Ты не Джон Леннон

– О чем ты думаешь, Слава? О чем ты думаешь, Слава? О чем. Ты думаешь. Слава. очемтыдумаешьслава Он понятия не имеет. Смотрит в потолок перед собой. Пол в доме холодный, никто и не думал о том, чтобы его утеплять. У Дахи нет плана тусоваться здесь постоянно, просто купила дачу. Слава бы завис здесь на годы, только чтобы продолжать чувствовать это. Мирона. Боль между ягодиц. Теплую сперму внутри. Силу, которая как будто пропитывает каждый сантиметр его тела, и Слава уверен – она больше никогда не исчезнет. Эта сила, как татуировка, как вбитая в кожу ебучая краска – она навсегда. – Ты не задумывался, что это может быть кто-то, кого ты знаешь? – спрашивает он, когда задница окончательно замерзает на холодном полу. Мирон рядом молчит какое-то время. Потом поворачивается, и Слава чувствует на себе его острый взгляд. – Кто, например? Жиган? Шокк? Ты? Джонни-ебаный-бой? Он ржет. Кажется, всех своих «врагов» перечислил. Но Слава думает дальше – шире. Есть не только хейтеры, неприятели и завистники. Есть другие. Те, кому Мирон доверяет. Те, перед кем он выворачивает душу наизнанку. – Хуй знает. Рудбой? Окси фыркает. Потом встает и разминает затекшие конечности, как будто просидел за компом несколько часов подряд и решил сделать зарядку. Как будто не трахал Славу несколько часов. Доводя до оргазма. Позволяя немного отдышаться. Доводя до оргазма снова. Слава смотрит снизу вверх на его задницу, которая мелькает перед глазами. Обычная жопа. Ничего сверхъестественного. Но отчего-то хочется взять ее в ладони и крепко сжать. И от мыслей об этом Слава готов скулить. – Не думаю, что у Рудбоя есть время ломать мне жизнь, пока он мечется между своим желанием не быть пидорасом и острой потребностью трахать Фаллена. – Пока у него получается только трахать Фаллену мозг. – Будем говорить о них? Мирон поворачивается. Слава видит его член, который болтается между ног, как маятник. Вот уж действительно чуваку не из-за чего комплексовать. Слава приподнимается на локтях. У него все тело горит и надо бы в душ, но именно с душа все и началось, так что он понятия не имеет, как теперь сможет мыться, не возбуждаясь от мыслей, что они там творили. – Если честно, я вообще не особо хочу говорить, – Слава закрывает глаза, чтобы Мирона не видеть. Вот так, если не смотреть на него, можно даже представить, что он все еще там – в своей нормальной жизни, с Сашей, Филей, Замаем и Ваней, с любимой работой и полным отсутствием хуйни в голове. И он был бы рад вернуться туда, да только уже не сможет. Как бы вам объяснить. Попробуйте ебучего Окси на вкус во всех смыслах хоть раз, а потом верните свою жизнь. Ну давайте, попробуйте, сделайте попытку! Это просто невозможно. Это как отпилить себе руку и пытаться приклеить ее обратно на скотч или суперклей. Один хуй отвалится. Слава набирает воздуха в легкие и пытается проорать в пустоту «ЕБАНЫЙ ТЫ В РОТ», но выходит только выдохнуть молча. И все. Это не рефлексия, ему не жаль. И он не врал Мирону – он никогда в жизни не испытывал ничего настолько охуенного, но он понятия не имеет, как теперь жить со всем этим говнищем в голове.

