Виктория и Альберт играют на фоне бурно растущей травы. Никто ее не стрижет, и она вступает в фазу буйного роста. Летают капустницы, стрекочут кузнечики, а дети выслеживают божьих коровок.
— Гляди, это кровь земли! — говорят они.
Сиэль вздыхает. Ему дышать тяжело.
Последние дни стоит невыносимая жара. Воздух плавится и в дуэте с солнцем сплющивает людей к земле, начиная свой давящий удар с макушки.
Нагретый цемент грозит треснуть. Каждый раз, выходя наружу, Сиэль невольно смотрит под ноги, на сизые участки, но не замечает ни одной трещины. Неужели Гордон и правда сделал что-то хорошо под конец жизни?
Может, он даже родился только для того, чтобы залить качественный цемент? Смысл его существования кончился, и он умер.
От таких мыслей дышится чуть легче.
У Сиэля большие синие круги под глазами. Одна женщина в очереди супермаркета ущипнула мальчика за щеку: «До чего ты бледненький, малыш!» — «Я не малыш, леди. Мне почти…» — «Тебе не хватает солнца, малыш. Мой сын — царство ему небесное! — вел жизнь в заточении несколько лет и умер от нехватки света. Он думал, что он вампир. Ты мне его сейчас напоминаешь».
Сиэль вытащил шезлонг из гаража и теперь регулярно принимает солнечные ванны: каждый день по несколько часов, когда отдыхает от хлопот по хозяйству.
Ханна иногда тихо улыбается — она стояла в очереди вместе с ним.
— Дело не в том, что я принял всерьез слова той тетки, а в том, что мне правда не хватает витаминов.
Ханна не спорит, но продолжает украдкой улыбаться.
Сиэль не боится смерти. Он воображает, что они с близнецом наливаются космической силой — не говори никому, обсмеют! — ну или хотя бы просто витамином D.
Его кожа не терпит грубых лучей, поэтому он мажется солнцезащитным кремом.
— Намажь, — просит он Себастьяна, который выходит во двор. Ему протягивают ярко-оранжевый тюбик.
— Мне не надо.
— Я беспокоюсь о
своей спине.
У Сиэля кожа, как у девушки: шелковистая, нежная, не знающая солнца. Касаться ее приятно. Парень растирает крем не торопясь, медитативно.
У Себастьяна широкие, но изящные ладони: от горячих прикосновений, у юноши по спине проходит приятная волна, и он сам не знает зачем, кривится и шикает: «Ай! Осторожнее!» небольшой переполох в затянувшемся молчании. Себастьян реагирует:
— Я ничего не сделал.
— Просто будь мягче!
В траву летит тюбик. Закончив, Себастьян уходит.
— Принеси воды! — кричит вдогонку Сиэль, в ответ ему грубо напоминают о наличии ног.
Через минуту парень возвращается — без воды — и садится на край шезлонга.
— Забыл сказать зачем пришел. Я нашел работу.
Сиэлю требуется сесть и поднять очки на лоб, чтобы посмотреть в лицо Себастьяна. Прошла всего неделя.
— Какую работу? Родительских денег же хватает.
— Мы не знаем сколько это продлится, и деньги — любая сумма — нам нужна. Кто знает, что будет дальше.
— И много там платят?
— Нет, это подработки, но их несколько, так что… Остаешься за главного в доме.
— Я не хочу, чтобы ты уходил из дома, — у Сиэля это вырывается вперед мыслей, и он об этом тут же жалеет.
— Не будь, как маленький.
— Да понимаю я все… А школа? Через пару месяцев.
— Там и посмотрим. Может быть, придется бросить ее и работать.
— Точно нет, Себастьян. Через год тебе в колледж. Один год всего остался. Это ведь и наше будущее тоже, разве нет?
«Будущее», — как мощный пучок укропа: набивает оскомину на языке и застревает в зубах.
— Для нас теперь и один год — очень большой срок, тебе так не кажется? Или пока еще — нет?
— Тогда я тоже могу идти подрабатывать, помогать тебе.
