Встречные линии

Dark Beach — Pastel Ghost

Спустя неделю Ханбин отсиживает положенные пары — без удовольствия, с неясной тяжестью внутри. За последние дни он пишет много текстов: по учебе и по своим личным соображениям, чтобы куда-то себя деть и заткнуть бушующий внутри него поток мыслей. Ханбин внутренне поражается тому, что не ушел с головой в учебу — раньше это казалось лучшим способом спастись. Он сталкивается напрямую со всем, что кипит внутри него, и пишет — хлестко, остро, удивляясь тому, как легко временами идет непрерывная строка; потом репетирует перед зеркалом в своей комнате, когда Чжинхван и Юнхен не дома. И только напротив зеркала, глядя в свои глаза, слыша все, что произносят его губы, что проговаривает в унисон его разум, Ханбин чувствует себя немного свободнее. Бобби живет не на окраине, но близко к тому — в новой высоченной многоэтажке. Когда Чжинхван назвал этаж, Ханбин присвистнул, внутренне посочувствовав возможным мыслям Бобби, возникающим, когда тот остается наедине с собой. Девятнадцатый этаж, утренний мутный туман, закрывающий площадку снизу, рассекающий два пространства пополам; живя там, Ханбин боролся бы с постоянным чувством внутреннего истощения — нырни вниз, чтобы себя наполнить. У дверей подъезда он звонить в домофон не торопится: рука, которую он тянет к кнопкам, от чего-то трясется, горит, словно снова пригвожденная к поверхности стола, мажет мимо нужных кнопок. Ханбин раздражается, вспоминая все, о чем пытался не думать все это время и, снова уходя вглубь себя, не замечает, как вслух выдает громкое: — Заебали меня эти флэшбеки, — в унисон с хриплым раздающимся из динамика домофона «кто там?». — Боже... Из динамика раздаются хриплые смешки, и Бобби говорит: — Пароль верный. Флэшбеки заебали всех. Ханбин руками прикрывает глаза, чувствуя себя придурком. На негнущихся ногах он медленно заходит в подъезд, сдерживая странный мандраж внутри. Яркий бело-голубой свет от ламп остро бьет в глаза, и на волне ассоциаций это сродни откровению для Ханбина — наличие Бобби в его жизни такое же остро-яркое, почти ослепляющее, способное заставить мушки на его сетчатке бегать быстрее в несколько раз точно так же, как неумное сердце — биться с неожиданными перебоями. Если однажды Бобби — Чживон — улыбнется Ханбину так же ярко, так же остро, подобно ослепляющим люминесцентным лампам из подъезда, и отпечается мушкой на сетчатке, Ханбин не забудет это мгновение, зная, что воспоминания о нем его когда-нибудь убьют. И, думая об этом, Ханбин не чувствует ужаса. Он не думает о том, почему снова надевает прозрачные очки без диоптрий, почему утром укладывает свои волосы старательнее, чем обычно, оставляя небрежно болтаться две прядки над оправой, почему не заправляет выглаженную светлую полосатую рубашку в свои рваные на острых коленях джинсы, почему перед зеркалом стоит не привычные минут десять, а целые полчаса. Он делает все это на автомате. — Здорово выглядишь, — присвистывает Юнхен, вытирая кухонный гарнитур, когда Ханбин выходит из ванной. — В среднем люди тратят на сборы не больше двадцати минут. Куда собрался? — На собеседование, — максимально серьезно отвечает Ханбин, поправляя воротник и едва сдерживая смех. Чжинхван, слыша это, закатывает глаза и говорит: — К Бобби он пошел, — и добавляет в ответ на недоуменное выражение лица Юнхена: — Дурной совсем, вот и пошел. — Не дурной, а деловой, — наставительно поправляет Ханбин и вздыхает. — За небольшую помощь мне была обещана бесплатная татуировка. По-дружески. Чжинхван саркастично хмыкает в кулак. — А, — Юнхен пожимает плечами и улыбается, — привет ему тогда передавай. И под зад пни его, пожалуйста. От меня, по-дружески. Ханбин этого сделать, конечно, не сможет, а вот, оказавшись напротив взлохмаченного почти сонного Бобби в растянутой черной футболке с пятнами тай-дай, босого, со стройными поджарыми ногами в коротких домашних шортах; напротив Бобби, который посмотрит на него из-под кудрявой челки с легким смешком во взгляде и навалится предплечьем на дверной косяк, совсем по-домашнему и нелепо сгорбившись, Ханбин только сможет из себя выдавить абсолютно постное: — Юнхен передал тебе привет и попросил пнуть под зад. — Оу, — Бобби зевает и отходит в сторону, чтобы пропустить Ханбина внутрь квартиры, — похоже на него. Ханбин протискивается мимо Бобби и оглядывает небольшую светлую студию. В глаза ему сразу бросается небольшая барная стойка, заменяющая кухонный стол, на которой кучей лежат коробки из-под лапши быстрого приготовления и фаст-фуда, расправленный черный диван со смятыми простынями и горой мягких подушек и стоящая у балкона регулируемая кушетка со спинкой, видимо, для клиентов. Рядом с ней — заваленный всяким хламом стол и мусорное ведро, заполненное под завязку; неподалеку брошенная напольная вешалка с таким невообразимым количеством одежды, что впору было бы открывать онлайн секонд-хенд. Ханбин представляет, какой удар хватил бы Юнхена, увидь тот здесь все в данном виде. Его самого-то начинает мутить от вида такого количества мусора, от общего хаоса, посреди которого Бобби выглядит как одно целостное сосредоточие какого-либо порядка, хотя он, честно говоря, в полной мере отвечает обстановке, царящей в квартире, — бог беспорядка, повелитель хаоса, и представить его в ином мире кажется невозможным. Бобби весь словно соткан из хаоса, его квинтэссенция, парадоксально узаконенная каким-никаким представлением о порядке. Ну, в том смысле, что Бобби этот хаос... подходит. — Ну и срач, — выдает Ханбин, пресекая свои размышления. — Ты меня, наверное, наебал, и твой помощник просто умер от дифтерии. — Ты совсем? — Бобби смотрит на него как на полоумного. — Вообще-то от заражения крови. Ханбин хмыкает и, сгребая простынь с расстеленного дивана, падает прямо в кучу подушек, раскидывая руки. Под потолком висит люстра с несколькими