качающиеся темные пряди. Ханбин выныривает, когда в чашку опускается пакетик. Чжинхван садится напротив. — Тебя что-то тревожит? — Чжинхван как обычно понимающий всех и вся, взрослый внутренне настолько, что бессмысленная цифра возраста и внешний вид не создают иллюзий касательно его душевной зрелости. Ханбин чувствует себя инфантильным рядом с ним, неспособным справиться со всем бурлящим внутри самостоятельно, и вместе с тем — уверенным, что справится. Взрослая аура Чжинхвана притягательна, но Ханбин не чувствует волнительной дрожи, когда смотрит на него, когда ловит ответные улыбки. Чжинхван — друг, и нутро отказывается гореть от его внимания. — Есть немного, — Ханбин снимает прозрачные очки и трет глаза, пытается контролировать головную боль. С недавнего времени эти очки, качающиеся на его переносице, — символ защиты от прямых взглядов Чживона. Ханбин закрывается, уходит внутрь себя и не позволяет разглядеть в собственных глазах нечто, которое Чживон так упорно, настырно пытается отыскать. Ханбину становится не по себе от мысли, что он уже нашел, обо всем догадался или — не дай Боже — истолковал не так, как лежит все по истине. В последнее время все константы мыслей сходятся на фигуре Чживона, стремятся к неизвестным экстремумам его сущности. Жадность узнать его как можно ближе и желание никогда с ним не видеться рвут нутро Ханбина, распускают по волокнам вязь его уверенности в собственных чувствах. — Ты можешь поделиться этим со мной, — Чжинхван укладывает подбородок на сцепленные в замок руки и начинает выглядеть, как психолог. — Я не понимаю, чего хочет от меня Чж... Бобби, — Ханбин едва сдерживает порыв зажмуриться в раздражении, потому что на деле оказывается, что произнести реальное имя Бобби тяжело — слишком интимно, будто, называя его настоящим именем, он стирает всякие существующие между ними границы. — У меня и так сейчас не особенно хороший период в жизни — безыдейная пропасть, отсутствие вдохновения, все дела, — а тут ко всему еще добавляется уравнение в виде отношения Бобби. А потом Ханбина прорывает. Он говорит, как видит Чжинхвана, — мелкая моторика часов, бесконечный цикл времени в одном числовом промежутке, — как видит мельтешащую на периферии темноту одиночества Юнхена и как лечит его больные раны Чану, когда приходит каждый раз в гости. Он говорит, что видит Чжунэ черным вороном с белым пером у загривка, что сущность его столь свободна, что не находит в окружающем ни одного из существующих ограничений. Чжунэ — птица в циферблате часов, способная выходить за пределы временных циклов, стройная безмятежность в череде клеток и заточений. Чжинхван слушает его внимательно, проникается каждой сказанной репликой и говорит: — Находить себя всегда сложно. Я нахожу себя каждый раз заново, когда вижу Чжунэ, когда помогаю вам с Юнхеном, когда забочусь о Чану и Бобби. Я себя не растрачиваю — я себя нахожу. Внутри меня бесконечный ресурс на помощь своим близким, и я его использую на максимум, чтобы потом восполнить. Это постоянный энергообмен, Ханбин. Люди себя находят, когда их энергия идет в нужное русло. Ханбин смотрит на чайную гладь в глубине своей кружки и чувствует, как качается внутри него паутина, как оплетает она каждый угол его души. Опустошение накатывает так стремительно, что не остается ни на что сил, но Ханбин находит их, чтобы сказать с благодарностью: — Спасибо, хен, — и безэмоционально добавить: — Где живет Бобби? Я теперь ему помогаю. Чжинхван смотрит на него как на полоумного, теряется в многообразии состояний Ханбина. И сочувствует его внутренней организации искренне, с постоянной болью. Чжинхван говорит. Ханбин кивает.