Мой реп - это молитвы, только с бритвою во рту

После той встречи Оксимирон больше не появлялся совершенно, ни одного признака, мать его, жизни не подавал. Слава, к слову, тоже подавал их все меньше и меньше. Однажды он пообещал себе, что бы там ни было, никогда так не убиваться по кому-то, но реальность ломает твои слова, твои планы, тебя. Он просто сидел днями на работе, пахал, будто действительно хотел. Старался делать вид, что все хорошо, ловил на себе время от времени Ванькины взволнованные взгляды. Лучше бы за себя так переживал. Интересно, что страшнее — влюбиться в Бога или встречаться с демоном? Они могли поговорить на кухне иногда, но о вещах столь отдаленных, что становилось стыдно перед фактом их дружбы. Будто два совершенно случайных человека, ждущие общего знакомого. — От тебя больше не пахнет дымом, — заметил как-то Светло. — А смысл? Оксимирону похуй. На храмы эти и на меня в частности, — отмахнулся от него Карелин. А в глазах Вани появился настоящий испуг, страх. В этом протесте был весь Слава. Огонь, которых горел в его глазах — отблеск горевших стен. И в один раз всего этого не стало, он больше теперь походил на обычного клерка, коих по Питеру — считать заебешься. Фаллен сам уже хотел дать ему в руки канистру, спички и пинком отправить сжечь уж, блять, что-нибудь, лишь бы он ожил наконец. Это не тот Слава. А Карелин писал стихи, складывая их в ящик, тяжелые стихи, пропитанные настоящей тоской, такой, от которой выть хочется. Пару раз едва не доходил до квартиры Овсянкина, но ему становилось стыдно, чувствовал себя предателем. Он предал Кирилла, его чувства, предпочел свою несбыточную мечту. Шел к знакомому дому не из-за того, что мог принять там дозу, а из-за того, что мог только там выговориться. Ваньку слишком берег, чтобы рассказывать о подобном, а Овсянкин умел поддеть нужное, чтобы из Славы потоком лились слова, даже стихи иногда, словно гной из старой воспалившейся раны. Он потерялся во времени, кажется, даже пару раз в пространстве, слишком уходя в свои мысли. Стихи лились грязным потоком эмоций и мыслей. Это были настоящие стихи, как раз те, о которых говорил Лермонтов. Эта мысль пулей выстрелила в голове, когда Слава закончил очередную строфу. Кирилл. И уже через час он стоял у чужих дверей, сжимая онемевшими от холода пальцами исписанные стихи. Звонил в дверь с надеждой, что хоть здесь его поймут. Поддержки не надо, Славе просто необходимо было чувствовать, что он не один такой. Кирилл хмурился, читая его стихи, периодически приподнимал одну бровь, слишком долго читал один лист. Карелин не знал, как на это реагировать, но боялся остаться непонятым. — Вот это тебя накрыло, — сказал наконец Кирилл, отложив листы. Слава не брался читать его по лицу, да и не вышло бы, потому что эмоций на нем было слишком много. Или не было совсем, непонятно. — После твоих стихов хочется проблеваться, напиться или повеситься. Тебе настолько хуево? Это был тот самый эффект, которого и добивался Слава. Да, он эгоист, но он хотел, чтобы читающий прочувствовал все то, что чувствует он сам на момент написания, а то и хуже. Эгоистично, но хотя бы не лицемерно. И эти «проблеваться, напиться или повеситься» означают желание очиститься от прочитанного, очиститься от собственных эмоций, что угодно, лишь бы стало легче. Высшая похвала, как для Славы. — И еще немного хуже, — усмехнулся он, отвечая на вопрос. После этого они не говорили, молча пили, Кирилл лишь изредка пересматривал чужие строчки, а потом отдал листы Славе, попросив убрать их, но ни за что не выбрасывать. С глаз долой — из сердца вон. — Что бы там ни было — отпусти это, Слав. Сгоришь нахуй изнутри, — на прощание посоветовал Лермонтов удивительно четко для пьяного человека. — Ты же не отпустил, — в другой ситуации это звучало бы грубо, но сейчас это звучало как констатация факта, истина. — Если б я отпустил, то сейчас бы тебе ничего не говорил. На порог бы с такими строчками не пустил, будь же уверен. Слава кивнул и вышел из