***
Сиэль ненароком подсматривает за Ханной. Девочка спускается в подвал, а дверь оставляет открытой. У дубового алтаря, выглядящего как упитанный гроб, горят свечи, разложены россыпи незабудок. Сама девочка сидит, прислонившись к шкафу, и что-то вкрадчиво шепчет. Она очень аккуратно произносит слова, как будто стенки шкафа создают помехи для звука. Сиэлю приходится сделать несколько шагов и присесть, чтобы различить голос. — …иногда я думаю, что из Альберта и Виктории вырастут неудачные люди. Нет, ты не подумай, пожалуйста, что я скверно думаю о них, я лишь переживаю, что мы чего-то недодаем младшим. Сиэль иногда черезмерствует, а Себастьян уделяет слишком мало внимания. О, да, он очень старается исполнять роль папы, но иногда… Иногда, мама, мне кажется, что он мысленно проклинает нас. Надеюсь, я не права, иначе… почему он не остановил меня? Ему все равно? Он же ненавидит Бога. Он считает, что сам справится, но… когда-нибудь он поймет, что ошибается, верно? Без веры нельзя… Вера помогает нам жить. Ох, мама, нам так тебя не хватает!.. Половица под ногами чуть скрипит. Поток речи приостанавливается, и Сиэль замирает. Однако, немногим спустя, Ханна продолжает говорить. — И есть вещи, которые настораживают. Это касается старших братьев. Как будто они поссорились и пытаются скрыть это от остальных, но невозможно не заметить, как поглощают друг друга взглядом. Может быть, они хотят помириться, но гордость обоих не позволяет? Я могу что-то сделать? Не знаю… Но они ведут себя странно. Сиэль и сам знает этот маленький секрет, о котором рассказывает Оливии Ханна. Но братья вовсе не ссорились. Когда Ханна озвучила опасение, оно стало вдруг очевидным… все ведь началось еще с детства, Черный Лес лишь раскрыл аромат деревьев, когда пришло время. Теперь Себастьян любит читать на кухне в свободное время. Он пьет кофе и поглощает страницы: одна за другой, одна за другой, он читает очень много, и иногда кажется, что бездумно — просто книги помогают не быть в доме, будучи в нем. Сиэль в это время готовит, моет, убирает — всегда найдет, чем заняться. Это их негласный, бессознательный ритуал — шевеление родительского двигателя. Иллюзия обитания в доме Гордона и Оливии. В такие моменты Сиэлю, где-то глубоко внутри, кажется, что они связаны с матерью и отцом чем-то большим и странным, чем обычная родственная связь. Лес под крышей приходит в опасливое движение, когда Кролик, блуждая между деревьев, натыкается на Волка. Ему необходимо притвориться слабым. Это тоже своего рода часть ритуала. Если кто-то играет Волка — ему нужно быть самым сильным. Иначе — это не Волк, а кто-то другой, но нужен им исключительно хищник, ведь по-другому не выжить. Сиэль об этом, разумеется, не думает, он привык вести эту игру. Она на уровне рефлексов. — Я не могу дотянуться до банки с мукой. — Так стул рядом. Сиэль одаривает помощника красноречиво благодарным взглядом, но все же подставляет высокий табурет, встает и тянется вверх, чтобы окопаться в многочисленных банках. Вдруг оказывается нужной и специя, и неплохо было бы пересмотреть содержимое шкафчика: «Так-так, что это у нас тут? Пятилетние анчоусы». Банка вспучилась. Анчоусы любил Гордон: еще бы, он же осьминог. Тонкие икры и бедра открыты до середины. Сиэль часто носит шорты. Секрет: Кролик улавливает траекторию чужого взгляда и давно знает о существовании определенной власти над хищником, только далеко не все кроличьи умеют использовать свое преимущество, и, чаще всего, исход оказывается фатальным. Однако, Черный Лес благоволит странностям и ошибкам природы, поэтому у Кролика вторая голова на затылке, а на Волке то и дело оказывается намордник, и он вынужден притворяться дружелюбным псом, чтобы тянуть груженные детьми сани. В Черном Лесу все лишены права быть нормальными. Даже гарпия и та притворяется монашкой. Сиэль копается достаточно долго, чтобы потом замереть и, движимый интуицией, обернуться