Себастьян почти беззвучно, нервно смеется, и Сиэлю почему-то кажется, что это похоже на плач старого, бедного лиса. На фоне залитого солнцем сада — скудной пустыни с мощными, ничтожными отростками там-сям — юноша кажется изможденным призраком. В последние дни он стал скверно спать: Сиэля к себе в кровать он больше не пускал, однако, всю ночь ворочался, просто лежал и созерцал потолок или читал свою библию, которая, как понял Сиэль годами позже, библией вовсе и не была. Скорее рекомендацией к выживанию в безумном-безумном мире.
А однажды Сиэль застал брата, вытащившегося его богомола из контейнера. Себастьян стоял в одних штанах, босиком, а до этого бродил где-то снаружи, возможно, проверял сон младших — им часто снятся кошмары. У Виктории это каменный замок, без ворот и окон; он ее поглощает, как рыба червяка, а Альберту всегда снятся разные сны, но в них часто фигурируют необъятные люди-валуны. Камень. Глина. Кирпич. Цемент. Земля… Смерть. Оливия. Слезы. Занавес.
Испорченная детская жизнь: заперта за дубовой лакированной дверцей.
Виктория и Альберт догадываются о том, где мать. Дети ведь вовсе не такие недалекие, какими кажутся.
Альберт просил ключ от подвала. Нет, Альберт, нет. Туда ходить нельзя.
Виктория нашла лазейку — когда Сиэль забыл запереть дверь (пришел почтальон, звонок в дом не на шутку испугал). Двойняшки поджидали этого момента, сидели в засаде нимфами, чтобы сбежать вниз по скрипучим ступеням в объятия шкафа.
Нет, они не знали, что это именно шкаф, но знали район поисков. Почему им это пришло в голову? Возможно, это подслушанные разговоры и беспокойная Ханна, слоняющаяся бледной монахиней от алтаря к двери вниз и обратно, молящаяся об успокоении душ Блэквудов.
Черная роща, высохшие мертвые деревья и кроткая, невинная Ханна, которая не заслужила участи бродить среди них.
Ханна оказалась свидетелем проникновения вниз. Она поймала детей за руки, за что ощутимо получила по ногам. Виктория и Альберт вырвались и стали носиться по подвалу, ища то, чего сами не знают.
— Мама?
— Мамочка, ты здесь?
Ханна села на лестницу в уголок и тихонько заплакала.
Плач сестры не остановил двойняшек. Возможно, они посчитали грубость справедливым наказанием за то, что их держали вдали от Оливии.
Поэтому никаких угрызений совести, а Ханна рыдала не столько от обиды, сколько из-за сострадания к младшим.
Вернулся Сиэль. Двойняшки проворно начали удирать и от него: подвал обширный, с мебелью в центре, а Сиэль неловок и медлителен.
Все же ему удалось ухватить Альберта за подол платья.
— Альберт!
Виктория набросилась на него и укусила за руку.
— Ай! Вы что творите?! С ума сошли?! — Сиэль отстранился от двойняшек едва ли не прыжком.
— Я — Виктория, а она — Альберт! — сказал мальчик и топнул ножкой. Они продолжают бороться с непониманием взрослых. — Что вы тут прячете?
— Я вам сейчас покажу прятки! А ну живо наверх, иначе обоим не поздоровится! — рявкнул синеглазый.
— Мы тебя не боимся!
Ах вот как.
Сиэлю почему-то вдруг стало не по себе: страшно и обидно. Испугался он, конечно, не детей, а чего-то другого… оно нависло над ним вместе с тенью шкафа.
Что-то похожее, возможно, испытывает Себастьян, только в отличие от Сиэля он не боится, а начинает активно действовать.
Контроль. Есть вещи, которые просто необходимо контролировать.
Сиэль не стал пугать брата и сестру Себастьяном, который вот-вот вернется, а вместо этого, сжал в руке ключ: так сильно, что тот впился зубьями в кожу. Он обратился к Ханне.
— Пошли отсюда в дом, Ханна. Пусть сидят тут с мертвецами одни. Взаперти. Пусть подумают.
— Мертвецы?.. — У Альберта и Виктории мертвецы никак не связывались с Оливией, как бы Себастьян не пытался объяснить им про смерть.