разными лампочками, и Ханбин догадывается, что свет от нее можно регулировать с помощью пульта. Ему представляется приглушенный свет — возможно, даже неоновый, — погружающий квартиру в интимную спокойную атмосферу, в которой Бобби (ну, Ханбину так кажется) мог бы работать с большим вдохновением. Закрывая глаза, Ханбин видит, как неоновый свет пятнами ложится на собранные в пучок волосы Бобби, на лицо, подсвеченное белым неимоверно ярким светом настольной рабочей лампы, как за окнами мерцают многоэтажки и едва различимые звезды и хочет хотя бы единожды оказаться в этом клиентском кресле, чтобы прочувствовать атмосферу всем своим телом и всем своим чувством — широким и необъятным. Внезапно диван начинает скрипеть и чуть прогибается. Ханбин лениво открывает глаза и резко дергается: Бобби над ним нависает, загораживая люстру. С его волос еще стекает вода, от оголенных участков кожи пахнет мылом, от одежды — кондиционером для белья. Ханбин цепляется за эти мелочи, чтобы ничего не надумать. — Есть будешь? — спрашивает Бобби, наклоняясь еще ниже, сгибая руки в локтях, чтобы было удобнее балансировать над Ханбином. Он не касается его ни одеждой, ни телом — заглядывает в глаза, защищенные очками. Ханбин смотрит на него как-то загнанно, почти не моргает и не шевелится, чтобы не задеть Бобби собой. — А что есть? — Ханбин поправляет очки выверенным жестом, вдавливая их в переносицу. — Что-то есть, — туманно отвечает Бобби, задумчиво смотря в потолок. Он перекатывается на бок, ложась рядом, и нащупывает что-то под подушкой. — Смотри. Он достает пульт и начинает переключать режимы. Люстра начинает светить блекло, затем очень ярко, потом лампочки меняют свой цвет на красный, зеленый, желтый. Наконец, окутывают комнату неоновым свечением мягкого сиреневого цвета, и горы мусора, горы вещей начинают в цветном полумраке казаться элементами интерьера — бесформенным декором, чтобы заполнить пространство. — Здорово, — Ханбин флегматично ведет плечами и просит вернуть прежний свет. Когда Бобби снова щелкает кнопками на пульте и былое освещение возвращается, Ханбин уже стоит у мойки и складывает всю грязную посуду в раковину, чтобы после приняться за разбросанные коробки от еды. — Подожди, — Бобби встает рядом и теснит Ханбина вбок, чтобы занять раковину, — твоя зона ответственности — рабочий угол, все остальное я сам уберу. Потом закажу нам поесть. — Я сам выберу, что буду, и заплачу за себя. — Ладно, — безмятежно соглашается Бобби и параллельно с мытьем посуды начинает объяснять, как и чем обрабатывать рабочую поверхность стола, что выкидывать, а что нет. Ханбин кивает и вдавливает в переносицу очки. Когда яркий блик от люстры слепит ему глаза, Ханбин не видит, как Бобби оборачивается, чтобы мельком на него посмотреть. Порядка часа они тратят, чтобы навести порядок. Когда Бобби заканчивает со своей частью (но оставляет диван не заправленным и на своем личном столе оставляет такой же завал со всяким цветным хламом), садится на кушетку и подсказывает Ханбину, пока тот теряется в количестве вещей и приспособлений. — Сегодня будет клиент? — между делом спрашивает Ханбин, замешивая чистящий раствор. — Завтра ближе к обеду, но тебе прийти стоит вечером после того, как я закончу. Я буду на учебе допоздна, поэтому оставлю ключ вахтеру. Назовешь свое имя и заберешь его, — Бобби зевает и поднимает спинку, чтобы облокотиться на нее и задремать. Ханбин смотрит на умиротворенное выражение его лица, на скрещенные на груди руки, которые начинают расслабляться и после безвольно виснут вдоль тела, когда Бобби окончательно отключается. В мешковатой небрежной одежде он выглядит по-домашнему уютно, как тот самый друг из детства, с которым вы строите дома из подушек и одеял, а потом забираетесь внутрь них, чтобы делиться самым личным. У Ханбина был такой друг, но так давно, что почти неправда — он едва помнит его лицо, цвет волос и голос — звонкий, мальчишеский голос, рассказывающий ему сказки, смеющийся с нелепых детских шуток Ханбина и шепчущий, что, когда они оба вырастут, у них будет все, о чем они мечтают сейчас. Они, как две взметнувшиеся в безграничную ширь вселенной кометы, все время к чему-то летели в своих мечтах, рассекая туманные россыпи галактик, минуя черные дыры, но, едва повзрослев, сменили направление. Ханбин задумался о том, летел ли его фантомный друг из воспоминаний до сих пор куда-то вслед за своей мечтой, чтобы настигнуть ее, схватить за хвост и не выпустить до конца жизни, сплотив с собой в целое, потому что он — Ханбин — Ханбин, потерявшийся на пути своего взросления, — заплутал в сингулярность. Когда он заканчивает со всеми делами, Бобби не просыпается, и Ханбин позволяет себе вольность: познакомиться с жилищем Чживона поближе. Он заходит в ванную, видя после стирки раскиданные по стиральной машинке цветастые носки и боксеры, уйму уходовых средств и втягивает запах всех шампуней и гелей, которые когда-то здесь открывались. Запах полностью подходит Бобби. Потом Ханбин идет к личному столу, на котором Бобби так и оставил гору вещей, не разложив их по ящикам и шкафам. Ханбин видит американский флаг, кучу поясных игрушек из разных мультфильмов, вырезки из комиксов, бутафорские стопки денег и кучу тетрадей, лежащих абы как. Одна из них оказывается открыта, и Ханбин, с уважением относясь к чужим тайнам, просто проходит мимо. Бобби все так же дремлет на разложенном кресле, и внутри Ханбина зарождается непреодолимое желание отомстить, стереть самоуверенную ухмылку с лица Бобби, застать в его глазах растерянность, заставить посмотреть на него, Ханбина, совсем иначе — без вызова, изучения, всестороннего понимания — со страхом, что самое тайное, что у него было, стремительно сочится сквозь пальцы в подставленные Ханбином ладони. Он аккуратно подходит к кушетке и закидывает ноги на бедра Бобби, силясь никак с