быстро и проворно: успеть поймать Себастьяна за миг до того, как он опустит лицо в книгу. — Лучше бы помог, — бурчит синеглазый. На тонких губах блуждает улыбка: — Зачем? Ты и сам отлично справляешься. Сиэль слезает с табурета. К груди прижата голубая картонная коробочка — сокровище, откопанное в неожиданном месте, закрома Оливии. Мать обожала молочный шоколад в виде ракушек, это было ее тайное удовольствие, каприз. — Хочешь? — Сиэль склоняется над столом, облокачиваясь локтями. Он протягивает ракушку ко рту Себастьяна: она похожа на летающий корабль. Ракушка-корабль нависает над черными кронами, и деревья замирают в напряженном ожидании. Что-то будет. Участь Кролика, которого хотят выкрасть воздушные пираты, зависит от Волка. Алая пасть приоткрывается… Сиэль жадно ловит взглядом сильный язык и ровные, крепкие зубы. Себастьян послушно принимает конфету в рот. Пираты уничтожены, и лес вздыхает свободно. — Я не люблю сладкое. — Иногда можно. — Хм… они ничего. — Да уж, неудивительно, что мама их обожала. Сиэль облизывает пальцы. Он балансирует на одной ноге, как фламинго, и погружает руку — клюв — в коробочные воды, чтобы утянуть очередного моллюска. — Я доем остальное, если ты отказываешься. — Да я вроде и не… ладно. Себастьян иногда чересчур догадлив, или у него просто не остается выбора. Важно, чтобы Сиэль доел ракушки Оливии, ведь теперь он заменяет ее. Все должны быть на своих местах. — А, кстати, достань муку, я что-то забыл, — синеглазый плюхается на стул поднявшегося Себастьяна. — А ты не забывай. — Эй, я же поделился с тобой целой ракушкой! Парень треплет младшего брата по волосам и хитро смотрит ему в глаза: — Этого. Недостаточно. Сиэль прислушивается в полумрак подвала: теперь ему мерещится нашествие слез. Но это Ханна задувает свечи и шелестит подолом платья, поднимаясь с пола. Юноша старается не шуметь, когда поскорее вылезает обратно.***
Весь день перед приездом гостьи Сиэль то и дело тяжко вздыхает и грустно кривит лицо. Это настолько заметно, что двойняшек начинает разбирать любопытство, и в них просыпается заскорузлая чуткость. — Сиэль, что случилось? Ты такой печальненький сегодня. — Да так… я бы сказал, но… нет, я не могу, нельзя. — Скажи! Скажи нам! — галдят галчатами. В доме, где царствует тишина и хилые цветы, тайны в ранге особого веса и значения. Как случайные звуки, пойманные косые взгляды, загадочные ухмылки… чей-то шелковый шепот под одеялом… чужой алтарь… Сиэль знает, что Виктория и Альберт шурудят в святилище Ханны, но делают это безобидно, в той мере, когда даже оторвать в букетике один крошечный лепесточек — уже бурное вмешательство. Им — приятно, а Ханне… в таком темпе она никогда ничего не заметит. Еще Сиэль знает о карте Черного Леса. Вернее, для двойняшек это дом Блэквудов, но Сиэль отчетливо видит нарисованную местность проклятых деревьев. Территория сада — вертикальные палочки-цветы вверх — принадлежит двойняшкам. Алтарь на втором этаже: нарисована голова пупса и кривое распятие, похожее на сломанные палочки от леденцов. Зона спальни братьев помечена, как зона богомолов. Сочно-зеленые инопланетяне не дают входа, и одному из богомолов пририсована ковбойская шляпа: «Иухуху!» (наверняка, дело рук Альберта). Дальше первый этаж, желанный объект — комод с запертым ящиком. На нем жирный клюквенный крест (с пятном варенья). Сиэль прячет здесь инструмент избавления от ошибки природы. Попросту — ножницы для волос Виктории. Бесценный артефакт. Еще ниже, в подвале… коричневый шкаф, окруженный свечами. Надпись гласит: «Не стучать! Мамочка». Вокруг шкафа нарисованы ромашки и голубой бисер. Приглядевшись, Сиэль признает в нем незабудки, которые постоянно обновляет Ханна. Шкаф охраняет бульдог, далматинец и датский дог с кривыми ушами, как из проволоки. Двойняшки поставили на защиту то, что им пришло в голову: верное, преданное, сильное; они давно хотели завести собаку. — Мамочку