Оливия — мертва, но она где-то тут; неясное тут, повязанное со странными словами: похороны, почва, природа, разложение (Себастьян объяснял им даже это). Она мертва, но все равно тут — в районе груди, как зацепившийся внутри рыбки крючок.
Она ТУТ — если верить словам старших — среди пыльной мебели, хлама и запаха плесени. И она совершенно точно не мертвец — просто не вернется, исчезла, но она…
тут. Нужно просто очень хорошенько поискать.
Дети сбились в кучку около шкафа, как под сень ветвистого дерева, даже не догадываясь, как бессознательно близки. Оливия Блэквуд — яблоня или береза — могла бы укрыть их призрачными ветвями.
Сиэль схватил Ханну и повел наверх. В чьем послушании он не сомневался, так это в сестринском.
Дверь он запер с той стороны и выключил свет. Щелк. Теперь в подвале хоть глаз выколи.
— Зачем ты так? Нельзя же! — Ханна включила свет. Сиэль вновь выключил.
— Пусть посидят и подумают о своем поведении, — настоял он. — Мертвецы оживают в темноте и ищут свежую плоть, — а это уже сказано, как можно громче, едва ли не криком.
— Они очень любят мясо непослушных, плохих детей! Детей, которые не слушаются взрослых и суют нос не в свои дела!
С этими словами мальчик ушел с ключом и наказал сестре свет не включать.
Ханна никогда никого не ослушивалась. В чем была ее парадоксальная особенность: Гордон-осьминог — удушил ее свободу еще с пеленок. Возможно, она бы выросла еще более совершенной копией Оливии. Улучшенная для какого-нибудь очередного осьминога, которого отец тщательно выбирал бы сам, до тех пор, пока к какому-нибудь не проклюнется чувство солидарности. Вот он — достоин!
Девочка села на пол у двери и стала прислушиваться.
Виктория и Альберт уже кричали и стучались изнутри, барабаня кулачками. Не в дверь — они до нее не дошли в кромешном мраке, а по стенам и мебели.
— Выпустите нас!
— Мертвецы идут!
— Мы не хотим быть съеденными! Мамочка! Мама!!! Пожалуйста!
— Нам страшно!
Плач и рев двух крошек белуг.
Сиэль засек время — пара минут. За это время он заварил крепкий чай и нарезал лимон, промыл с мылом следы от зубов на руке — стойкий отпечаток, как на кожуре яблока. Двойняшки друг за друга порвут на кусочки в буквальном смысле. Сиэлю это нравится. Он бы такое поощрял, если бы дело не касалось его авторитета.
После он открыл дверь. Выпущенные на волю, двойняшки бросились к себе в комнату — зализать душевные ранки и отгородиться от всех.
Ханна было пошла за ними, но ей дали отказ. Она — такая же. Соучастница. Плохая. Скверная. С мертвецами заодно.
Погрустив, девочка вернулась к своему алтарю — помолиться за душу Сиэля.
Уже к вечеру, юный Блэквуд испытывал чувство вины. Зачем он так поступил? Неужели нельзя было иначе?..
Себастьяну он об этом не рассказал, не зная реакции. Ханна молчала тоже. Двойняшки не проронили ни слова.
Цементные трещины…
Темно-серые расширяющиеся полосы, будто в процессе набухания гноем, словно узоры на спине больного тигра. Изнутри выползают муравьи: карамельно-темные, цвета жженого сахара. В столбце света, узкого, как от лазерной указки, просвечиваются их конечности, и если попытаться заглянуть внутрь трещин, можно увидеть нечто, что пошатнет разум и сознание… но ты, разумеется, не станешь туда заглядывать? Интуиция и чувство самосохранения даны тебе не просто так.
Это то, что иногда снится Сиэлю. Мысленно он сразу же посадил у трещин Счастливчика — своего ангела-хранителя.
«Ешь их, если понадобится, убивай, но, если они сломят тебя количеством, улетай. Это приказ».
Муравьи — это кровь Оливии, плач ее неуспокоенной души или… что-то другое? Не разобрать.