ними не соприкоснуться. Задержав дыхание, ставит руки по обе стороны лица и медленно наклоняется, держа равновесие. Вблизи Бобби выглядит уставшим, и Ханбин неотрывно смотрит на его темные мешки под глазами, на небольшие морщинки у скул от частых широких улыбок. Ханбин отнимает одну руку и тянет ее к лицу Бобби, чтобы ущипнуть того за нос, но не успевает среагировать, когда Бобби резко открывает глаза и перехватывает его руку. — Доброе утро, — сглотнув, говорит Ханбин, — есть будешь? Он чувствует себя придурком — который раз за день. Бобби его ловит без особых усилий, психологически подминает под себя, руша все планы по восстановлению справедливости, и загоняет в угол. Если Бобби стебется, смешливо косится в его сторону, парируя саркастичные замечания, хватает за руки и колени в порыве ярких эмоций, то Чживон серьезно смотрит ему в глаза, проедая насквозь, как кислота, и Ханбин чувствует, как что-то ценное из его багажа чувств сочится прямиком в ладони Чживона без шанса вернуться обратно в исходное. Ханбин сам как исходное без права восстановления — раз за разом попадая в расставленные ловушки, внутренне сгорая под давлением обжигающих пальцев на запястьях, взгляда глаза-в-глаза, знает, что трескающиеся на его переносице очки почти не метафора. — Дурной ты какой-то, Ханбин, — вздыхает Бобби, и его пальцы аккуратно цепляют упавшую на линзу прядку, закрывающую Ханбину глаз, заправляя ее ему за ухо. Пальцы едва касаются мочки, прикосновение какое-то невесомое, почти нежное, как птичье перышко, и заботливое, как материнское объятие. Под воздействием эмоций Ханбин не сразу понимает, что Бобби называет его по имени — не шепчет, как в тот раз, без хриплого придыхания ему в колени, без свистящего шепота на выдохе — он обращается к нему по имени, чтобы выразить нечто... невыразимое. И это откровеннее всех возможных слов и касаний. — Это ты дурной, — хрипит Ханбин, смотря в глаза напротив, — Чживон. И на мгновение имя перестает быть преградой. * Чживон ощущает стены, которые Ханбин старательно возводит вокруг себя — по периметру, как баррикады, способные уберечь в ближнем бою. Он воюет с собой, зная, что уклад его прошлого противоречит всему, что происходит сейчас. Бобби бы понял его, будь чуть более замкнутым и закрытым для мира. Его война длилась с рождения — азиат среди американцев, осваивающий два языка — родной и английский, — мечтающий всю жизнь вытащить родителей из долговой ямы бедности, воевал со всем миром в одиночку, — пока война Ханбина набирала свой ход только сейчас, и, будучи по разные стороны баррикад, они не делали никаких стратегических шагов, чтобы избежать кровопролития. Все это, конечно, условно, размышляет Чживон, глазами рассекая ночные серые тучи, чтобы доглядеться до мерцающих над многоэтажками звезд, условно так же, как и сам Ханбин, приезжающий к нему несколько раз в неделю, чтобы разобрать рабочий угол и бесшумно вернуться в свою общагу. Его наличие здесь — побочное от желания иметь карманные деньги и татуировку. Грустно усмехаясь, Чживон думает, что других вариантов не могло и не может быть. Ханбин странный — дурной, — печальный в своем одиночестве, но яркий, обжигающе яркий, когда идет с кем-то на контакт. Чживон видел его напряженного, скрещивающего в желании отгородиться руки на груди, холодно проедающего взглядом, когда Чживон объявился перед ним впервые. Бобби посчитал его милым, когда не смог ничего сделать с желанием коснуться его рук, прижать их своими к столу, чтобы одна из выставленных баррикад дала трещину, не защитила от выстрела — Чживон стрелял наугад, но попал в десятку: Ханбин оторопело на него смотрел, не мог шевельнуться, терялся во всем новом, что происходило в его жизни; смотрел своими глубокими, темными глазами, поджав красивые губы, и Чживон чудом не скосил взгляд на них, обнажив — в общем-то, для себя в первую очередь — всю суть возникающего между людьми притяжения. Ханбин его чем-то цеплял. Он был такой же, как они все — Чжинхван, Чжунэ, Юнхен, Чану, Чживон, — но все равно другой. Иначе Бобби не искал бы его глазами, не пытался вызвать новые чужеродные эмоции, садился бы просто рядом с ним, а не в каком-то порыве теплых чувств обнимал его колени, не думая, что об этом скажут другие; он ведь совсем не тактильный. Даже когда притискивался вплотную, загоняя в кухонный гарнитур, Чживон не думал о том, почему это делает. А еще Чживон ждет его — всегда с каким-то странным волнением внутри, будто снова сдает экзамены, будто делает свою первую татуировку на живом человеке, будто снова улетает из Кореи в Америку, будучи совсем еще ребенком; будто от появления Ханбина зависит что-то важное в системе мироустройства: ты примерно представляешь, что такое мир, но как он работает никогда не объяснишь, зная лишь, что даже без одной частицы система даст сбой — и миру придет конец. Спустя несколько дней Чживон в свой выходной — от работы и от учебы — наведывается в блок. В руках у него пакеты с пивом и снэками, на которые сразу же косится Чжинхван, выныривая из объятий Чжунэ. — Это что? — спрашивает хен, подходя к Бобби, когда тот уже выгружает содержимое на стол. — А это? — Бобби головой машет в сторону, намекая на Чжунэ, который тут же фыркает и встает с дивана, чтобы подойти ближе. — Мне скучно сидеть у себя, хотел предложить устроить вечер фильмов. — Устроил бы с Ханбином, — Чжинхван пытается посмотреть в глаза Бобби, скрытые кудрявой взлохмаченной челкой. — Вдвоем мы бы заскучали, — без труда выворачивается Бобби под многозначительным изучающим взглядом и смотрит на листающего каналы Чжунэ. — Ваше величество, вы присоединитесь к нашему пиршеству или предпочтете снова свалить в Японию? Чжинхван закатывает глаза, когда Чжунэ предсказуемо ведется на провокацию, ухмыляется и парирует: — Только если ты свалишь в Америку, хен. Бобби хмыкает в унисон с Чжунэ. Они