пусть охраняют! — «Гав-гав! — сказал Бульдожек. — Будет сделано, принцесса!» Собаки в детском мире Блэквудов — живее живых. Как и мать, которая теперь крайне уязвима и одинока. Синеглазый вбирает побольше воздуха в легкие, откидывается в кресле, драматично потирая переносицу: «Скажи-скажи, пожалуйста!» галдят на фоне. Хозяин печальной тайны пристально глядит в две пары алчущих глазок, он оценивает достойны ли они оказаться причастными к узкому кругу или?.. — Если настаиваете, — вздыхает он. — Только пусть это будет секретом. Между нами, тремя, ясно? О, двойняшки за секрет готовы язычки проглотить. — В общем, дело обстоит нехорошо. Вот как: сегодня к нам придет в гости один человек. Вы знаете, как нужно принимать гостей? Альберт высовывает кончик языка, как всегда, когда усиленно думает и воображает. — Накормить конфетами? — Да, нужно угостить. Быть вежливыми, вести себя хорошо, верно? «О, да! О, да!» — раболепно кивают две почти одинаковые головы, и Сиэль сдерживается от того, чтобы не улыбнуться: до того двойняшки прелестны в хитрой наивности. Маленькие чертята. — Мы так и поступим. Мы будем вежливы… чтобы ни случилось. — А где секрет? — Виктория ковыряет пальчиком край шорт Сиэля. — Секрет в том, что я немного боюсь. На кукольных личиках открываются рты: вот это неожиданно! Вот это да! — Б-боишься? Гость страшный? — Кто это? — Дурашки, гость вовсе не страшный, нам некого бояться. Я боюсь… что этот человек заберет у нас Себастьяна. Рты открываются еще больше, совсем как в какой-нибудь сказке. — Как это? — Его можно забрать у нас?! Сиэль грустно смотрит в окно. — Боюсь, что да. Этот человек хочет показать, что с ним Себастьяну будет лучше, чем с нами. Но при этом, гость будет действовать скрытно и тайно, так, чтобы никто не догадался о коварном плане. — Он украдет папочку? — В переносном смысле может попытаться, но мы ведь не дадим? — Себастьян наш! — Да. Наш. Поэтому мы должны вести себя осторожно. Мы не должны становиться друзьями этому человеку. Понятно? О, двойняшки понимают. Услышав о риске потерять Себастьяна — папу — они будут весьма послушны. Вместе Блэквуды — сила, и пусть кто-нибудь попробует ее разрушить. Сиэль почти сразу ощущает, как многочисленные ветви образуют непроходимую, колючую стену, тогда в груди копошится восторг: он готов гордиться младшими только за то, что они лучше всех в семье усвоили урок о чужих и своих. — Есть вещи, которые нужно оберегать. Например, дом и своих людей. Любой ценой. Это наша отдельная Вселенная. Двойняшки горячо кивают. Они, как китайские румяные болванчики. Его маленькие, верные космонавты: хотя бы на один день, когда их интересы приобрели общность, они будут едины. В этот день Сиэль случайно забывает запереть замок верхнего ящика в комоде, и проверяет — надежно ли закрыт подвал? — Итак, все уяснили: мы вежливы, не выдаем себя, но не дружим. — Чужой человек, — повторяют два маленьких рта. Ханна в предвкушении и то и дело поглядывает на окно: в их доме почти никогда не бывало гостей. Она и Сиэль готовят ужин: ничего особенного, суп с клецками и яблочную шарлотку. — Она славная, правда? — говорит, размешивая белок в чашке. — Мы ее не знаем. — Я спросила у Себастьяна за нее, он поотвечал. Рассказать? — Неинтересно. — Думаю, они встречаются. Она очень богатая, ее отец — владелец косметического завода. — А я думал они делают жвачку. — Почему? Мальчик пожимает плечами. В глазах Ханны новшество в жизни Себастьяна маячит на горизонте, как проблеск надежды, негаданная сказка. И при этом Сиэль отчетливо видит на сестре шоры. Нет ничего хуже, чем увидеть гарпию в наглазниках. А ведь она с детства ходит в них, меняются лишь расцветки и качество. Суровые, жесткокожаные шоры от папы, шоры духовные, идеалистические, потрескавшиеся и, вот, наконец, не менее отвратительные, розовые — от бренда «Элизабет» с ароматом жвачки. От последних постоянно щиплет глаза, и хочется