Сиэль недавно — как раз после такого сна — спускался в подвал, проверить шкаф. Внизу уже была Ханна. Она протирала его тряпкой и натирала воском, мурлыкая под нос мелодию из «Белоснежки». Не для себя — чтобы Оливия слышала. Это ведь был ее любимый мультфильм, который она смотрела вместе с детьми. Спящая красавица в саркофаге, в окружении верных гномиков.
Для Ханны шкаф — второй алтарь, возможность прикоснуться к матери и сообщить ей последние новости. Но вряд ли девочка рассказывала старой католичке про распятия, этот удар Ханна взяла полностью на себя. Взяла и похоронила в себе, как в бездонном шкафу.
Сиэль хотел открыть шкаф ключом и проверить цемент — он еще помнил слова Себастьяна о последствиях плохого раствора. Самое страшное — трещины.
Однако, при Ханне не смог. Сестра упросила Себастьяна возможность спускаться в подвал наравне со старшими, но ключ от шкафа — нет, никогда. Ключ старшие хранят у себя в комнате. Сиэль прячет его за контейнерами с богомолами. Замок нещадно заедает, не ровен час, они не смогут открыть дверь, и Себастьян не станет дальше пытаться, палец о палец не ударит, выбросит бесполезный ключ. Сиэль почему-то в этом уверен. Просто уверен и все.
Запаха нет, а, значит, по логике, трещин нет тоже. Цемент держит хорошо, как на яичных белках.
— Ты что делаешь? — сонно спросил Сиэль, не зная, бросаться ли на выручку питомцу или остаться под одеялом. Непривычным оказалось увидеть любимца в чужих руках: все равно что застать врасплох вора с драгоценностью. Внутри все съежилось, и сердце застучало, точно в гонг ударили: очень тревожное, сосущее под ложечкой ощущение. Его богомолы сделаны из хрусталя, и любое неосторожное движение приведет к фатальному завершению.
— Не бойся, ничего я ему не сделаю, — Себастьян точно прочитал мысли.
— Чего это на тебя нашло?
— Общаемся мы, ясно? Спи дальше.
Странно, что эти слова так сразу и успокоили: Себастьян хочет побыть один, вот и все. Ничего удивительного. Сиэлю ли не знать, как его ручные инопланетяне способны помочь? Брат не даром сказал «общаемся», он уже сам стал понимать смысл.
Успокоение — вершина айсберга, на котором эти насекомые чувствуют себя, как монахи в Тибетском храме.
Рыба в воде, звезда в небе…
Веки наливаются свинцом… Спокойствие — это то, чего не хватает Себастьяну, как воздух.
— Не забудь вернуть в домик. И не роняй ее, это чревато разрывом брюшка, я этого не прощу, — пробубнил он и, перевернувшись, на другой бок, заснул мертвым сном.
А однажды Сиэль подсмотрел за братом в гараже.
Сначала Себастьян раздолбал молотком старые, бесполезные запчасти, которые Гордон складировал в деревянном ящике, возможно, для хобби, которое у него когда-нибудь появится. Ломал долго, изо всех сил, так что какая-то стальная пружина едва не отрекошетила от шкафчика в глаз Сиэля. Затем сел прямо на пол, у стены, отбросил инструмент и заплакал.
Это были не слезы, как у Плаксы, — нечто похожее на скудное и звериное поскуливание. Его приглушали сознательной попыткой прекратить абсурд (мужчины ведь не плачут).
Слез почти и не было. Себастьян погрузил пальцы в волосы и долго раскачивался вперед-назад, пару раз стукнул кулаком о стену шкафчика с инструментами и сжал челюсти.
Сиэль едва не выдал свое присутствие, так нестерпимо сильно ему захотелось утешить брата. Хотя бы просто обнять и прошептать нечто вроде: «Я здесь, Себастьян. Я всегда остаюсь твоим братом, ты можешь положиться на меня. На кого вообще, если не на меня?»
Сиэль почему-то уверен, что близнец сказал бы ему нечто именно в таком духе, и Сиэлю бы стало значительно легче.