обмениваются взглядами, принимая ничью. — Где остальные? — Бобби растягивается на кухонном стуле, хрустя мышцами спины. Под остальными он подразумевает Юнхена, Чану, Ханбина... с тихим странным отчаянием выделяя для себя присутствие Ханбина в этой цепочке. Оно почему-то необходимо сегодняшнему вечеру как никогда иначе. — Юнхен скоро придет с пар, Чану сдает промежуточные экзамены, поэтому не появится в ближайшее время, а Ханбин где-то шляется как обычно, скоро вернется, — жмет плечами Чжинхван, почесывая колено Чжунэ. Чживон смотрит на его руку, сжимающую острое колено, и внутри него что-то колется, чешется, доставляет дискомфорт от невозможности так же искренне, интимно, но ненавязчиво коснуться чьего-нибудь тела. Дернуть за колено или ласково погладить его через ткань, незаметно пальцами скользнуть в обнажающую кожу рваную джинсу, чтобы ощутить тепло кожи, ее мягкость и бархат. Или совсем легко, естественно взять чью-нибудь руку в свою, уверенно сжать ее или совсем скромно погладить запястье большим пальцем, чтобы пустить ток нежности по чужим нервным окончаниям. Может, даже в полумраке, стоя на балконе, прислоняя кого-нибудь спиной к стене, освещенной блеклым фонарем, схватить за подбритый затылок, сжать и притянуть к себе ближе, чтобы пропустить чужой вздох в свои губы... — Всем привет, — слышится голос Ханбина от двери. Чживон выныривает из своих мыслей, чтобы, поймав совершенно мимолетный, скользящий по нему взгляд Ханбина, практически не задерживающийся на лишние секунды, нырнуть обратно в пучины своего темнеющего бурлящего нутра, щекочущего где-то под ребрами. Ханбин снова в очках, и, очнувшись, Чживон на периферии ловит прилипший к Ханбину жест — он снова вдавливает оправу в свою переносицу, и блики от зажженной люстры липнут к его глазам, скрывая их. — О, полугодовалый, — как обычно беспардонно, но по-доброму хмыкает Чжунэ. — Восьмимесячный, если быть точнее, — фыркает Ханбин и, проходя мимо всех, направляется в свою комнату, но резко останавливается, чтобы спросить: — Почему такое внимание времени, что я тут живу? — У времени есть привычка отнимать людей, — отвечает Чжинхван, — тебя до сих пор не отняло. Ханбин стоит, смотря в пол, и Чживону кажется, что тот, прежде чем войти к себе, дрожаще неверяще улыбается. Они сидят рядом, соприкасаясь коленями. В общей комнате темно, и только свет от происходящего на экране динамично бежит по ногам, коленям, рукам и лицам. Чжунэ и Чжинхван сидят на одном углу дивана, Чживон и Ханбин на другом, Юнхен — посередине, увлеченный просмотром так, что не пьет пиво, открытое еще в самом начале. Чжунэ сосредоточен на Чжинхване, который в упор не видит ничего и никого, кроме героев на экране, впервые за последние время способный расслабиться и отпустить свой родительский контроль за друзьями. Он сжимает руку Чжунэ в такт взрывам и крикам. Чживон всеми силами пытается сосредоточиться, но не может. В его поле зрения всегда попадает Ханбин, мельтешащий, как свет от экрана, на периферии. Чживон ловит каждый жест, каждое подергивание губ, хотя, может, и не хотел бы этого. Просто Ханбин выпивает при нем две банки пива, немного млеет, и легкий румянец на его скулах горит, как сигнальный огонь маяка в темноте. Очки Ханбина съезжают на самый кончик носа, и он не поправляет их выверенным жестом — пялится в экран влажными темными глазами и кусает губы от напряжения. Чживон честно не хочет смотреть, просто так получается. На Ханбина или фильм — вопрос другой. В своей голове он принципиально на него не отвечает. Их колени соприкасаются, и Чживон вспоминает руку Чжинхвана на колене Чжунэ — ложащуюся естественно, небрежно, будто там ее законное место. И аккуратно, боясь лишних реакций, укладывает свою руку на колено Ханбина и впивается глазами в экран, делая вид, что это все неосознанно, от напряжения, от переполняющих просмотром эмоций, и, судя по тому, что Ханбин молчит, не вздрагивает, не отстраняется, он ведется на совершенно глупую неуместную игру. Чживон позволяет своей руке слегка скользить по колену, невесомо, небрежно, без контекстов, и от этого ощущения чужой кожи, чужого тепла в своей руке становится как-то уютно и по-домашнему здорово, словно он не был дома десятилетиями, а потом вернулся в забытое собой и богами место — родное до каждой трещины, до каждого оттенка домашнего запаха. Чживона так ведет этими ощущениями в ассоциации, в их попеременное течение, что он, как и все здесь собравшиеся, разомлевший от пива, едва не отключается, головой склоняясь вниз, но резко отходит от всех этих ощущений и взбадривается, когда чья-то рука настойчиво укладывает его потяжелевшую голову на свои колени. Он приоткрывает глаза и видит, как обзор загораживает лицо Ханбина — сосредоточенное, серьезное и почти безэмоциональное — такое привычное, родное, узнанное исподтишка до каждой веснушки, что хочется провалиться под землю. Ханбин поправляет очки и смотрит сквозь них на Чживона. Если в это время просачивается что-то ценное сквозь его тело, глаза, руки, сердце, то Чживон не против, попади оно все Ханбину в ладони. — Спи, — шепчет Ханбин, и Чживон смотрит на его губы, практически обнажая для себя всю суть возникающего между людьми притяжения. — Не хочу, — хрипит Чживон, бережно за запястье отводя руку Ханбина от своего затылка. Ханбин продолжает смотреть на него — серьезно, без свойственного ему легкого волнения где-то на дне глаз и тревоги за необозначенные напрямую мысли, — и Чживон смотрит в ответ, ощущая, как замирает время, как затихают на фоне громкие звуки, шепчет едва слышно, с придыханием, которое теряется на границе между сном и реальностью: — Не смотри на меня так пристально. В одной из вселенных Ханбин снимает очки и, наклоняясь ближе, спрашивает с тем же самым придыханием, замирающем на каждом слоге, как время, которому они потеряли счет: — А то что? — Не