Облачная рябь

      Сакура прикусила губу, съёжившись под одеялом в маленький ком. В комнате не горел свет, уже давно стемнело. Мадара ушёл только что, захватив спортивную сумку. Было что-то жуткое в том, чтобы лежать и делать вид, что спишь, пока соулмейт собирался на свою… работу. Не дёргаться и не плакать, дав понять, что всё слышала, было сложной задачей, и она с горьким привкусом гордости за себя с ней справилась.       Ей хотелось в тот момент, когда дверь закрылась, распахнуть её снова, зайти на кухню и спросить у них: — Почему просто нельзя всё объяснить мне?       Без недомолвок, без этого кривоухмылочного «не стоит» или «не важно», без… без этой непонятной то ли заботы, то ли чего-то ещё, чего она абсолютно точно не понимала! Она ведь многое, кажется, не понимала. Эмоции…       Эмоции!       Она вдохнула поглубже, прогоняя предательскую злость — на кого только? Никто не был виноват, что в ней чего-то не хватало. Зато чего хватало — сюрпризов. Она старалась ничего не… выкидывать, как сказал Мадара. Большинство мелочей, неприятных и очень неприятных, с ней происходило совершенно случайно! И если Мадара имел в виду ту попытку сбежать через окно, а потом прыжок с крыши, то это был нечестный приём.       Под ногтями зашуршала простынь. Сакура, опомнившись, прекратила протирать в ней дырку. На Роши не свалишь…       В голове по замкнутому кругу вертелись слова Мадары:       «Она не разбирается в эмоциях».       «Для неё это нормально, потому что приятно».       «…не могу объяснить ей, почему этого не надо делать».       Сколько было намёков, пару раз было даже прямо… почему она не воспринимала это ещё серьёзнее, чем могла? Мадара сглаживал всё как мог, но… но в этом она, получается, видела противоречие?       Чувствуя, что вот-вот запутается, Сакура усилием воли отогнала холодные и скользкие, всё никак не дающиеся в руки целиком, а машущие перед носом хвостами, мысли. Она чувствовала (удивился бы, узнав об этом, Мадара?), что ключевым понятием в том разговоре были не только эмоции, но ещё и кое-что другое.       В груди нещадно пекло, как от болезни. Сакура помнила, что были таблетки, но и помнила, что Мадара чуть не сломал ей руку в прошлый раз из-за обезболивающего. Мадара. Всё сходилось на нём. Все мысли в голове вдруг вместо точки стали оканчиваться именем. Ему ничего не стоило проникнуть внутрь, обосноваться там, поселиться, выжить из Сакуры спокойствие, жалить в самый болезненный момент так, что становилось ещё хуже. Что нужно было сделать ей, чтобы просочиться в него хоть каплей?       Случалось ли такое с людьми вообще?       Ребёнок. Ребёнок-ребёнок-ребёнок.       Для людей дети были чем-то вроде котов и выглянувшего в серый день солнца одновременно. Не для всех и не все, но… Дети были милыми и маленькими, несамостоятельными. Сакура не могла отказаться от собственных домыслов, что именно несамостоятельность, а совсем не миловидность или маленький рост делали из неё ребёнка в глазах соулмейта. Взрослые умели и сами завязывать шнурки, правильно держать хаси, пользоваться стиральной машиной (Изуна сказал твёрдое: нет), находить пути домой… Учились этому только дети или те, кто покупал новую стиральную машинку.       То, что попадалось ей под руки, рано или поздно сдавалось и усваивалось. Но даже этого было недостаточно. Это было тем, что распирало грудную клетку и рвалось наружу, стоило получить импульс — и всё бы взлетело на воздух. Сакура замечала это выражение в книгах, которые читала, изредка, но запомнила его, потому что оно было интересным. Оно обозначало взрыв. Взрывы ничего хорошего не несли.       Чтобы не думать о взрывах, она попыталась не думать вообще ни о чём и заснуть. Но сон, пугливый и разборчивый, не шёл, прятался где-то под навесом потолка, шелестел в углах, но не забирался на кровать.       Всё равно, всё равно всё сходилось если не к детям, то к эмоциям. Сакура слышала эмоции. Она знала и страх, и лёгкий испуг, радость и неловкость, растерянность, восторг, тревогу, волнение — сколько всего! И какая из этого вороха эмоций должна была подсказывать ей, почему лишний раз Мадару трогать было нельзя?       Собственно, он мог бы объяснить это ей — у него самого край был очерчен. Иначе как бы он вовремя сводил всё в свою неприятную кривую усмешку? Но стоило ли просить его помочь в этом разобраться? Сколько раз уже он отмахивался от неудобных вопросов?       Сакура глубоко вдохнула, впуская в грудную клетку тревогу. Что-то внутри казалось не таким. Она не сразу поняла — гудел зов. Мелко, как натянутая между пальцев нитка. Тревоги от этого осознания меньше не стало. Окружающая темнота накинула на голову невидимое удушающее одеяло. Сбрасывая реальное одеяло на пол, она вдохнула ещё раз, села, растёрла лицо похолодевшими ладонями и попыталась прислушаться к зову чётче.       