Один — слабо. Двое — куда как ни шло. Он таким никчемным и стал, потому что положенного по праву близнеца не оказалось рядом: той силы, которой сама природа готовила одарить его, разделив на двое.
Кто ты, Сиэль один-одинешенек?
Но у него есть Себастьян. Конечно, он не заменит близнеца, однако…
«Меня не должно быть здесь. Меня здесь нет и никогда не было». Себастьян такого не простит. Старший брат всегда — всегда! — сильный. Таковы негласные правила.
Возможно, так на них повлияло воспитание Гордона.
Сиэль никогда не задумывался каких усилий Себастьяну стоит держать лицо. Когда продумывал похороны матери, и теперь, когда остался один на один с миром и с детьми за спиной. Сиэля он в расчет, как подспорье, почти не берет.
Гнев теперь должен обуревать его сильнее, как никогда, ведь все ускользает из-под контроля. Он так для него важен.
Злость недопустима в то время, когда нужна меньше всего: их семья просто не выдержит ярости ответственного лица — как соломенный домик поросят, который сдувает Волк.
Сиэлю мешают солнцезащитные очки, поэтому он их снимает со лба. Себастьян отвечает:
— Забудь. Кто-то должен оставаться в доме, приглядывать за Ханной и двойняшками.
— Ханна и присмотрит.
— Нет. Ты остаешься дома, Сиэль.
— Но про учебу ты подумай.
— Еще ничего не ясно. Буду думать, как придет время.
— Будем.
— Что?
— Ты сказал «буду», а надо «будем».
— Это уже мне решать.
Сиэль не спорит, сейчас лучше промолчать. Он окрикивает двойняшек, которые под шумок пытаются выскользнуть за калитку.
— Альберт, Виктория, куда собрались? Назад! Играйте во дворе, чтобы я вас видел!
— Мы хотим на стройку!
Заброшенная стройка дома через дорогу так и манит детей темными выемками, запахом куч морского песка, грудой кирпича и стаей ворон, которые что-то там присмотрели и теперь кружат, как стервятники. Возможно, почуяли труп бездомной собаки или котенка.
— Никаких строек! — кричит юноша и шикает брату: «Скажи им нет», голос Себастьяна звучит внушительнее, его они точно не захотят ослушаться.
Себастьян запрещает уходить с территории двора.
Двойняшки огорченно пожимают плечами: «Больно хотелось», и возвращаются. Начинают играть в двух собак. Виктория тявкает, а Альберт ее выгуливает. Он приподнимает подол платья двумя пальчиками, на манер богатой дамы из средневековья.
— Рр-р, — рычит грозно Виктория, — всех съем, не подходите к нам! Гав-гав!
Сиэля такие сцены удручают.
— Давай поставим во дворе походную палатку отца? — предлагает он.
— Зачем? — У Себастьяна эмоциональный спектр сузился до размера монохромной горошины.
— А ты в детстве не любил шалашики, воображаемые крепости? Не ври.
— Возможно, это их займет, — неохотно соглашается он и склоняет голову набок. Длинная прядь спадает вниз, и Сиэль захватывает ее пальцами, тихонько натягивает: нагретый угольно-черный.
— Отросли. Тебе нужно подстричься: негоже в таком виде выходить на работу.
— Постригусь вечером.
— Не сам, сходи к парикмахеру.
— Деньги больше не на что тратить.
— Это недорого, к тому же, на тебя большие надежды. Кто первый вылетает из гнезда и являет себя миру?
Себастьян на это не отвечает, но Сиэль уже понимает, что он сходит к парикмахеру. Сиэль никогда не думал, что повторит слова Гордона, но мысленно все же повторяет: «Встречают по одежке, провожают по уму». На людях он старался придерживаться этого правила.
Сиэль догадывается, что в их отягченных обстоятельствах, нужно особенно стараться не ударить в грязь лицом. Они должны будут убеждать всех, кого не попадя, в том, что они взрослее, чем есть, и у них не к чему придраться.
Молодые Блэквуды — перспективные, надежные люди, и мир должен дать им шанс. Мир, встречай, Блэквудов!