смотри на меня так пристально, иначе я... И под мерно затихающий гул, серьезный и мутно-пьяный взгляд Ханбина засыпает от накатившей усталости, не произнося слова, которые в своих снах произносил не один десяток раз. Когда Чживон за работой, он бесполое существо. Его не интересуют женщины, ему безразличны мужчины. Он аккуратен, педантичен и всецело поглощен процессом, когда набивает татуировки. Заинтересован в том, чтобы оказываемая им услуга окупалась, не вызывала вопросов и все пожелания клиента были выполнены по всем запрашиваемым критериям. Но вскоре наступает момент, когда клиентское кресло в его квартире занимает Ханбин, и Чживон сталкивается с волнением впервые за последние два года что он точит руку, хладнокровие и профессионализм. Ханбин приходит в мешковатом спортивном костюме — свободный, в чем-то расхлябанный и от того естественный, но с привычной укладкой волос, когда две четко вычесанные пряди свисают ровно над оправой очков, обрамляя овал лица. Ханбину идет эта укладка, и, похоже, он об этом прекрасно знает, раз не скупится на потраченное перед зеркалом время. — Определился? — спрашивает Чживон, подготавливая инструмент. На Ханбина он старается не смотреть, чувствуя какое-то странное смущение. Тот выглядит каким-то отрешенным и безразличным; усаживаясь на клиентское кресло, задумчиво смотрит в потолок и отстукивает по подлокотнику пальцами странные ритмические связки, имеющую свою логику. Не просто от задумчивости — в них есть ядро жизни, смысла и музыки. Чживон чувствует это, потому что знает, что такое андеграунд, что такое музыка и что такое быть отданным творчеству настолько глубоко, что твое тело отзывается на позывы сердца и души само — без напоминаний, привычек и насилия. В Ханбине в последнее время он чувствует похожие позывы — того ведет что-то вовне, глубокое и необъяснимое; у Ханбина есть слух, и Чживон слышит это, потому что обладает им тоже. — Да, — Ханбин опускает голову и хмурится. — Сейчас покажу. Он достает из кармана небольшой блокнот и показывает Чживону разворот. Там значится одно лишь слово, выведенное с наклоном и засечками. Под ним зеркально отражены исписанные и зачеркнутые строчки на оборотных сторонах листа, и Чживон задается вопросом, не личный ли это дневник Ханбина, который он так просто протягивает, мол, да, загляни в мое сердце, мне нечего скрывать. Утопия. Чертова утопия. — Нигилизм? — Чживон поднимает глаза на Ханбина, но ответный взгляд не ловит. — Нигилизм, — Ханбин смотрит куда-то в переносицу с чем-то затаенным на дне глаз: оно такое же зеркальное, отпечатанное наоборот, как в протянутом блокноте. В тишине они проводят около получаса. Чживон заканчивает все приготовления, Ханбин о чем-то думает, вслушиваясь в ритм, отбиваемый пальцами. Чживон переводит кушетку в горизонтальное положение, и Ханбин ложится на спину, снимая объемную толстовку. У Чживона почему-то пересыхает во рту. — Где? — выдавливает он из себя. Ханбин рукой проводит косую линию от середины груди до плеча и закрывает глаза. Его ресницы едва заметно подрагивают под прозрачными стеклами, и Чживон пользуется случаем еще раз посмотреть на его лицо — на едва напряженное, но равнодушное, на мягкую, но мужественно выточенную красоту его очертаний. Он ведет глазами по прямому носу, скулам, пухлым поджатым губам, чуть влажно блестящим на месте, где смыкаются, и это окончательно сбивает его рабочий настрой. Руки начинают предательски подергиваться, сердце стучит гулко и ощутимо, будто пропустившее тревожный страх мгновение назад, и Чживон начинает нервничать от того, что ему настолько трудно собраться. Он наклоняется над грудью Ханбина, взглядом совершенно случайно цепляется за шею, широкий разлет выпирающих ключиц и скользит ниже к вставшим от прохлады соскам, крепкому торсу, чувствуя как нечто внутри него обжигающе воет, кричит в беспомощности от невозможности понять, что происходит и почему Ханбин — Ханбин, его сегодняшний клиент, имеющий те же самые руки, ноги, плечи, как и остальные клиенты-мужчины, побывавшие на этом месте, — не позволяет ему обратиться в то бесполое, рабочее состояние и сосредоточиться на эскизе. Чживон про себя отсчитывает до десяти, делает несколько размеренных вдохов и наносит отрисованный эскиз, цепляясь за секундное мгновение, когда Ханбин от прикосновений его рук вздрагивает и еще сильнее поджимает губы. Между ними нарастает какое-то странное, нетипичное напряжение, начавшее множиться после того, как они пили пиво в блоке, смотрели фильмы и Ханбин, отчаянно близкий и столь же отчаянно далекий, прижимал голову Чживона к своим коленям, смотрел прямо и неотрывно влажно блестящими глазами, пока сам Чживон оглаживал его колено почти в беспамятстве, путая сон и реальность, но чувствуя обжигающе мягкое тепло бархатной кожи под своей ладонью. На следующий день Чживон прикладывал ладонь к своей щеке, зная, что жар кожи Ханбина оставил свой ожог на нем самом, выжег клеймо где-то внутри — там, где границы чужого имени размываются до того, что не вмещают в себя ни буквы, ни чувства, возникающие при воспоминании о нем. Ханбин не смотрел на него, отстранялся и замыкался — еще сильнее и больше даже для своего самого паршивого состояния. Чживон думал, что Ханбин сожалел, был пьян и чувствовал стыд вместе с отвращением в то время, как он сам вспоминал чужие колени с заворачивающимся клубком чего-то странного и давно забытого в своем животе, согревающего мимолетными воспоминаниями. Чживон с трудом возвращает себе самообладание и приступает к работе. Машинка в его руке начинает жужжать, Ханбин цепляется руками за подлокотники, сжимая губы. Вскоре Чживон настолько увлекается процессом, что забывает о теле Ханбина, концентрируясь на контурах татуировки и своих почти перестающих дрожать руках. Спустя два с половиной часа Чживон заканчивает, нанося мазь и пленку. Тогда он