квартиры, думая о том, что лучше уж сгореть, как один из храмов, пусть это будет некой кармой, эта сука любит иронию. Зато, сгорая, кричать будет громко, искренне. Может, Мирон услышит его предсмертные крики в своей библиотеке, вспомнит, что был такой любитель святого огня. А потом напишет какую-нибудь поучительную историю, мол, вот сжигал храмы, а в конце сгорел сам, а люди переебут и выйдет так, что вот, поджигал человек храмы едва ли не вместе со служителями, беременными женщинами с детьми-инвалидами, а потом Бог покарал его и сжег нахуй заживо в какой-нибудь пустыне. Но все эти дни Мирон вообще ничего не писал, а только читал чужие истории, стараясь найти в них хоть какую подсказку, но ничего не находил. Он все еще колебался, потому что да, ему есть что терять, и он впервые за долгие годы встал перед лицом неизвестности. А она пугала. Даже если ты бессмертен, страшно падать с края пропасти в темноту. Бог смотрел на сгорающие каждую секунду книги и думал о том, что с ним будет так же когда-то. Может, через несколько десятков лет, может, через несколько десятков веков, все зависит от него самого. Он не чувствовал ничего, осознавая, что у него на глазах буквально гибнут люди. И это равнодушие пугало его самого. Окси хотел было даже обратиться за помощью к Охре, но затем решил, что выбор это исключительно его, это его борьба с самим собой и собственными опасениями. Он не чувствовал времени здесь, его попросту не было. Один век по ощущениям мог оказаться одной земной секундой, и наоборот. Мирон как-то не обращал на это внимания никогда, просто работал, читал что-то, иногда говорил с Ваней, которому так же было плевать на время. Но теперь ему казалось, что он сходит с ума. И именно это чувство стало катализатором. Он находился в смятении, стараясь отследить время. Стараясь отследить момент, когда не будет слишком поздно. Впервые за долгое время он так боялся чужой смерти. Он пытался искать книгу Славы, бродил между полок, он хотел сделать все так, чтобы Карелин каким-нибудь образом забыл обо всем. Но столько раз, сколько брался за эту идею, и бросал. Так поступать нельзя. Можно устроить все так, что Слава потеряет память, произошедшее будет появляться лишь в туманных снах, но его утешит Кирилл, который действительно его любит, отучит от наркоты, не желая терять близкого человека, возможно, завяжет сам. Или нет. Мирон задумался над этим за очередным просмотром страниц истории какой-то девушки, самой обычной, таких историй он пролистал тысячи. И тут же громко захлопнул книгу, представив Карелина с кем-то еще, счастливого и улыбающегося. Он вспомнил его стихи, надрывные, но хорошие, и подумал о том, что вместе с памятью могут уйти и строчки, Слава больше не сможет написать ни слова. Но вдруг услышал шаги, что странно. Он всегда чувствовал библиотеку и точно знал бы, что в ней кто-то есть. Шаги были мерные, спокойные. Оксимирон убрал книгу на полку и обернулся вокруг себя, но так никого и не увидел. Его вдруг бросило в жар, затем в холод, прям до озноба. А потом пришло спокойствие, словно он постиг тот самый дзен. И он понял, кто к нему пришел. — Не пытайся найти, — рядом оказалась женщина. Мирон впервые ее видел и удивился даже немного, ведь ожидал чего-то другого. Женщина была красивой. Высокая, стройная, с острыми чертами лица, но совершенно отрешенным взглядом едва ли не прозрачных глаз. Она держала в тонких руках книгу, и Оксимирон понимал, что из ее цепких рук мало что удавалось забрать. И шла тихо-тихо, совершенно беззвучно, а голос ее был словно усыпляющим, успокаивающим. Смерть. Перед ним стояла та, кто каждый день сжигает тысячи книг. Но и без нее не появились бы тысячи новых. От нее веяло силой и властью, она была сильнее Бога. От осознания чужой могущественности внутри что-то сжималось и обрывалось, но Оксимирон старался не показать виду, что как-то уязвлен. Он обратил внимание на книгу в руках Смерти. Она мягко поглаживала ее по белому корешку, заботливо. Мирон почувствовал едва уловимый запах