уронить пару-тройку слез, как после любовной мелодрамы. «Чушь». — Сиэль с силой опускает мясницкий нож на размороженные куриные крылышки. Остается надеется, что свои крылья гарпия Блэквудов не променяет на похожие примитивные огрызки, и когда-нибудь стряхнет с себя лишние, бесполезные аксессуары, расправит крылья и улетит… Но у Ханны всегда виноватый вид. Как будто едва родившись, она задолжала всему миру и его обитателям. В последнее время столь побитое выражение лица Сиэля раздражает. Словно он тоже к его лепке причастен. Он даже думал устроить Ханне случайное знакомство с книгой Себастьяна — с обличающими свободолюбивыми мыслями — однако, к счастью, от идеи отказался — состояние сестрицы нестабильно, кто знает, возможно, после сожжения плохой книги в камине, она бы стремглав, не дожидаясь шестнадцатилетние, бросилась в монастырь замаливать грехи семейства и очищаться. Когда Сиэль высказал беспокойство Себастьяну о состоянии Ханны, тот ответил, — как всегда — что девочку нужно оставить в покое. — Но мы можем ей помочь! — Оглянись, Сиэль, мы сами себе не в состоянии помочь, так кому ты собрался оказывать помощь? Это прозвучало как: «Ты уверен, что мы сами не больны? Ты действительно в этом уверен?» Сиэль долго и мысленно оглядывался вокруг себя: в отличие от Ханны, у него всегда было за что зацепиться. Его сила и в пожранном близнеце, и в проклятии дома. Ничего мудреного, лишь констатация факта — он с детства приживался к черной почве, внедряясь корнями, как можно глубже, знает все особенности, все тайны. Сейчас черные стволы деревьев упорно пытаются пробить потолок и черепицу крыш, взмыть к солнцу. Все члены семьи желают по-своему очистится, наполнится целительным светом, надеждой… Разве нет? Грехи. Пусто-паскудное слово. Раньше Сиэль опасался его горькости и даже немного трепетал изнутри, будучи Ангелом, а теперь, чем чаще думает о прошлом Блэквудов и его тайне, тем больше становится все равно. Первые дни после смерти Оливии, Сиэль и Себастьян весь дом перевернули в поисках зацепок. Документы, фотографии — что угодно. Но Оливия и Гордон видимо обо всем позаботились. Отпрыски ничего так и не нашли. — Невероятно! Должно же быть хоть что-то! Хоть клочок бумажки! Себастьян пожимал плечами, что ему сказать? Блэквуды были довольно скрытны и одиноки. — Может, дело в отце? — предполагал Сиэль. — Он отрезал свою семью от чужого влияния, чтобы быть единоличным… единоличным правителем. Вспомни, маму, Себастьян. Он же ей проходу не давал: «Где ты была? С кем разговаривала? Сиди дома». — Кто знает… — И Ханна и Виктория должны были стать такими же! Гордон подминал нас под себя. «Неудивительно, что Себастьян мечтал сбежать», — думал Сиэль. Прошло бы еще пару лет и Сиэль стал бы желать того же, он в этом уверен, особенно, если бы Себастьян перестал жить в доме. Он и Оливия — единственные, кто могли послужить заслонкой между Плаксой и ужасным Гордоном. Теперь Сиэль, оглядываясь назад, видит в отце маниакальную идею на счет воспитания. Сиэль до сих пор помнит странный случай. Обычное дело: солнечная лужайка, Плакса стоит посредине, сжимая игрушку, и ревет. Он окружен мальчишками, для которых, везде и всегда, — излюбленная жертва. Толчки, щипки, приставания. Плакса просто хотел играть в мяч или мирно строить замок из веток для кузнечиков — которых боялся до одури. Но он думал так: «Построю, а уже после, ночью, когда буду мирно спать, насекомые заселят дворец», и всем хорошо. Он был такой… дурно-добрый, но уже тогда любил насекомых. Видел в них будущих сородичей, защитников. Блэквуды только переехали в новый дом, а малыш уже навлек на себя нелюбовь со стороны детворы. Она, как акула почуяла каплю крови, растворенную в воде. Ему ничего не нужно было делать, просто выйти наружу и остаться одному. Сиэль стал догадываться, что виктимен с рождения: возможно, дело в радости быть жертвой? И если бы не было Себастьяна, он бы