Сиэль вздыхает и возвращается к двойняшкам, саду и палатке.
— Помнишь, Гордон накричал на меня за что-то, и ты решил успокоить меня игрой в королевство?
— Не помню.
— Ты был моим верным рыцарем, а я… вроде королем.
— Видимо, это было очень давно.
— Странно, что ты не помнишь, ты же был старше.
— Память в детском возрасте избирательна.
— Но это была веселая игра.
— От чего же?
Сиэль вновь касается угольно-черных прядей и задумчиво перебирает их, а напоследок задевает напряженное плечо. Отвечает:
— Не знаю… Трон из бочки, меч из ветки, врагам не подойти близко — кажется, это были овцы? Да, точно овцы. Мы с родителями отдыхали в деревне, я их до чертиков боялся. Тупые, стадные… ходили по пятам, как зомби, и блеяли. Я ревел неустанно, а они липли еще сильнее.
Себастьян молчит. Он ничего правда не помнит или ему не интересно: к чему вспоминать детство?
— Наверное, мне просто нравилось, что ты притворялся послушным и делал, что я захочу, — Сиэль вновь скрывает глаза стеклами очков и ложится на спину. Себастьян встает на ноги.
— Я в город. Не перегрейся.
Сиэль машет на него ладонью: «Иди уже, солнце загораживаешь», а когда юноша уже у калитки, спрашивает:
— Надолго?
— На час-два, — Себастьян оборачивается, и Сиэль снова машет: «Все, теперь точно иди!»
Он включает радиоприемник погромче, но не настолько, чтобы заглушить голоса играющих детей.
Интересно, а как бы он играл с близнецом? Сиэль не верит в равенство, так что одному из них пришлось бы радоваться участи ведомого, и, скорее всего, без возможности на апелляцию.
Один все придумывает, а другой исполняет, как фронтовая сила? Или, наоборот?
Простор мечтаний о близнецах невообразимо велик, и Сиэлю не дает покоя то, что он не может зацепиться за что-то конкретное. Портрет проклят быть размытым, неясным, загадочным, желанным и ускользающим. Как Оливия в шкафу. Ее черты тоже начинают расползаться, даже учитывая, что они были четко оформлены. Скоро, это станет отчетливо заметным. Особенно, у двойняшек, ведь они еще совсем маленькие.
Сиэлю чуть проще, чем всем остальным, — ведь впереди Оливии он успел засунуть в шкаф близнеца. Ну, а шкаф — это его нутро; глаза ярко выраженного синего цвета — он был бы менее насыщенным, не пожри Сиэль потенциал — чужого.
Игры, игры… их игра кончилась, едва успев начаться.
Вот Себастьян, будучи старше, скорее был вынужден потакать младшему: иногда с Плаксой проще было согласиться, чем терпеть получасовые слезы. А будь Себастьян слишком резок с братом, он бы получил нагоняй.
— Хосю яблочко на дереве!
— Это груша, — брат упорно карабкается по стволу наверх. — На.
— Мари акушка в песке!
— Ра-ку-шка. Держи.
— И вон ту тоже!
— Боже.
Все бери, все забирай. Себастьяну пришлось выработать терпение — до определенного возраста Плакса бегал за ним по пятам.
Сиэль улыбается таким мыслям. Эти диалоги выдуманные, ничего такого Сиэль не помнит: смутно, отдаленно похожее. В этом есть своя прелесть, иначе, кто знает, его бы замучила совесть?
Он переворачивается на живот и устраивается так, чтобы видеть двойняшек, которые уже поменяли локацию на заднее крыльцо.
На голове Альберта белый носовой платок, играющего роль чепца — догадался Сиэль — в руках метла.
Мальчик усердно метет пол. В невидимую дверь стучит Виктория, Альберт бросает метлу и бежит открывать: «Ах, ты вернулся! Где ты был?» он всплескивает ручками. «Дела всякие… где дети?» — «Играют в саду». — «Держи их подальше от мертвецов». — «Хорошо! Они послушные! Помоги мне подмести!»
Виктория подбирает метлу, Альберт тоже подхватывает черенок — оба неуклюже метут по крыльцу: шурх-шурх.
