Страх

      Сборы проходили в суматохе и суете. Яков сказал, что через час вернется на экипаже и они отправятся в путь. Паника. Самая настоящая. Из рук все валится, мысли мечутся в беспорядке, а стоит схватиться за одну из не догоревших книг, как реальность снова ускользает, открывая путь видениям, несущимся так быстро, что их не осознать, образам, вспыхивающим ярко и отдающимся болью во лбу и висках, и уже не понятно, от чего так дурно - от всего вина, выпитого за ночь, или от затягивающего круговорота видений, от все более отчетливо проступающего ощущения опустошенности. Последнее, из видений, которые Николай успевает осознать — лицо дознавателя. Только взгляд у того странный, не тот, которым он окидывал комнату некоторое время назад, не тот, что что заточенной пикой пронзал грудную клетку, не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть. Другой. Как будто мягкий, как будто дружелюбный, заинтересованный. Это было не то заинтересованное выражение, которым он вчера смотрел на след от креста в руке убитой. Другое. Будто встревоженное.       Впрочем, Николаю не дали долго находиться во власти своих видений. Капли холодной воды на лице и какой-то странный, резкий запах. Нюхательная соль, взявшаяся неизвестно откуда. Николай знал, что подобную вещь используют барышни, когда от долгих прогулок в тяжелых платьях с туго затянутым корсетом, начинают терять сознание, но при себе никогда подобных вещей не держал. — Откуда у тебя это? — мужчина выхватил тряпичный мешочек с солью из ладони своего слуги. — Яков Петрович дал. Сказал, что, когда в следующий раз упадете, поможет вам быстрее прийти в себя, — совершенно спокойный ответ. Иногда Николай поражался, как у Якима получается оставаться настолько спокойным даже сейчас, когда впереди… Он сам не мог сказать, что именно его так пугало. Не мог, потому, что не видел. Это было что-то сродни страху темноты — самому сильному страху из существующих, страху неизвестности. Николай смотрел в будущее, но не видел там ничего. Он будто стоял ночью в длинном коридоре, не имея даже свечи в руках. Впрочем, говорить об этом он никому не собирался. Не прилично, да и бесполезно надеяться на понимание в данном вопросе. — Вещи уже собраны? — Да, осталось только загрузить. Яков Петрович должен уже скоро прибыть.       Поездка началась вполне обычным образом — разговором о новостях, который плавно перетек на другие, не менее скучные темы. Находиться с воплощением самого ужаса в одной карете, было утомительно. Сидеть лицом к лицу и вести беседу, будто не замечая, как собственный разум кричит, извиваясь, будто в агонии, умоляет немедленно выскочить на улицу и бежать, что есть мочи. Однако, Николай понимал, что на самом деле ему ничего угрожает. Яков Петрович не накинется на него с ножом, не попытается ни выпотрошить, ни выпить его кровь. Николай всеми силами старался удержать себя в реальности, не видеть того, чего на самом деле нет, не позволять собственному, явно не совсем здоровому разуму, дорисовывать несуществующие детали окружающим его вещам и попутчику. Он старался сконцентрироваться на теме разговора — совершенной бессмыслице, на голосе Якова, оказавшемся отличным от того, каким Николай его запомнил при первой встрече.       Его разум слишком часто подменивал воспоминания. Даже сейчас, он мог бы поклясться, на месте преступления, Яков Петрович смотрел на него серыми — холодными, пронзительными — серыми глазами, но за время поездки у Николая была возможность рассмотреть лицо дознавателя внимательнее. Радужка его глаз была совершенно другого цвета, тёмного настолько, будто её не было вовсе. Как после таких случаев вообще можно доверять собственному разуму?        Стук копыт, неровная дорога и хвойный воздух, имели весьма успокаивающее действие, а потому, по истечению некоторого времени, Николай извинился за собственную сонливость и попытался задремать, облокотившись на стену кареты. Тогда, уже находясь на грани сна, он стал замечать нечто, чего на самом деле происходить не должно было. Его попутчик смотрел на него, даже скорее разглядывал: — Всё же интересно, кто ты такой. Я знаю, что в тебе что-то не так, я чувствую, буквально вижу, как густая тьма обволакивает тебя, будто туман.       Николай замер. Совершенно неожиданные от Якова Петровича слова. — Забавный ты, и манеры у тебя своеобразные. Прячешь взгляд, трясешься, будто боишься чего-то. Будто кто-то темный стоит над тобой, повелевает. Противишься ему.       