перестал включать ауру? Стоит отдать должное, Себастьян никогда долго не думал в таких ситуациях и беседы не разводил. Одного самого крупного мальчика, он спихнул с велосипеда, другого, который щипал Сиэля, ударил. Даже когда мальчишки убежали, Сиэль продолжал плакать, обнимая мяч. По инерции. В летнем небе и солнце, в кузнечиковой траве и палках для замка уже что-то изменилось, и не могло стать прежним. Настроения не стало, а черная тень, нависшая над — уделяла дурное внимание. — Ну хватит уже, пошли домой! Злишь. — Себастьян схватил брата за руку. За сценой наблюдал отец, и когда сыновья вернулись в дом — Себастьян вел зареванного Сиэля в ванную, смыть сопли и слезы, которые уже испачкали мяч — остановил их. — Я гляжу все повторяется даже на новом месте. А все из-за тебя, Себастьян. Хватит уже за него заступаться! Пусть Сиэль дает сдачи, он же не будущая девка! Сопли до колен. И это мальчик? Блэквуды так себя не ведут! — Его бы в асфальт закатали. Ты их видел? — Пару раз закатают, потом додумается, что и как делать. Себастьян посмел проигнорировать мнение отца, за что и получил. Сиэль до сих пор не может понять, что же именно так вывело Гордона из себя, но то, как он ударил Себастьяна — было чересчур. У мальчика пошла кровь из носа. Уже увидев, что натворил, отец очнулся: — Себастьян… — Отстань от меня! Убери руки! — Я не хотел… Вы меня оба разозлили! Нужно быть сильными, когда вырастите — поймете! — Пошли! — брат упорно потащил Сиэля по ступеням вверх. Плакса оглядывался на застывшего внизу отца: он так испугался, что даже перестал плакать. Такой чрезмерности больше не повторялось, однако, одного раза оказалось достаточно. Сиэль напомнил историю брату, и тот только пожал плечами. — Он всегда был немного чокнутым. Сам никого не мог защитить. — От кого защитить? — Не знаю, но он постоянно чего-то боялся. Люди, которые уверены в себе, Сиэль, никогда не сходят с ума на почве силы. Они об этом даже не задумываются, у них есть дела поважнее.***
У нее губы блестят от ярко-розовой помады, а в ушах мерцают драгоценные камушки, похожие на чешую форели в брачный период. Она жует клецки и овощи, которые Ханна вымеряла едва ли не по линейке прежде, чем слепить или разрезать: «Посмотри, ровненько?» — «Это же просто овощи. Я бы хоть топором порубил». — «Гостья же». — «Тем более». Она то и дело говорит, ее рот закрывается только, чтобы переживать пищу. — Это статуэтка собаки стоит? Моя мама тоже коллекционирует, но только больших собак, вроде овчарки или волкодава. А это милый бульдожка — очаровательно! Двойняшкам жутко интересно перемолвиться словечком о собаках, — в семье, где чтят богомолов сложно быть собачником — и все же они только вяло водят ложками в тарелках и молчат. Дети повторяют все за Сиэлем. Иногда сурово морщат лбы, иногда задумчиво жуют. — А ты, Сиэль, любишь богомолов? Себастьян рассказывал. — Да. Недавно кое-кто чуть не съел их за завтраком, — Сиэль посмеялся. — Умора была. — Как это? — С тарелки. Элизабет стала жевать чуть более вдумчиво, а Себастьян закатил глаза. — У Сиэля неожиданно прорезалось чувство юмора. Надеюсь, он не испортил аппетит? — Н-нет, что ты, напротив, очень смешно! «Почему она так старается быть милой? И чем Себастьян может понравиться этой милой профурсетке? Они же как день и ночь». — И сад мне ваш понравился. Необычный, как джунгли: все вперемешочку, ярко. Уютненько. — Ага, столько навоза перетащили. — Сиэль. — Что? Будни садовника, суровая реальность — без дерьма не растет красота. Элизабет улыбается, Ханна чувствует себя неловко и смущается. Стыд за брата, наверное, уже подталкивает ее к алтарю с пупсом — отмолить его скверный характер. Сиэля такая несправедливость — он ведь всего лишь защищает дом — раззадоривает куда сильнее, но он молчит; заставляет себя молчать: следующий ход должен сделать не он. А прочие же, кто не в лиге Космонавтов Дня — хорошее название придумалось? — со