Ветви тянутся к небу

Акация желтая — «ушла любовь». Англия думает, что он уже взрослый, даже старый. Важно грызёт мундштук трубки, высокий, властный. Со снисхождением поглядывает на Россию, немного подросшего за минувший век, но всё ещё с детским, наивным и почти не скрытым интересом разглядывающего новый для него город. Побывать в сердце Артура – та ещё честь. Задержаться там, вот только, мало кому удавалось. Разве что лягушатнику, но, если думать об этом, вся взрослость ненароком может осыпаться старой краской, осенними листьями, слабыми перьями, обнажая голую, истощённую душу. Этого не хочется. Не при гостях. Не снова. Поэтому Кёркленд лишь ухмыляется высокомерно, и, если бы его спросили, он бы сказал, что любовь ушла, бежала в спешке, никогда уже не вернётся на улицы Лондона. Вспоминая позорный уход Бонфуа, можно прийти к выводу, что это было бы даже похоже на правду. Иван держится в стороне, дичится, всё больше молчит, угрюмо сгорбившись и закусив губу. Он вовсе не похож на своего правителя, легко сживающегося с местной обстановкой. Общего у них разве что детский восторг в глазах, высокий рост да совсем не идущее европейское платье. В нём оба смотрятся нелепо и ещё более дико. Англия лишь кривит губы в усмешке – веселье и отвращение, маленькие глупые люди, им ещё расти и расти до европейского величия. Морские учения – редкое развлечение для дорогих гостей, а больше – наглое, такое неприкрытое, что почти простительное бахвальство. Кёркленду, в общем-то, всё равно, за чей счёт самоутверждаться. Так бывает во взрослом мире, он давно ощутил эти правила на своей шкуре, стёр их жадными губами с раскалённой кожи Франциска. На вкус как пот, благовония и вино. Непрошенная сладость, грязные катышки. Артур принимает и понимает, но втайне всё равно предпочитает морскую соль. Артур подозревает, что Брагинский будет бояться моря, но его догадки оказываются неверны. Всё плавание Россия проводит, прилипнув к борту, зачарованно разглядывая переливающуюся безрадостно под пасмурным небом солёную гладь. Иногда он наклоняется так низко, что невольно появляется искушение подойти сзади и… столкнуть его? Кёркленд взрослый, и он может придумать кое-что поинтереснее, но мальчишке ещё совсем мало. Вряд ли он имеет хоть какое-то представление о взрослых играх. Не стоит тратить время и силы. Не стоит любоваться глазами, в которых отражается тяжёлая, чёрная вода. В Лондоне есть и бордели, но больше нет места любви. От тяжёлых кораблей, сходящихся и расходящихся, имитируя сражение, в опасных водах приходят в восхищение оба – и воплощение, и его царь. Англия не хочет признавать, но его греет эта улыбка до ушей, столь непривычная на обычно нахмуренном или вовсе равнодушном до тупости лице. Будит полузабытые воспоминания. Делясь впечатлениями, Иван становится куда более разговорчивым и перестаёт делать вид, что забыл Артура. Ветер играет с серебристыми прядями, холодные длинные пальцы вцепляются в парадный мундир. Брагинский так взбудоражен, что нетвёрдо держится на ногах – это только логично, что Кёркленд придерживает его за талию и прижимает ближе, не давая свалиться за борт. Пахнет мылом, ветром и чем-то сладким – совсем по-другому, чисто, живо, светло. Только неправильно, что становится так тепло. Любовь ушла из Лондона. Англия не хочет вспоминать, как больше века назад ему нравился диковатый русский мальчик, обожающий его игры и сладости. Теперь он совсем другой и держится с задиристостью подростка. И цепляется за Артура по-другому – с до странного знакомой насмешливой улыбкой, когда чувствует напряжение между ними. Кёркленд мешается и теряет былую гордость. Но он больше не мальчишка и уже не в такой мере пират. Ему это непозволительно. Флотилия скрывается за горизонтом, а он всё ещё не может отпустить Россию из объятий. У стран не бывает второго шанса – на власть, на влияние, на любовь, но вечером они вместе сбегают от своих правителей в портовый кабак. Иван уже явно к алкоголю привычен и английские напитки пробует, не поморщившись. Разве что становится чуть теплее, грубее и неуклюжей. Забавно топорщит светлые, почти незаметные усики над верхней губой. Артур старается не подмечать. Слушать скрип мачт за грубыми стенами. Не давать себе повода, будто невзначай, приблизиться и приобнять за плечи. Разговоров довольно много – жаль, ни о чём. Язык у Брагинского капельку заплетается, когда он, отвечая на какой-то вопрос, с восхищением рассказывает про сладкий запах жёлтых акаций и часто прячущихся в их кустах чернобурых лис. Англия ловит везде дурные знаки, тяжко хмурится, пьёт больше, чем следовало бы. Россия – дикий мальчик, он любит свои земли, своих людей, а больше, будто бы, и ничто. Он смеётся, пересказывая на ухо, как Нидерланды пытался схватить его за те места, о которых и говорить неприлично, и как дело закончилось только лишь славной дракой и не менее хорошей попойкой. Поразительная невинность. Подозрительная невинность. Иван так ужасно беспечен, он рассказывает, что ему нравится Лондон и что он построит себе сердце по такому же образцу, а у Артура застревает в горле: отсюда ушла любовь. Кажется, теперь он понимает, что ему нечем гордиться. Но уже поздно. Мальчишка восхитителен. Он прорастает сквозь сердце Кёркленда, будто бы сладкий и острый куст акации. Глупо – у стран есть века и тысячелетия, а влюбиться они могут так же легко, как люди. Но кто же знал, что любовь, уйдя, может развернуться на полпути? Кажется, для понимания этого Англия всё же оказался недостаточно взрослым. Лишь выпивка позволяет не замечать сучковатых ветвей и плестись на сладкий аромат, покорно склонив голову – непривычно для пирата, но разве впервой ему оказываться в паре шагов от рей? Артур сдаётся, проигрывает самому себе, но заранее знает, что всё это – к катастрофе. А Ивану вовсе, оказывается, и не внове, когда ему руку кладут на пах и целуют, голову запрокинув. У него скоро будет новое каменное сердце, омываемое волнами, в котором нет места любви человеческой, простой, к кому-то определённому. Но есть ещё несколько лет, несколько месяцев… Мало ли, вдруг в этот раз любовь уйдёт из Лондона безболезненно и сама собой.