гари, но это был запах не сгоревших книг, они не пахнут совершенно. И тут его пробрала дрожь, стоило лишь одной шальной мысли пронестись в голове Бога. Так пахла куртка Славы, ни один одеколон так и не перебил запах сгоревших святых стен. — Зачем тебе он? — Мирон понял, что за книга была у нее в руках. И он испугался, по-настоящему, потому что-то, чего он боялся все последнее время — застать момент, когда станет слишком поздно. Смерть проигнорировала его вопрос и подошла к стеллажу, проводя пальцами по белым корешкам книг, а затем сожгла одну из них. Книга вспыхнула ярко, чуть синеватым пламенем, но огонь этот не обжигал. — Огонь — сильная стихия, однако человек смог мало-мальски ее подчинить. Но чтобы сжечь человека, нужно научиться управлять тем огнем, что внутри тебя. Он есть в каждом, и бывает тоже разный. Страсть — самый недолговечный. Сильный, да, но… Его мало. А вот ненависть, разочарование, боль — они вечны, могут подпитывать друг друга веками. И только они способны выжечь из человека жизнь. Мне довелось научиться управлять самым страшным для других огнем, не без собственных страданий. Но взамен я получила вечность, власть, могущество, силу… Но я устала, я хочу на покой. А ты прямо сейчас готовишь мне прекрасную замену, — Смерть открыла книгу, что держала в руках, и бегло пролистала страницы. — В Славе много огня, сильного, мерного. Он научился поджигать других людей и без моих наставлений. Нужна лишь капля времени. Мечты и надежды ярко горят. Мирону стало страшно. Смерть дождется, когда сможет прибрать пустого, выгоревшего Славу к рукам, сделать своей заменой, поручив вершить судьбы не то что людей, а богов, демонов, всего. Из-за него парень станет бессмертным и совершенно безжизненным, станет новой Смертью. Карелин был его единственным шансом на новую жизнь, но в итоге он затянул его в это же болото. Смерть смотрела на него, чуть улыбаясь своей снисходящей улыбкой. Наверное, эту улыбку люди и видят в последнюю секунду своей жизни, когда тело ослабевает окончательно. Успокаивающую, мягкую. Но Оксимирона она не успокаивала совершенно. — Я могу что-то изменить? — спросил он, глядя ей прямо в глаза. Добрые. Но на долю секунды в них проскользнуло удивление, оживило безэмоциональный взгляд. — Я не знаю, Мирон. Ты пишешь судьбы и, знаешь, тебе иногда даже удавалось рушить мои планы. Ненавижу, когда ты так делаешь, порой приходится идти в другой конец библиотеки, но и восхищаюсь в то же время. Но высочайшее умение - это изменить свою жизнь. Она исчезла в тот же момент, оставив Мирона опять одного, среди бесконечных стеллажей. Только наедине со своими мыслями и одной единственной эмоцией, овладевшей им полностью. Страх разъедал изнутри, хотелось разорваться на части, он словно сковал цепями и кричал «Беги!» в один и тот же момент. Слава в это время чувствовал примерно то же. Вот только это был не страх что-то потерять, а что-то найти вновь, страх прошлого. — Ничего святого! — эту фразу он услышал от какой-то бубнящей старушенции, которая еле протолкнулась на выходе из автобуса. Он словно удар под коленями почувствовал, от которого подогнулись ноги. Ничего святого. Нет ничего святого. Ни в храмах, ни в людях, ни в Боге. Карелин еле дошел до скамейки, пробираясь через пелену в собственных глазах, превозмогая страх, судорожно глотая воздух, которого вдруг стало слишком много, и он тонул в нем. Ему кто-то что-то говорил, или не ему, кто-то тряс за плечо, или просто нечаянно задевали… Все слишком смешалось, а разобраться не было сил, все силы уходили на борьбу с самим собой за каждый вдох. В чувства его привел сигаретный дым. Пусть он забыл, как дышать, но не забыл, как курить. Кто-то протолкнул между губ сигарету, не самое разумное решение, будто посоветовать человеку, стоящему на краю пропасти, сделать какой-нибудь замудреный пируэт. Но это помогло. Слава поднял взгляд и увидел парня в черном незастегнутом плаще, помятой белой рубашке. Он смотрел на Карелина, едва улыбаясь, и курил сам, взгляд у