поднимает взгляд на лицо Ханбина и сталкивается с прямым ответным взглядом. Ханбин выглядит уставшим и напряженным, едва покрасневший в скулах от изредка мелькавших вспышек боли, и Чживон не в силах отвести свой взгляд, впитывая все, что видит и чувствует. Ханбин явно нервничает и облизывает пересохшие губы. Прочищает горло. — Можно я посмотрю? — Да, — Чживон резко отстраняется, и Ханбин, помявшись, неловко поднимается с кушетки. Он идет к зеркалу, слегка пошатываясь и стараясь не прикасаться к обмотанной пленкой верхней части тела. — Оу, — пораженно выдыхает он, когда видит косую острую надпись, пересекающую левую сторону груди, — потрясающе... — То, что ты хотел? — Чживон пытается максимально равнодушно пожать плечами, с усталостью опускаясь на освободившуюся кушетку. Ханбин кивает и снимает очки, протирая веки. Чживон ловит этот момент, как и глаза, ничем не прикрытые, беззащитные и ясные, блестящие так же влажно, как тогда, от хмельного вечера, они мерцают, говоря больше непроизнесенных слов, и Чживон чувствует шорох в своей груди, превращающийся в щекочущее тепло. — Покурим? — предлагает Чживон. Ханбин кивает и оставляет очки на столе. Они выходят на балкон. На улице давно за полночь. Вдалеке мерцают яркие городские многоэтажки и едва различимые большие билболрды, в домах напротив постепенно тухнут огни в еще не спящих окнах. Чживон прихватывает с собой пульт от люстры и переключает в комнате свет на неоновый, погружая их вместе с квартирой в атмосферу нереального, иллюзорного мира. — Почему татуировки? — задает вопрос Ханбин. — Прибыльно и популярно, — жмет плечами Чживон, — и я всегда любил рисовать. Водить меня в художественную школу было семье не по карману, и я рисовал для своего удовольствия. Начинал с перерисовок, потом придумывал что-то свое, учился по классическим анатомическим учебникам и изучал цвета. Когда стал совершеннолетним, окончил курсы и получил сертификат. Деньги, что я получаю за месяц после всех сеансов, покрывают многие мои расходы. Чживон вздыхает, опрокидываясь на балконные перила спиной. Он чувствует, как его взлохмаченные кудри треплет прохладный приятный ветер, ведет шеей немного вбок, оголяя кожу, чтобы слегка взбодриться. С Ханбином с каждым днем, с каждой связанной с ним мыслью становится тяжелее находиться рядом. Его присутствие отчего-то давит, множит внутреннее напряжение Чживона. Особенно это ощущается в те мимолетные, совершенно сверхъестественные мгновения, когда Чживон ловит на себе ответные взгляды, когда его кадык обжигает жадными холодными глазами. Когда он сам ответно смотрит, заставая с поличным. Так в космическом пространстве разрастается бездна — тягучая, нескончаемая, бесконечная — смотри в ее сингулярность неотрывно и не заметишь, как потерял рассудок, расщепившись на атомы. — Ханбин, — Чживон, не открывая глаз, снова чувствует жар в районе открытой шеи, — расскажи о себе. Он не смотрит на Ханбина, но знает, что тот замирает, практически перестает дышать, на мгновение сливаясь с потоком ветра в единое целое — в шелест природного безмолвия, щекочущий у затылка. — О своих увлечениях, — добавляет Чживон, — мечтах. Ему просто хочется узнать. Узнать, кого его сердце так тепло пригрело в себе, кого выбрала душа и кому не воспротивился здравый смысл. Ханбин молчит, и Чживон смотрит на него, но не ловит ответный взгляд. И поэтому подходит ближе — медленно, бесшумно, становясь потоком воздуха, а значит, вторгаясь в пространство Ханбина, в его неприкосновенную сущность, скрытую тысячами безразличных слоев недоверия и равнодушия. На расстоянии в один шаг он аккуратно тянет свою руку к руке Ханбина и сцепляет их пальцы, поймав внезапную волнительную дрожь, возникшую в их телах практически одновременно. Ханбин пытается выдернуть руку, но так безынициативно, слабо, что Чживон не позволяет ему этого — наклоняется к нему, почти нависая, оперевшись локтем о стену у виска, и пальцами нежно, почти ласково оглаживает чужую ладонь, проходится между чужих пальцев, мягко трогает запястье, поднимаясь к предплечью, скрытому рукавом толстовки. Под тканью тепло, почти жарко, и кожа настолько бархатистая, приятная наощупь, что Чживон не может остановиться и гладит настойчивее, проверяя границы. Ханбин наконец-то смотрит ему в глаза без очков и рефлекторно тянет свободную руку к переносице, чтобы по привычке вдавить фантомные очки в переносицу, но Чживон мягко ее опускает обратно. — Что ты делаешь? — Ханбин выглядит слегка взволнованным, хотя слова выговаривает четко, с явным намеком на холодность. Упрямо смотрит в глаза, слегка приподнимая голову. У них разница в росте сантиметров пять, но сейчас они так внушительны, что Чживон слегка наклоняет голову, чтобы сравняться и не причинять дискомфорт. Рядом с Ханбином ему почему-то хочется быть аккуратным, внимательным. Прощупывать границы взаимности без давления и сильного напора — не так, как Чживон делал раньше: просто брал свое, не церемонясь, не спрашивая разрешения, разрушительно снося перед собой все некогда выстроенные баррикады. Потому что войну с Ханбином он готов проиграть. Но не войну за него. — Пытаюсь тебя разговорить, — шепчет Чживон. Он бы хотел вжаться носом в чужую шею, наполнить себя ароматом кожи, втиснуться в торс Ханбина, прижимая его к балконной стене так тесно, что между ними двумя не осталось бы места для вдохов, чтобы они терялись в миллиметрах между их губами, растворенные в интимном сумраке ночи. — Не совсем удачный способ, тебе так не кажется? — Ханбин слегка шевелит пальцами, и Чживон переплетает их свободные руки, чувствуя, как нечто уносит его за пределы Вселенной, возвышает над всем мирозданием — неимоверно легкого, но наполненного до краев чем-то невыразимым. — Ты уже говоришь, — Чживон наклоняется ниже, освобождая ладонь и укладывая ее на теплую щеку Ханбина, не отрывая взгляда от глаз