***

Дашка присылает ему список дел: а) перекопать огород (до холодов осталось недолго, пора готовить землю к зиме, что бы это, блять, ни значило) б) покрасить забор, отделяющий их участок от соседского (хотя, как по мнению Славы, проще было бы полностью его снести и поставить новый) в) попробовать починить качели, а если не получится – утащить на мусорку (Слава собирается сразу приступить ко второму варианту) Работы – на неделю, как минимум, учитывая, что Славе все влом, а Мирон тот еще чистоплюй, и они постоянно отвлекаются друг на друга… Но у них каким-то чудом выходит перекопать огород к шести вечера. Две лопаты, две дебила, дикий ржач. У Славы слепит глаза от солнца и от осознания, какую же дикую хуйню он творит. И он не про огород сейчас, и даже не про свой секс с Мироном. Он о чувствах, которые с каждой минутой, с каждым днем впиваются в него все сильнее, иглами проделывая в нем дыры, и он уже светится весь от этих дыр, но никак не может остановиться… перестать влюбляться, давиться и душить себя изнутри. Ему так нравится все, что делает Мирон… Так нравится, что у него шумит в голове. Они красят забор на следующий день, и Слава смотрит, как этот кретин ведет кисточкой по шершавой поверхности, по доскам, которые никто даже не шкурил нормально, потому что всем абсолютно поебать, как поебать Славе на внешний мир сейчас. Он сдохнуть готов от того, как сильно его накрывает. Без возможности выплыть. Никаких спасательных кругов не существует – он, блять, тонет, и это не закончится, это его конец. Он пытался помочь уебку, а по итогу сам подыхает. Какой попадос. Мирон ловит его взгляд, сводит брови на переносице. И от того, насколько красивый он сейчас, Славе хочется пойти обмотать свою шею колючей проволокой. Кажется, у Дашки в кладовке что-то подобное завалялось. На этот самый случай, не иначе. – Что? – спрашивает Окси. – Я что-то делаю не так? Слава мотает головой. Он, блять, не может об этом говорить. Он не спал всю ночь, потому что его трясло от осознания. Сначала – ебаный в рот, я трахаюсь с Оксимироном. А потом – мне ПИЗДЕЦ. Слава отматывает назад и пытается понять, в какой момент все пошло не так. Он ищет эту секунду, это ебучее мгновение, когда он все проморгал, когда проебал свою жизнь. Когда? Когда, блять, это произошло? Когда Окси его поцеловал на балконе? Это стало моментом срыва, нахуй, предохранителей? Нет, раньше. Когда он позвонил Мирону? Когда принял его предложение пообедать? Или когда написал, спрашивая, жив он там или сдох? Еще, еще раньше. Или когда доебался до Вити среди ночи, чтобы выпросить номер Окси? Нет. Нееее-т. Он отматывает время в своей башке назад, пытается нащупать, он как будто слышит шелест газетных листов, они почти шуршат в пальцах. Оно близко, почти на ладони, нужно только разгрести мусор, сдуть пыль, и он дойдет до этого… Он просто. Должен. Понять. Иначе свихнется. Заголовки, твиты, ютуберы, сплетни в чатах? Первая новость «Оксимирон стал жертвой маньяка?», которая выпрыгнула на Славу с утра, как малолетняя фанатка, резко и неожиданно? Нет. Не оно. Не то. Раньше, еще, блять, раньше. Слава задыхается, смотрит на Мирона, но не видит его. Ни хуя не видит. Потому что нет никакого смысла искать ТОТ самый момент. Потому что он случился давно, единожды и навсегда. 2017 год. Август. Удушающая жара на улице, а в ссаном клубе – вонь от нескольких десятков вспотевших тел. Они, как паразиты, как падальщики, собрались вокруг плотным кольцом и ждут, кто же сегодня сдохнет. Проигравший сгниет, и Слава чувствует, как долбится его сердце, подступая к глотке вместе с выпитым наспех «редбулом». Если он сейчас проебет этот баттл – то больше не сможет себя уважать. Если выиграет – это изменит всю его жизнь навсегда. Он вытирает капельки пота со лба, делает глоток воды из протянутой Ваней бутылки. Это будет событие века – он знает. Ха-ха, историческая хуйня, от которой ему уже тошно, а ведь они даже еще не начали. Толпа расступается. Слава видит Рудбоя и еще парочку ссаных педиков в компании Царя. Они такие уверенные в себе, как будто лично писали для него текст и выводили на некий божественный уровень каждый его панчлайн. Уроды. Уебки. Чертовы подссывалы. А потом Окси просто подходит и становится напротив него, и… Слава понимает, что не может сделать вдох. Он как будто всегда там стоял. Всегда. С того дня, как Слава появился на свет. Был, сука, там. Ждал его. Был рожден для этого. Не просто стоять, как обдолбанный пидор с тупорылой улыбочкой, заведомо проигравший дебильный урод. Не просто стоять там. Влиять на него. Показывать на хорошем и плохом примере как НАДО. И как НЕ НАДО. И что сделать, чтобы обоссаться навечно. Слава хочет похоронить его, закопать его карьеру и эту тупую улыбочку под землю, но также он не может насмотреться на него, и это помутнение рассудка, не иначе, ведь люди не глупые, люди видят все. – По результатам жеребьевки начинает Оксимирон, – говорит Рестор. Слава тонет в чужом «Пошумим, блять» и уже заранее понимает, что это прекрасное начало его ужасного конца. – Слава? Эй, бро, не пугай меня. Его глаза испуганные и такие блядски прекрасные. Слава понимает, что все это время не дышал, еще бы – непросто хватать воздух голодным ртом, когда ты тонешь, ты, сука, тонешь. Ты захлебываешься без воды. Он прижимается лбом к чужому лбу, хватается за плечи, слышит, как Мирон с матом роняет банку краски на землю, и они падают. Падают прямо в эту краску, и они не иначе, как ебанутые, ведь забор хоть и высокий, но соседи все еще где-то там, они могут увидеть. Но Славе абсолютно поебать, потому что если он прямо сейчас не вытряхнет все эти мысли из себя, то окочурится. Мирон пытается с ним говорить, Слава слышит что-то о том, что было бы неплохо пойти в дом, и что они все в краске. Ему все равно. Он лезет рукой в его ширинку, нащупывает член, прижимается лицом и, торопливо стягивая трусы, вбирает его в свой рот. Ему кажется, что он давится, но на самом деле, его просто так сильно кроет, что слюна льется по подбородку. Заглатывает сразу поглубже, «нет, пожалуйста», сосет, причмокивая, «уйди, исчезни», проталкивает в глотку, «я не хочу это чувствовать», закрывает глаза, помогая рукой, «я сдохну, если с ним что-то случится». Мирон хватает его за волосы, Слава ждет, что сейчас он упрется членом ему в горло, но он вдруг оттаскивает его, заставляет выплюнуть, а потом прижимает к своей груди так крепко, как будто хочет раздавить его черепную коробку. И лучше бы он и правда сделал это, так Слава хотя бы сдох бы быстрее, но это всего лишь ласка, ядовитая какая-то, беспокойная забота, от которой становится только хуже. – Успокойся, – шепчет Окси в губы, а Слава понимает, что у него мокрые щеки. Будь он в другой ситуации – то обблевался бы от самого себя, но сейчас ему совершенно по барабану. – Тихо, Слава, тихо. Я здесь. – Ты не Джон Леннон, – хрипит Слава, давясь собственными слезами. – А я тебе не Йоко Оно, Мирон. Если в тебя выстрелят на моих глазах, я подохну раньше, чем ты потеряешь хоть каплю крови. Мирон укачивает его, баюкает, зарывается пальцами в его волосы, наплевав на краску, на то, что они лежат на земле, а соседи ходят где-то там, за забором. Он укачивает, целует в макушку, шепчет в ухо мягко, ласково: – Я буду в порядке, Слава. Обещаю тебе. Я буду в порядке.