Страх

***

      Смотреть, как пламя пожирает исписанные листы бумаги, обнимая их своими языками, превращая черные буквы на них в серый пепел, безмолвный — в этом есть определенное удовольствие. Понимать, что сейчас в топку отправляются все существующие экземпляры твоего труда, помнить, что совсем недавно они были изданы, изданы тобой, для того, чтобы их читали люди, а потом выкуплены тобой же, чтобы никто и никогда не смог этого прочесть. Знать, что-то, что ты сейчас делаешь, бесповоротно, осознавая, что книга никогда не сможет восстать из пепла — вот, что лучше всего показывает смерть в её истинном обличии. Ни хорошей, ни плохой, такой, какая она есть, дарующей избавление. От страданий. Дающей спасение. От позора. Невыносимо ужасной в своей естественности и нейтральности, безразличии. В своей неизбежности.       Он говорит, что это просто пускание денег на ветер, но что может этот необразованный мужик понимать? Это — единственный доступный Николаю способ поговорить с той, кто вечно ходит за ним по пятам, той, под чью диктовку он пишет, находясь в бессознательном состоянии. Зная, что встреча с ней неизбежна, он все же пытается откупиться. Но она никогда не отстанет — его работы мертвы, он не может вдохнуть в них душу и стихи так и остаются лишь буквами, лишь текстом, лишь забавными закорючками на бумаге. Наверное, эти бездушные закорючки — единственное, что не пугает молодого человека в этом мире. В то же время, ничто не может причинить больших страданий, чем осознание их мертвенности. Всего две вещи, не вселяющие в Николая ужас, существуют в этом мире: ровные строчки из аккуратных букв, выведенные чернилами на листах, да его слуга — глуповатый, болтливый мужик. Последний, правда, часто раздражает своей бестолковой болтовней настолько, что впору лишить его способности говорить вообще, но тогда останется лишь оглушающая тишина. Невыносимая, засасывающая в круговорот криков и боли, явившихся с её глубин.       За такими размышлениями Гоголя застает Яков Петрович, решивший нанести свой неожиданный визит в столь ранний час. И Гоголь, несомненно, крайне рад тому обстоятельству, что сейчас его разум во хмелю, иначе он бы снова упал без чувств, как тогда, в доме, бездыханное тело хозяйки которого лежало в нескольких метрах от следователя. Только в этот раз уже просто от волнения. — Вы занимаетесь писательством? — интересуется гость. — Как видите, — Николай неопределенным жестом указывает на валяющиеся по полу то там, то тут, обгоревшие листы, выпавшие из книг, наверное, после того, как швырял их в огонь со всей силы. — Ваше необычное умение смешивать между собой мир людей и тот, другой, крайне пригодилось бы вам как литератору, — всё то же учтивое выражение лица. В глаза гостя Гоголь пытается не смотреть. — Какова цель вашего визита? — Произошло убийство, в деревне не далеко от города. Темные слухи расходятся. Зашел к вам перед отъездом, — этот человек умел говорить так, чтобы смысл сказанного был совершенно отличным от его слов. Николай знал это, он чувствовал это, он… его руки снова начали трястись. Он знал, чего хотел этот человек, но хотел ошибаться. Не успел опомниться, прежде чем, в попытке найти опровержение своим мыслям, взглянул в глаза этому человеку, а когда острый взгляд пробил легкие, зацепившись за них, будто крюк, причиняя боль при попытке совершить вдох, было уже поздно. Голос Якова Петровича Гуро с треском ворвался в голову несчастного писаря: «Я хочу, чтобы ты поехал со мной.» Приказывая. Холодно, звеняще-холодно приказывая, обещая за непослушание… Гоголь не знал, что будет, если он не ответит правильно, он не имеет ни малейшего представления, что может сделать дознаватель, если его разгневать, но Гоголь чувствует, что пережить это будет выше его сил.       Секунды идут, пауза становится все длиннее, а действие алкоголя в момент сошло на нет. Нужно ответить, но язык не слушается, звук просто не выходит из горла. Паника все сильнее, в висках слышно лихорадочное биение пульса, еще чуть-чуть и перед глазами потемнеет, и он свалится в припадке. Как же неприлично это будет выглядеть, что о нем подумают? Как же разгневается гость! Пустота все ближе и ближе, но в последний момент Гоголь успевает чуть-ли ни выкрикнуть: — Стойте, возьмите меня с собой! — буквально скороговоркой, а потом, уже немного придя и поняв по смягчившемуся взгляду дознавателя, что он делает все правильно, продолжает, — Вам же непременно понадобится писарь.