А затем, тишина на какое-то время поглощает Николая, но из мягкого спокойствия, по истечению некоторого времени, его вытягивает неприятное ощущение в затекшей от неудобной позы руке. Яков Петрович сидит все так же, только теперь в его руках появился нож, которым тот чистит яблоко. Выглядит совершенно не уставшим, с живым взглядом. Николай напрягается, увидев светлые стальные отблески, почти дергается, когда Яков Петрович чуть наклоняется в его сторону, но тот лишь вежливо предлагает разделить фрукт. На отрицательный сонный и чуть нервный ответ, он мягко улыбается и будто уходит в свои мысли, не отводя при этом взгляда от попутчика. Его губы не шевелятся, но голос Якова слышен отчетливо: — Прекрасен. В тебе есть эта необъяснимая красота. Сейчас, когда ты не пытаешься контролировать себя, толком не осознаешь происходящего, она видна так отчетливо, так явно. Когда ты так стремишься избежать его, сильный человек, но все же слишком слабый, чтобы противиться тьме, ты прекрасен в эти моменты.       Николай в удивлении распахивает глаза, на что получает вежливый вопрошающий взгляд в ответ. Он никак не отвечает, стараясь снова погрузиться в сон до того, как придёт страх или ещё одно странное видение, но все же отмечает выражение лица Якова. Тот понял, что Николай его слышит. Понял и не испугался, не смутился. Что еще более странно, не разгневался. Он просто… ждал ответа? Ждал реакции. А Гоголь просто сбежал. Он был не готов, он был… Можно придумать тысячи слов, чтобы оправдать свое поведение, но сейчас стало ясно, что этот человек, лучший дознаватель в столице, на самом деле намного более опасен, чем казалось до этого. Его мысли, он слышал их лишь потому, что Яков сам разрешил. Может быть, он даже каким-то образом самостоятельно вложил их в голову совершенно ничего не понимающего Гоголя. Но зачем? Чтобы смутить? Чтобы посмотреть на реакцию? Позабавиться? Невозможно понять. Николай попытался свернуться на своей стороне кареты, но при этом отчётливо понимал, что перед Яковом он раскрыт и бессилен сейчас не меньше, чем труп на столе анатомического театра. Яков может влезть в его голову, он может достать все его мысли, все чувства и страхи, рассмотреть в малейших подробностях и ничто от него не спасёт. Николай снова сбегает от внушающих тревогу и страх мыслей, концентрируясь на умиротворяющем топоте копыт. — Ты так беззащитен перед ним, ты уже на грани, еще один шаг — и упадешь в бездну. Ты ведь этого так боишься? Ты так прекрасен в этом страхе. Стоя на самом краю между мирами, ты сможешь раскрыть свой дар во всей его полноте, и я помогу тебе. Я удержу тебя, не дам сорваться вниз.       Пробиваясь сквозь сон эти слова звенели, будто стекло, отлетая от каменных стен тьмы, будто мелкие льдинки, летели прямо на него, но подлетая совсем близко, становились мягким теплом. Невесомым, живым теплом, касавшимся плечей, щёк, таким легким, успокаивающим, надежным. Как и взгляд, обращенный на него, совершенно не ледяной, совершенно не острый, не похожий на заточенную пику. Взгляд, похожий на янтарь, через который проходят солнечные лучи. — Николай Васильевич, Николай, — голос, звучавший в дали, становится все ближе и ближе, — Николай, проснитесь, мы уже скоро будем на месте, — Яков, наклонившийся к своему попутчику, несильно тряс того за плечо. — Да. Да, спасибо, что разбудили, — еще не совсем ясно соображающий ото сна Гоголь, увидел, как тот самый цвет солнечного янтаря еще не на долго задержался во взгляде Якова, а потом начал постепенно уступать место чему-то морозному, стеклянно-льдистому, но уже совершенно точно не колючему. Не вызывающему ни страха, ни той сильной эмоции, которой нельзя противиться, толкавшей податься навстречу теплу, найти в нем приют и защиту.       Николай никогда не умел скрывать свои эмоции. Как бы он ни старался, по его лицу всегда было видно, что он чувствует, думает, а также то, что он пытается скрыть. И Гуро смотрел на него. И Николай знал, что он все видит. Абсолютно всё.       Завязался новый разговор, на этот раз уже касающейся работы. Дознаватель посвятил своего помощника в общие обстоятельства дела, а также кратко описал людей, с которыми предстоит работать, высказав собственное волнение по поводу того, что они окажутся такими же бесполезными недотёпами как тот, думавший как бы быстрее вернуться домой, а не о поимке убийцы. Никто ни словом не намекнул на произошедшее за время пути, но будто случайно в пространстве проносились те всполохи янтарного цвета, не давая темному туману тревоги, волнения и страха, клубившегося вокруг Николая, превратиться в нечто густое и гнетущее. Если раньше будущее казалось сплошной неизвестностью, что хоть немного могло успокоить — неизвестность означала, что ничего может и не произойти, то теперь Николай чувствовал себя как канатоходец над пропастью, освещенной янтарным светом заходящего солнца. Ему виделось, что впереди очень опасный путь. Он до ужаса боялся не удержать равновесия.