— Что делаете? — Сиэль подает голос с шезлонга. Дети синхронно поворачивают в его сторону белые головки.
— Играем.
— Во что?
— Виктория — Себастьян, а я — Сиэль.
— Странная игра! — фыркает он. — В вашем возрасте меньше всего я хотел бы играть старших братьев.
— А мы не братья.
— Сиэль — мама, а Себастьян — папа.
Они целуются в щечки, не обращая внимание на зрителя.
— Что на ужин?
— Суп из гномов.
— Давай подметать пол? По хозяйству помо-огай мне!
Они снова машут метлой, затем не сговариваясь, бросают.
— Ты меня любишь?
— О, да!
Живые куколки чмокаются. У Альберта съезжает крайне неустойчивый парик из груды шнурков, он их поправляет.
Сиэль встает и направляется в дом.
— Я не девочка, Альберт, как и ты. И я — твой старший брат! — кричит он и бьет кулаком в грудь.
Сиэлю вдруг нестерпимо, до покалывания пальцев, хочется закурить, попробовать, что это такое.
Он проходит мимо кухни, где Ханна кашеварит — сегодня ее очередь. Она замечает его:
— Суп почти готов.
— Надеюсь, без гномов.
— Что?
— Ничего.
Он закрывается в комнате и выглядывает наружу, — двойняшки уже собирают сорняки на суп или ловят в траве гномов — затем находит под кроватью Себастьяна, за учебниками, запасную пачку сигарет. На черный день.
Вытаскивает одну.
Если Себастьян узнает, что Сиэль начал курить, он его вздернет. На бельевой веревке на крыльце с табличкой: «Мальчик-курильщик. Он пережил смерть родителей и шкаф, но сигарета его добила. Вернее, брат».
— Точно убьет, — вслух произносит Сиэль, но ему, конечно, плевать. Возможно, Себастьяну на самом деле тоже плевать, и Сиэль только хочет думать иначе.
Он глядит на богомолов — вот его настоящее прибежище. Под сенью шипастых лапок. Может, к черту все остальное? Себастьян прав (даже, когда он ничего не говорил и более того — еще ничего не знает). Сиэль утрамбовывает сигарету обратно и идет к контейнерам.
Принцесса как будто встречает его: двигает передними лапами, умывается перед совместной прогулкой.
В груди разливается нежность. Она, как топленое мороженое, растекается и щекочет тающими ледышками. Насекомые — единственное, что Сиэль, наверное, способен уберечь от жизненных невзгод, на что у него хватает возможностей.
***
Вечером, после ужина, Себастьян хочет поставить палатку во дворе, чтобы двойняшки отвлеклись, однако, Сиэль останавливает его.
— Не надо, я передумал.
— Хорошая же идея.
— Нет. Забудь, ладно?
У двойняшек палатка трансформируется не в замок и не в уютный шалашик разбойников, а в — семейное гнездышко. По глазам брата он читает, что пути назад нет, поэтому добавляет:
— Может, лучше сделаем сад? Альберт и Виктория любят цветы, и Ханна… мы можем заниматься растениями.
Посадить деревья. Добавить к их черному лесу больше жертв. Заплутать между бесчисленных стволов так, что потом никто костей вовек не сыщет. Были ли у Блэквудов дети? А кто такие Блэквуды? Разве на том месте, в конце улицы, не всегда рос темный, зловещий лес? По-моему, и не было никого дома…
По городской легенде в лесу обитают призраки, а в центре чащи можно найти волшебный шкаф из дуба. Он залит цементом, и в трещинах муравьи соорудили муравейник. На выходе их поджидает дюжина богомолов… Если с ними справиться — а с ними почему-то невозможно справиться — можно сломать цемент и обнаружить…
Себастьяна идея с садом отвлекает от палатки.
— Как хотите. Сад так сад. Завтра мне на работу, но в ближайшее время постараюсь убрать цемент.
— Чудесно, — кивает брат, — мы пока посадим что-нибудь у крыльца, где его нет.
— Чудесно, — повторяет Себастьян. И еще тише, точно смакует. Сиэлю кажется, что слово доставляет ему отнюдь не приятные ощущения.