него был тяжелый, но добрый. А на шее — россыпь родинок, как это часто бывает у бледных людей. — Живи ты, блять, — сказал он и пошел прочь с остановки, выбросив куда-то на проезжую часть окурок. Карелин лишь раскрыл рот, словно хотел что-то ответить, но в голове не было ни единой мысли, он лишь следил за удаляющимся незнакомцем. Отвлекся лишь когда сигарета стала обжигать пальцы, он выбросил ее в лужу и снова поднял голову. Но парня уже не было. Ушел, наверное. Слава не стал дожидаться следующего автобуса, а побрел домой пешком. Впервые за долгое время его что-то достаточно потрясло, чтобы думать об этом всю дорогу домой, а не жалеть себя любимого. Хотя, он и жалеть-то давно перестал, а просто слепо пялился в окно автобуса, считая остановки. Кто этот человек вообще и как он понял, что Карелину нужна помощь, в то время, как другие особых попыток не предпринимали? В городе вообще чужая помощь — редкость. Действительно уж ничего святого, но он не винит в этом никого, потому что и сам он редко кому помогал. И с чего бы его так подкосила обычная фраза, услышанная совершенно случайно? Да, ничего святого, он давным-давно понял это сам, пытался людям доказать. Да, потом лично Бога встретил, но он-то по сути тоже не святой, обычный дядя, правда, не самых честных правил. То до него не домолиться, не докричаться, то он сам на чай по первому зову приходит. «Живи ты, блять». Это звучало с каким-то упреком, но так и не выходило из головы. Слава вспомнил все слова Вани о том, что он ходит какой-то не от мира сего, взгляды его жалостливые, и вдруг почувствовал себя донельзя отвратительно. Он сам себе был противен, чувствовал себя каким-то инвалидом, что ли. Другого повода для жалости он не видел. Отвращение заменилось злостью по отношению к самому себе. Он блять, ничтожество. Так долго жег все, на своем пути, без единого сомнения, а в итоге сломался. Да, Оксимирону воистину удалось убить бунтовщика, пусть и не такими радикальными методами, как предполагалось. Да, Слава был его фанатом, и был прав, Бог есть. Но Бог этот — не больше, чем трусливый мужик, сидящий у себя в библиотеке. Всесильный трус, выходящий лишь тогда, когда ему это будет выгодно. А он ведь любил его, блять. Карелин вихрем залетел в квартиру, схватив рюкзак с пустой канистрой, поменяв куртку на старую, коричневую, которую уже было не спасти от запаха гари. Или он поговорит с Окси сегодня, или окончательно сожжет все мосты. А в рюкзак он так же закинул листы со стихами, запихивал их туда истерично, сминая листы, не заботясь о них, как раньше. Мосты сжигать нужно вместе с портами, чего уж. Карелин уж не помнил, у кого слил бензин в каком-то из многочисленных дворов, благо, на улице было достаточно темно и холодно, чтобы люди сидели в своих домах, носа не показывая. Святой огонь из обычного бензина, как бы то богохульно не звучало. Ваши молитвы тоже простые слова. Он шел долго, час, два, около того, пока не зашел в неизвестный ему самому район и не наткнулся на затхлый храм, к которому было достаточно легко пройти, потому что огражден металлической сеткой он был только с трех сторон, да и та покосилась. Слава остановился перед храмом, ощущая, как пульс набатом бьет по голове. Храм ни в чем не виноват. Просто в нас всех ничего святого. Обливает стены, размашисто, хотя, это дерево будет хорошо гореть. От запаха слезятся глаза, кажется, немного попадает на кроссовки, но Славе плевать, он готов и сам здесь сгореть заживо, вместе с мечтами, верой своей ненужной уже, любовью. Он достает из рюкзака стихи и спички, поджигает один лист и бросает на стену, где блестит жидкость. Она вспыхивает в ту же секунду, пламя жрет стены, листы, которые Слава то и дело подкидывает, жрет прошлое. Говорят, что без прошлого не бывает будущего. Но молчат о таком прошлом, которое не оставляет никаких шансов на будущее. — Что ж, «все дела во славу Творца»! — закричал Карелин и рассмеялся тому, что в такие моменты в голове только заученные наизусть строчки «Горгорода», которые