Но натянувшаяся на мгновение связь ослабла и притихла.       Сакура приложила ладонь к солнечному сплетению, будто это как-то могло ей помочь, перебрала по футболке пальцами, на всякий случай прислушалась снова. Но ничего особенного она не почувствовала. Зов, потревоженный как чьим-то касанием, не отзывался. Что об этом думать она не знала. Если бы… Пальцы зарылись в ворох спутавшихся коротких волос мимолётно, уже без судорог скребнув по затылку ногтями.       Она бы нашла.       Но от тяжёлого и объёмного чувства, разросшегося из крохотной точки, её избавило несколько коротких воспоминаний. Зов уже так натягивался — и тревожнее, и сильнее, и Мадара рядом был. Медленно и неохотно, но всё-таки отлегло. Сакура со вздохом повалилась обратно в кровать, размётывая руки и ноги в разные стороны, всмотрелась в потолок долгим рассеянным взглядом и вдруг поняла, что её клонит в сон.       Он вернулся ранним утром. Всё-таки задремавшая без него — сказалась то ли болезнь, то ли остаточная слабость — Сакура встрепенулась сонно, когда дверь в коридоре хлопнула. Заливший стены и пол набирающийся розового цвета пока что пепельно-голубой рассвет показался предупреждением. В коридоре было светло — горела лампочка. Дверь в санузел была приоткрыла. Осторожно подошедшая к ней Сакура совершенно случайно зацепилась взглядом за ручку и удивлённо потрогала холодный влажный металл. — М-мадара? — голос не сразу подчинился.       Тёмные мокрые пятна, налипшие на пальцы, отливали на свету бордовым. — Ложись спать. Слишком рано, чтобы вставать, — сухо отозвался соулмейт, и в его голосе прозвучали предгрозовые нотки раздражения.       Сакура, растерянная и напуганная видом крови, поступила ровно наоборот. Влажная и скользкая ручка чуть не выскользнула из пальцев, но дверь открылась всё равно полностью. Стоящий к ней вполоборота, опирающийся обеими ладонями о края раковины, Мадара опасно сверкнул звериными чёрными глазами. Но Сакура этого уже не замечала. В глазах двоилась и троилась пропитанная аляповатой красной жидкостью повязка, устроившаяся поверх чужого бока под рёбрами. — Кровь, — сорвалось само нервным и дрожащим сгустком, Сакура вздёрнула испуганный взгляд на лицо Мадары. — Сакура… — пока ещё сдержанно, но уже с нарастающим напряжением попросил её Мадара и повёл безжалостно подбородком в сторону двери. — Но я могу помочь, тебе же неудобно, — робко возразила она, мельком замечая, что узел марлевой повязки уже разлохмачен.       На секунду ей показалось, что тело вдавило в пол. В соулмейте что-то всколыхнулось — тёмное, нехорошее, мгновенно смывшее всю налипшую к нему усталость. Налившиеся бешенством чернильные глаза обожгли ей лицо. В воздухе затрещала невидимая, но туго натянутая нить. — Я сказал: не лезь! — рявкнул Мадара так, что его голос на мгновение заполнил всё, заморозил зеркало в ванной, прошёлся морозцем по босым ногам, треснул под солнечным сплетением.       Но Сакуру словно заморозило вместе со всем, что было в комнате. Онемевшее тело отказалось шарахнуться назад, выбраться за дверь и спрятаться в тепле — под одеялом — с головой. В груди чётко и громко что-то застучало, нарастая шумом в ушах. — Хорошо, — ответил кто-то за неё, кто-то такой же холодный, как и Мадара сейчас, и Сакура с трудом прикусила язык, чтобы этот кто-то не добавил чего-нибудь едкого.       Она двинулась легко, разворачиваясь в каком-то глубоком оцепенении, хлопнула дверью и скользнула обратно, в комнату. Вслед за ней с тихим мявом просочился Роши, обтёрся о ноги, запрыгнул на кровать и потоптался по подушке Мадары. — Можешь её даже под кровать затащить, — мстительно разрешила Сакура и плюхнулась рядом.       Роши с сожалением мрявкнул, подобрался к её бедру и потёрся об него головой. Ладонь машинально потянулась погладить. Коту этого показалось мало, и он забрался ей на колени, забил хвостом.       Сакура отстранённо улыбнулась, потрепала любимца Изуны за мягкое бархатное ухо и со вздохом опустила голову. Вопросы пришли поздно. Даже позже вспышки страха.       Это было опасно? Кто мог это сделать? Что произошло? Вспомнилась ночная тревога, короткая, погасшая быстро. Стоило о ней вспомнить, как она решила напомнить о себе. Сакура прикусила нижнюю губу, борясь с собой. Он уже вернулся. Всё в порядке. Если мог справиться сам — значит, всё было хорошо. Правда же? — Когда я говорю: не мешай, — это было первое, что сказал вошедший в комнату Мадара с заброшенным на плечо полотенцем, — это значит только одно. Ты не можешь мне помочь. — Может, стоит сначала сказать, что я не могу помочь, а потом кричать? — спросила у Роши Сакура, не поднимая головы. — Я умею слышать. — Не похоже, — без запала, с которым он обычно её колол, заметил соулмейт и развернулся к шкафу, снимая с шеи полотенце коротким рывком.       