Если у Сиэля в голове богомолы, деревья, муравьи и семена цветов, которые он обязан прорастить, то, что в голове у Себастьяна — остается загадкой.
***
Старшие не без труда уложили двойняшек спать. Альберт то и дело норовил отыскать ножницы, чтобы постричь сестру. Виктория требовала короткие волосы, как у Сиэля.
Спят дети дурно: летняя духота, перевозбуждение от игр, ночные кошмары. К тому же, они часто просыпаются, поэтому Сиэль и Себастьян обычно ложатся спать только к часу или двум.
Себастьян долго курит в окно, откуда доносится пение лягушек, затем ложится в кровать.
Сиэль кормит Счастливчика, усадив на стол. Сегодня кое-у-кого будет щедрый пир. Роскошь голубых оттенков.
За долю секунды сочная бабочка попадает в страстные объятия смерти. Сиэль натаскал двойняшек ловить нужных насекомых — это уж лучше, чем бездельничать.
— Приятного аппетита, — шепчет Сиэль, пока богомол прожевывает в глазу бабочки дыру. В банке у Сиэля еще несколько: для принцессы и остальных.
Себастьян задумчиво изрекает:
— А в детстве ты их боялся.
— Кого?
— Вылетает из куста огромная, мохнатая, опасная… ба-боч-ка. Сиэль в рев и бежать ко мне.
Черноволосый странно улыбается, и Сиэль начинает подозревать его в чем-то. Овцы — куда ни шло, но бабочки — это чересчур даже для Плаксы.
— Неправда.
— А еще кузнечики и комарики. Но большего ужаса, чем бабочки, доставить тебе не мог никто. Ты им теперь мстишь так?
Улыбка на лице Себастьяна растет, как у Чеширского кота. Сиэль хмурится. Он не помнит такого.
— Если не помнишь, это не значит, что этого не было, — говорит брат. — Я вот не помню игру в рыцаря. Хотя, может, ты выдумал ее?
— Вовсе нет.
Сиэль подбирается к лежащему брату.
— Более того, ты был моей лошадью и катал по двору.
— Вот где бессовестная ложь, — Себастьян скалится в ухмылке. — Совсем заврался, братец.
— Катал.
Сиэль садится верхом на живот Себастьяна.
— Единственные, кому я мог это позволить — Альберт с Викторией, — парень прищуривает глаза.
— Ты меня так же возил. И зимой на санях, и приговаривал: «Иго-го», когда я просил. И более того — цокал языком. Цок-цок!
— Ложь.
Сиэль сдавливает чужие бока, когда нагибается к Себастьяну:
— Посмотри в эти по-ангельски честные глаза и повтори…
Два дыхания почти смешиваются. Де жав ю. Сиэль уже не улавливает сути диалога: зачем они об этом говорят? Какие-то глупости…
Себастьян обнимает его за ноги: сначала сильно, затем, точно опомнившись, ослабевает хватку и вовсе убирает ладони. Они едва-едва касаются кожи.
— Лжец, разумеется, уж мне ли не знать.
— Жаль, не осталось фотографий, а то я бы доказал. — Внизу живота у Сиэля теплеет, точно сгусток горячей энергии стремительно перетек из сердца вниз. Очень уютная нежность.
Себастьян отвлекается на богомола:
— Он скоро ее съест.
— Ага.
— Давай, вставай и убери его обратно.
— Но он еще не доел: нельзя прерывать.
Черные волосы разметались по подушке, а карие глаза невероятно живо блестят. Вглядываясь в них и вслушиваясь в голос, Сиэль вдруг догадывается: брат его снова боится сейчас.
Не в том смысле, в каком принято между ними, но это похоже на страх. В данную минуту Себастьян избегает его, как тогда, с щекоткой, просто старается не подавать виду.
Да и щекотка была словно давным-давно…
Теперь Сиэля это даже не смущает. Не так, как прежде.
Все же он неохотно слезает и перебирается в свою постель: спать он еще не будет, — нужно дождаться, когда Счастливчик окончит трапезу.