напротив, от их суеверной мощи, под гнетом которой он раз за разом сдается, иссушает себя до пределов, зная, что против их влажной осознанной глубины не сможет сделать ничего. — Если не перестанешь смотреть на меня так пристально, я... — Что? — тут же нетерпеливо и с долей насмешки отзывается Ханбин, сжимая ладонь Чживона сильнее. — Я тебя поцелую, — выдыхает он и замирает. Замирает, как все вокруг в это мгновение, пролетевшее вспышкой, взорвавшееся в унисон в двух соединившихся когда-то душах, остановившее время и движение планеты по выстроенной траектории. Пропадают звуки, но Чживона оглушают собственные слова, которые сорвались быстро, необдуманно — так, будто он всегда их держал наготове в своем арсенале вместо патронов. Они не пугают его, не кажутся странными и мерзкими... Они просто есть. Словно всегда были в нем — жили с момента, когда Ханбин оказался в блоке его друзей новым соседом — весь сосредоточенный, не от мира сего, со странным внутренним волнением, на которое естество Чживона среагировало как на нечто родное, потерянное в прошлой жизни, будто когда-то давно они уже встречались, распивали холодную содовую во время осенних закатов, жались друг к другу, зная, что теплее с кем-то другим рядом уже не будет. Зная, что все последующие жизни посвящены только их пути. В это замершее мгновение Чживон успевает подумать, что глупо верить в единственную любовь, романтично складывать двух людей как половинки, потому что каждый — единица, но Ханбин... Просто другой. Интуитивно чувствуя его нутро, Чживон готов свернуть горы ради их общего благополучия, и от принятия этого сердце заходится бешеным ритмом, время возвращает свой ход, мир по ту сторону балкона оживает. В это замершее потрясающее мгновение Чживон с болью успевает подумать, что Ханбин опустит взгляд, выдернет свои руки и исчезнет. Съедет от их друзей, найдет себе маленькую доступную квартирку на окраине и никогда больше не выйдет на связь. Корабль с именем Ханбина затонет в несносном бешеном океане имени Чживона, и его обломки никогда не прибьет к суше, никогда люди не наткнутся на его корму и затонувшие паруса. Но Ханбин продолжает свой путь — глазами в глаза напротив, и, подаваясь вперед, к нему, Чживон думает, что когда-нибудь, в одной из выдуманных им вселенных, они затонут, потому что однажды не разошлись по разным сторонам океана. Но это будет позже. Гораздо позже. Позже выпущенного Ханбином рваного всхлипа, когда Чживон прикоснется к его губам своим, когда сомнет их, прикусит по очередности — сначала верхнюю, влажно коснувшись ее языком, потом нижнюю. Когда Ханбин запустит руки в его непослушные вихрящиеся волосы и сожмет у затылка так крепко, что Чживон не сдержит свой всхлип, пребывая в другом измерении, где существует теперь только один Ханбин — он весь: его губы, язык, шея, которую Чживон, оторвавшись, попробует языком, потом губами, нежность сменяя на настойчивость; руки, держащие так крепко, что вырваться невозможно, подгибающиеся ноги. Чживон почувствует это — когда Ханбин опустится на дрожащих ногах чуть ниже, ощутив, как расцветает под ухом совсем незаметное малиновое пятно поцелуя, — и подхватит его под бедра, наваливаясь сильнее, и снова поцелует так, что снесет все оставшиеся между ним и Ханбином баррикады. Это будет позже. Может, в другой жизни. Не сейчас. — Музыка, — произносит Ханбин, привалившись к спине Чживона. Они у Ханбина в комнате. Чжинхван на парах, Юнхен уехал на выходные к семье, поэтому время можно провести спокойно и в тишине. Ну, насколько это возможно в обществе Чживона. — Мм? — Чживон листает учебные тетради Ханбина, усевшись на его кровать. Тепло тела Ханбина согревает его сзади, как и руки, задумчиво оглаживающие предплечья. Ханбин в масштабах вселенной Чживона занимает собой все пространство: он снаружи, обволакивающий собой со всех сторон, как теплый воздух в тени деревьев, он внутри, широкий и необъятный, согревающий где-то под сердцем то самое местечко, катастрофически близкое к душе, куда западают люди, способные сдвинуть собой что-то в системе простых человеческих взаимоотношений, не прикладывая к этому особых усилий. Они словно рождаются там, в этом месте, где тепло неопознанных необъяснимых чувств сливается с теплом резво стучащего сердца. В месте, где слова не имеют значения, где значение имеют только звуки и материи, не имеющие формы — Линга Шарира, путь от рождения до смерти, измененная присутствием Ханбина. — Я никому об этом не говорил, — Ханбин мнется, подбирая слова. Чживон физически ощущает, как тяжело вести Ханбину борьбу с самим собой в этот момент. — Бобби... — Чживон, — поправляет он, — «Бобби» — это немного про другое. Вокруг Ханбина множится аура задумчивости. Он отстраненно цепенеет позади, лбом упираясь в спину Чживона — он еще не знает, что ровно в татуировку, расположенную между лопаток. Ровно в нечто, что когда-то помогало Чживону верить в себя, в свое будущее и свои цели. — Чживон, — наконец произносит Ханбин, и услышать свое имя из его уст — что увидеть обнаженные и беззащитные глаза напротив, доверяющие часть души в вечернем сумраке балкона; что коснуться сердца и на мгновение остановить его ритм, схватив в ладонь, чтобы затем выпустить и услышать его стук заново, прислушиваясь, будто слыша впервые. Какое-то время они сидят в тишине. Чживон листает тетради, книги, в некоторых из них попадаются заложенные закладками фотографии. На них Ханбин в окружении одногруппников серьезно смотрит в камеру, и в его глазах Чживон видит затаенную грусть. Он откладывает фотографию в сторону и перебирает вещи дальше. Под тетрадями и книгами оказывается тот самый блокнот с эскизом. — Можно? — у Чживона внезапно пересыхает во рту. Ханбин несколько раз вздыхает за его спиной и говорит: — Это как раз то, о чем я хотел рассказать, — Ханбин укладывает голову на плечо Чживона и