тоже нужно как-то выжигать из собственной памяти. По щекам текли слезы, которые он, кажется, даже не чувствовал, потому что они тут же высыхали от жара. Он бросал в огонь лист за листом, и больше походил уже на безумца, наизусть рассказывая самому себе строчки из "божьих" сочинений. И про невиданный рассвет, и про гор, и про башню из слоновой кости, надеясь, что все это — в последний раз. Огонь хороший, он все заберет. И любовь тоже заберет, ее особенно. Пламя завораживало. Странно, что люди боятся его, и сейчас почему-то не сбегаются вокруг на пожар, как они любят это делать. Слава впервые видел его так близко, несмотря на то, что сжег уже не один храм. Он тоже бежал. А сейчас даже руку тянет к нему, не боясь обжечься. Кажется, он уже вообще ничего не боялся. А дым казался чистейшим кислородом. Но руку вдруг перехватила чужая рука, и Слава даже не удивился бы, увидев того парня с остановки, или полицейского, кого угодно, на людей ему уже плевать. Он поднял взгляд, растерянный, заплаканный, и наткнулся на взгляд голубых глаз. Знакомых, увы. Карелин истерично вырвал руку из чужой, словно его кипятком с ног до головы обдало. — Уйди. Уйди, я тебя прошу, блять! — закричал он, глядя на Мирона, который стоит сейчас перед ним, уже не такой, как на иконах: плечи опустил, глаза испуганные, с огнем в них отражающимся, без надменной призрачной улыбки. Почти как живой человек, вот только нет, Слава не дурак, он помнит, почему он здесь. — Слава, пожалуйста, — Оксимирон протянул руку к нему, в останавливающем жесте. Карелин чувствует жар спиной, но лучше он сейчас сгорит, чем с разбегу прыгнет на старые грабли. — Что пожалуйста? Что ты хочешь? Еще надо мной поиздеваться? — у Карелина дрожат руки и голос, словно он пил недели две, запойно. — Молодец, осадил бунтаря, все, дай мне хоть сдохнуть самому. Лучше я уж сгорю прямо здесь заживо, чем стану тем, кем был раньше, слишком мерзко! Он смотрел прямо Богу в глаза, с ожиданием хоть какого оправдания с его стороны, и в то же время боясь того, что он начнет говорить, иначе слишком просто сломаться. Мерзко от того, кем был, и страшно от того, кем стал. Мирон не сделал больше ни шага, но взгляд потупил, словно стыдясь того, что услышал. Или понял. Славе это дало толчок для новых слов, для того, чтобы высказать все мысли, что роились в голове. — Хотел бы в меня влюбиться? А я, долбоеб, поверил, накрутил себе неизвестно чего, ждал, знаешь. Было хуево, но я ждал, верил, знаешь, как в старые-добрые. А ведь такие, как ты, не любят, это пустые слова. Не знаю, кто сказал, что Бог — это любовь, потому что ты — это трусость и лицемерие. В моем Боге — ничего святого, — он говорил уже более спокойно, не срываясь на крик, но лучше бы кричал. Когда человек переходит с крика на более тихий голос, то это лишь потому, что громче кричать уже не может. — Мой Бог мёртв. Славе хотелось просто сжаться в комок, как часто делал Гриша, лечь на землю около самой стены и сгореть уже наконец. — Слава, пожалуйста. Я хочу, но я не мог. Я бы потерял все, понимаешь? Я бы стал человеком. Прости, я пропал, чтобы сделать выбор. Я боялся, потому что не помню, как быть другим, — Мирон понимал, что пока что своими словами не делает лучше, но он говорил для того, чтобы потянуть время и сделать за эти несколько секунд самый главный выбор. — Я боялся, но я хочу попробовать. Слава, дай мне шанс, я постараюсь стать... Живым? У Славы колени подкосились от последних слов. Он просто не верил в происходящее, все казалось слишком нереалистичным, наверное, дым делал свое дело, отравил мозг, и это последний сон умирающего мозга. Сейчас была его очередь выбирать, он боялся этого выбора, но знал ответ загодя, обдумывая его в самых смелых мечтах. Карелин коротко кивнул. — Только не уходи. Он обернулся назад, почувствовав спиной холод, вместо жара огня. А огня-то и не было, за его спиной стоял целый и невредимый храм, с обшарпанными темными стенами. А стихи лежали у рюкзака ровной стопкой. Рукописи ведь не горят.