То, что называлось взрывом, медленно назревающее внутри с прошлого вечера, предвкушающе затрещало. Она, повинуясь этой невидимой, но горячей и толкающей вперёд силе, одним движением встала, отпихивая Роши обратно на подушку соулмейта. Расстояние исчезло мгновенно, стоило только задать себе дорогу. Что будет потом вдруг стало мелочью, которую Сакура отмела в сторону, а потом протянула руки.       Горячая спина под ладонями напряглась мгновенно, как пробежала судорога. Смявшаяся ткань свежей футболки, ещё пахнущей стиральным средством, вдруг рванулась из пальцев. — Что ты делаешь? — обернувшийся резко соулмейт ошпарил её чёрным взглядом, дёрнулся назад, когда её ладони легли ему на живот и скользнули вверх, собирая тонкую чёрную майку складками. — Прекрати, — выцедил ей в лицо, больно впиваясь жёсткой ладонью в левое запястье и отводя. — Не нравится? — зашипела доведённая до точки Сакура такой же манерой, даже привстала на носочки, чтобы оказаться носом к носу. — А мне не нравится, когда на меня кричат!       И вдруг как проснулась. Стоя на цыпочках и чувствуя, как ступни начинают затекать, она смотрела соулмейту в глаза с каким-то оцепенением. Не тем, пугающим и морозным, а каким-то другим, пробирающимся сквозь позвонки вниз, к ногам. — Ведёшь себя, — на скулах соулмейта взбугрились желваки, а он медленно выпрямился, повёл челюстью, будто прожёвывая что-то, — как ребёнок. — Если быть взрослым — это быть таким, как ты, то зачем вообще быть взрослым? — в сердцах грянула Сакура, ошалевшая от потревоженной вечерней обиды, дёрнула на себя руку. — Я не ребёнок!       Мадара не поддался. Его глаза загорелись нехорошим огнём, и что-то, что должно было отвечать за желание жить, в Сакуре мигнуло на секунду и погасло. — Я просто хотела помочь! Просто помочь! Почему я не могу хотя бы попытаться? Я не глупая, я пойму, если мне сказать! Но ты либо кричишь, либо молчишь, либо… либо делаешь вид, что не понимаешь! А как я могу тебя понять, если ты не хочешь мне объяснить, что не так? — Сакура дёрнулась ещё раз, чувствуя, что глазам становится жарко и влажно. — Ты мой соулмейт! У кого мне ещё спрашивать?! — Да, неплохо было бы обойтись без тебя, — тонкие сухие губы безжалостно двинулись, выпуская звук наружу так легко. — Всё слышала? Любишь подслушивать, Сакура?       Её дернули так, что ноги вдруг перестали держать. Всё крутанулось, плечи больно ударились обо что-то твёрдое, а левую руку скрутили за спиной, заставляя выгнуться. Всё зашло слишком далеко, и теперь об этом думать было поздно. — Вы слишком громко говорили! — пискнула Сакура, понимая, что вот-вот что-то случится.       Зажатая между дверцей шкафа и чужим телом, горячим, пахнущим разрастающимся бешенством и ночными холодами, она быстро затухла. До ужаса захотелось вернуть время обратно, только бы не видеть, как нависающий над ней соулмейт щурится — будто готовится ударить. — И ты хорошо слушала, — Мадара растёр выкрученное запястье большим пальцем, заставляя дёрнуться, второй рукой опёрся об дверцу рядом с плечом Сакуры, улыбнулся жутковато, заострившимися углами губ. — Что я должен тебе объяснить? Я готов. Спрашивай. Объяснить, почему мне не нравится, когда ты лезешь с руками? Может, вы наверху размножаетесь спорами, почкованием или хер знает чем, но у людей это происходит по-другому. Процесс размножения приятный, очень даже, и размножаться нас, людей, тянет как раз после такого, — свободная ладонь отлепилась от дверцы и вкрадчиво опустилась Сакуре на грудь, провела небрежно, смяла так, что в животе что-то мерзко свернулось.       Она задёргалась, пытаясь вывернуться, всхлипнула жалобно. От этого прикосновения хотелось оттереться, забыть его тут же или хотя бы сделать вид. Но даже вид нельзя было сделать — жёсткие пальцы всё ещё держались за неё. Хотелось попросить остановиться, но язык будто присох к нёбу, а внутри кончился воздух. Дыша мелко, Сакура почувствовала, как щёки обожгло. Сухие и обкусанные губы засаднило от соли. — Но, — Мадара усмехнулся как-то, как никогда раньше не делал, — Сакура, мы, люди, размножаемся либо из-за желания получить удовольствие, либо по любви, либо по пьяни. Я не пьян, я не нуждаюсь в удовольствии, и я тебя не люблю. Ты можешь продолжить меня провоцировать, и мы посмотрим, чем это кончится. Только я уверен, что и ты, и я об этом пожалеем, — и его ладонь, та, которая только что лежала на её груди, почти осторожно погладила её по щеке.