продолжает, дыханием касаясь чужого уха. Голос его снижается до почти интимного полушепота, волнительного, дрожащего от исходящего изнутри восторга: — Музыка, Чживон. Я хочу заниматься музыкой. Мне всю жизнь казалось, что я иду не той дорогой. Чжинхван однажды рассказал мне про человеческие ресурсы, и я решил. Без музыки я был разбитым, мне не хватало частей, понимаешь? Я живу текстами, битами, думаю ими — с самого детства. В этом блокноте фактически мой ресурс на жизнь. Там то, что я успел сочинить. Чживон замирает. Его нутро наполняется светом, как и каждый раз, когда Ханбин становится с ним откровенным, но в этот раз еще сильнее — светом заливает все, всю солнечную систему поглощает одно большое Солнце, именуемое душой Ханбина, и Чживон так близко к его жару, так катастрофически адово близко, что пути назад не остается. Он аккуратно открывает блокнот и спустя время произносит: — На следующей неделе мы кое-куда сходим. * В этот после закатный час, когда город поглощается пурпурно-розовым ореолом, когда шелковый балдахин вечера уносит вдаль теплые краски неба, оставляя прохладный сумрак под мягким лунным светом, когда тени становятся длиннее, врастая в темные отражения домов в редких отблесках фонарей и множа поверхность ночи, Ханбин теряется в неоновых отсветах. Руками скользя по смятой белоснежной рубашке, Ханбин рассеивается в тесноте клуба так же, как цветные лучи прожекторов. Крест-накрест, они пересекают его по периферии, делят на четыре части, а он в таком пьяном угаре, будучи совершенно трезвым, что каждую из частей чувствует отдельно. Вот его предплечье отпечатком — на предплечье хохочущего парня, ничего не значащим касанием — в пышных кудрях не соображающей незнакомки. Торс — лежащий пластом на барной стойке; подрагивающий сквозь тонкую ткань рубашки от холода рассыпавшегося льда — Ханбин его пытается вклеить в себя обратно, но бестолку: сознание не контролирует тело. Пальцами — вылавливает убегающую сладкую вишню из чьего-то коктейля, ногами — собирает брызги конфетти и хлопушек, путается в чужих ногах, не понимая, где начинаются его и кончаются чьи-то. Все это — калейдоскоп незнакомых располовиненных светом тел, штрихующая вечернюю тьму мозаика эйфории. В этом хаосе два ориентира, в какой-то момент вечера успевшие пересечься в одной точке. Сначала Ханбин стоит у стены, за широкой галдящей толпой, слушает, как молодой парень разносит сцену пока еще не складной, но ударной лирикой, которую, несомненно, написал сам, как его сменяет другой парень, как эти разные, имеющие одно смазанное незапоминающееся лицо парни сменяют друг друга на сцене и как принципиально и удивительно различно то, о чем они читают. Ханбин ориентируются на тон, рык, темп, на слова, ударным молотом рассекающие мигающие тела в зале и втиснутые в микрофон так мощно и громко, что пространства будто бы не хватает звуку. Эта эйфория имени музыки опьяняет так горячо и ярко, что внутри Ханбина разгорается давно забытое чувство страха от мысли, что вот она — его целая часть, схвати ее, ощути, слейся с ней в полноправное нечто, именуемой свободой. После Ханбин ориентируется на Чживона. Тот стоит рядом, спиной прислонясь к стене, и качает головой в такт читающим. Он не ощущает эйфории лишь потому, что часть нее самой. Часть всего этого хаоса и беспорядка, парадоксально стройно выстроенного в бесконечный поток текстов. И Ханбин совсем безумно улыбается, когда находит в себе силы и смелость втиснуть в этом красочном и жестком безобразии Чживона в стену, чтобы незаметно для всех благодарно смять его губы своими — жарко, неповторимо — так осязаемо хорошо и свободно, как никогда раньше и, наверное, никогда после. На этом отрезке времени, лишенном пространства и двух подноготных прошлого и будущего, — в сплошном настоящем, которое не разомкнуть и не замкнуть в этой цепи жара, возбуждения и жизни, которая бурлит в Ханбине так, как бурлящий в горле Чживона стон, когда Ханбин шепчет ему в ухо, что хочет подняться на сцену, когда жадными руками касается открытых участков кожи, чтобы вызвать ответную дрожь. И потом, когда это все происходит, когда Чживон собственнически прихватывает Ханбина за затылок в жесте поддержки, влажно и глубоко целует его напоследок, оглаживая свободной рукой влажную поясницу под свободной рубашкой, и мимо протискивается в толпу, два ориентира смыкаются в один — Чживон на сцене, в своей стихии, читающий так агрессивно, так грубо и так безумно, что захватывает дух, что замирает время, что потом оно размножается до таких пределов и таких скоростей, что проносятся мимо люди, крики, звоны, что смыкается в одной точке — на сцене; что отражается от стен громкий речитатив на грани рыка — низкий, цепляющий и замыкающий все цепи времени в одно звено — в настоящее, которое Ханбин, оказывается, не знал до этого момента. В настоящее, которое, оказывается, бывает настолько живым и ярким, что блекнут и кажутся полуживыми все окружающие их люди, замкнутые в одном оживающем настоящем Ханбина. Оно, настоящее, оказывается, такое страстное, бурлящее, сводящее все прошлые жизни до ранга пустого, бессмысленного или протекающего, чтобы довести до этого момента. Когда Чживон заканчивает, когда толпа ревет и беснуется, Ханбин видит, как знакомая рука вздымается словно бы над всеми в одном только ему понятном жесте приглашения. И Ханбин идет. Идет навстречу будущему. Будущему, в котором его пальцы живут одним настоящим, в котором касаются других, трепетно знакомых пальцев, и пишут, сочиняют так много и так безумно, что некогда придуманных человечеством слов становится так мало, что приходится придумывать новые. В будущем, в котором Ханбин со сцены читает свое. В будущем, в котором ревущая толпа скандирует его имя и просит еще. В будущем, в котором есть Чживон. Они оба. Целые порознь и готовые сворачивать баррикады, будучи вместе.