временем убедятся, какая именно неоценимая польза была сделана микро-Космосу Блэквудов. Черный Лес сбился плотнее, но — только частью деревьев. Волк предательски тянет повод за колючую границу, а гарпия, призванная кромсать добычу когтями, разрезает ими тесто для клецок — на угощение врагам. Фарс. Ирония! Злая сказка! Не такой должна быть их семья. Только Сиэль и двойняшки видят, что происходит на самом деле. Их взор не затуманен ни страхом, ни ложью, ни надеждой. За столом мало говорят. В основном Ханна, гостья да Себастьян. К чаю Элизабет принесла торт, но у Сиэля болит зуб, а двойняшки — скрепя сердца — отрицательно качают головами. — Не хотите торта? — огорчается Элизабет. — Со свежими персиками! Надо же… он такой вкусный и тает во рту! М-м! — Невежливо отказываться, — вторит Себастьян, и Сиэль усмехается: с упрямством двойняшек теперь может справиться только он сам. Только он нашел ключ к их темным сердечкам. Альберт и Виктория молча отказываются и пьют чай с домашним печеньем. — Как вкусно! — Ханна тоже пытается вызвать их аппетит, но бесполезно. На весах застыли папа и торт. Чаша весов проломит стол под тяжестью. Перебрасываясь взглядами, троица сговорчески подпитывает друг друга. Они излучают энергию непринятия, и если Элизабет ее не почувствует… После ужина решено поиграть в жмурки. Игру предлагает Виктория. — Себастьян водит! — Себастьян всегда первый! — Я так давно не играла! — Элизабет как девчонка хлопает в ладони. Ханна завязывает брату глаза фиолетовым шарфом. Себастьяна раскручивают, он считает до десяти, пока все разбегаются по щелям, как тараканы. — Один… Он должен не только поймать жертву, но и отгадать имя. — Два… Двойняшки прыгают за фикус. — Три… пять… Ханна встает за диваном, имея возможность бесшумно передвигаться по ковру. — Девять… Элизабет теряется. Сначала она встает за комодом, но не рассчитывает: слишком далеко от Себастьяна — в сказках ведь Принц должен поймать Принцессу — поэтому девушка перебегает в дверной проем, где чуть дальше, на лестнице уже сидит Сиэль. — Десять. Иду искать. Себастьян блуждает между мебелями. Укрытие младших под угрозой, задевают растение. — Волчок, волчок, не куси нас за бочок! — визжат двойняшки и стремглав разлетаются в стороны, как бабочки. Парень только успевает задеть прядь девичьих волос. Ускользнула. Ханна спасает детей и хлопает. Себастьяна она успешно водит по кругу. — Это, наверное, Ханна убегает, — улыбается парень. — Откуда знаешь? — подает голос Сиэль. — Лаванда, — отвечает водящий. Внезапно он меняет траекторию движения и идет на голос брата. — Требую хлопки. Хлопают все участники, но самой близкой добычей оказывается Элизабет и Сиэль. Девушка пятится от рук, шарящих в воздухе, и садится рядом с мальчиком на ступени: она сама отрезала себе ход лестницей. Их колени соприкасаются, а в ноздри бьет запах сладких духов — жвачка, конфеты, карамель. Себастьян неумолимо приближается. В повязке, длинный и черный, он выглядит очаровательно беспомощно. Сиэль встает на ноги, подается корпусом вперед, чтобы предупредить: «Аккуратно, лестница», и вернуться назад, сесть к Элизабет. Себастьян водит руками там, где только что прозвучал голос. — Только не говорите, что нужно поднима-… Элизабет вошкается. В движении столько нарочитости и ожидания романтики. Девушка еще и хихикает, чем привлекает внимание. «Нарочно же!» — фыркает Сиэль. — О, вот, где моя жертва? — цепкие руки тянутся вниз на шум. Бледные пальцы едва-едва задевают подол платья и скользят дальше, нащупывают колено, спускаются ниже, к хрупкой лодыжке… Почему-то, чтобы угадать, Себастьяну мало формы ноги, и рука нащупывает голову. Нос, щеки, губы… — Так-так… и кто это у нас?.. Элизабет почему-то краснеет, а Сиэль сам не зная зачем, захватывает палец брата в рот и кусает. В этот момент он совсем не думает. — Сиэль. — Себастьян поспешно сбрасывает повязку и вытаскивает палец. Усмехается: — У тебя же зуб болит. — Режется. Шарф выбрали на славу — Ханна постаралась. Такая плотная ткань: ни клочка просвета. Веки уже чешутся и хочется освободиться от оков. Играть в жмурки, чтобы поймать лишь бы кого — крайне скучное занятие, поэтому Сиэль уже знает, кого именно будет ловить. Себастьян не будет хлопать в ладоши, а если и — то меланхолично коротко и четко. Это не бессвязное хлопанье миллионов крыл, как у двойняшек: «Хлоп-хлоп-хлоп-хлоп-хлоп!» захлебывание в звуках. И не изящное, скромное: «хлоп-хлоп!» Ханны, когда девочка просит извинение за то, что вынуждена родить раздражающий сгусток шума. Вместо ее «хлоп-хлоп!» легко подставляется «Простите, пожалуйста! Хотя мне посмело быть чуть-чуть весело!» Лес оживает в кружении водящего и замирает с его первыми дезориентированными шагами. — Как долго, Сиэль! — канючит Альберт. Рядом не слышно голоса Виктории, а значит, все идет по плану. — Тихо! Будешь водой, я посмотрю, как ты справишься! — рявкает мальчик. Бесполезно. Себастьян молчит. Острые углы… где-то тут. Сейчас Сиэль в гостиной, а, значит, квадратный столик у стены около двери — подходящий инструмент. Мальчик идет напролом, ощущая нервную щекотку под лопатками. Впереди неизбежность, а он только безрассудно ускоряет шаг. Его останавливает голос: «Угол, Сиэль! Осторожно», но это не Себастьян, а Элизабет. Истина: где девушка со сладкими духами, там и Себастьян. Это же их совместный вечер. Сиэль избегает болезненной остроты, отпружинив ее выставленными ладонями. В голове карта, по ней он предположительно шагает к другому столу: еще быстрее, чем раньше. Он шагает на голос Элизабет. — Сиэль, угол! «Я знаю, знаю!» Все предостережения принадлежат Элизабет или Ханне. Он требует: — Похлопайте! — Хлоп-хлоп-хлоп-хлоп! — Хлоп-хлоп! — Почему не все хлопают? — Хлоп. — Так лучше. Любитель черного выбирает самое темное место. Облако духов спирает дыхание. Сиэль избегает его удушья и вырывает руками воздух чуть дальше, наугад. Пусто. В другой стороне от облака. Пойман! Добыча даже не пытается вырваться. Пальчики скользят по холодной коже: воротник одежды, плоская грудь… не детские плечи, аккуратный кадык и очень плотные, жестковатые пряди. Себастьян не двигается. Сиэль слышит знакомый лязг металла. Он пренебрежительно выпускает добычу и хватает пальцами соседнюю — пальцы просто перетекают с бедра юноши, джинсовой ткани, на струящийся подол. — Так, это у нас кто? Какая приятная ткань, точно кожурка абрикоса между пальцев. Ага. Платье. А это волосы… я бы уже сказал, что поймал Элизабет, но ведь у нее длинные волосы, а у этой девушки короткие. Странно… У всех девочек ведь длинные волосы… Ты кто? Когда раздается визг вперемешку с криком — Элизабет немного булькает звуками от степени ошеломления — Сиэль срывает повязку. Первое видение: искаженное ужасом лицо гостьи, возбужденная рука, ощупывающая пшеничные огрызки на голове. Второе — на фоне обескураженного лица: серебристые ножницы в исполнительных ручонках Космонавта. — Господи, что с моими волосами?! Локоны валяются на полу и похожи на фантастических лохматых змеек. — Чик-чик, — хихикает Виктория. Проказница предусмотрительно бросает инструмент, уворачивается от хватки старшего брата и прячется за спину покровителя. — Зачем вы это сделали?! — крик столь громкий, что кажется, цемент трескается в шкафу, а А Оливия стонет. — Мои волосы! Она же их обстригла! — девушка плачет и дрожащими ручонками поднимает с пола пряди: бесполезные и некогда красивые. Виктория постаралась на славу, пока все развлекались. Сиэль ощущает сладкое чувство злорадства: оно лишь ответ на нарочитое хихиканье, тошнотворный запах духов — не просто духов, а символ недоступной женственности — трение коленками, тогда как оба они — жертвы для одного. Сиэля трагедия Элизабет не особо интересует, он наблюдает за Себастьяном: что брат сделает? Грядет буря и нужно успеть защитить своего преданного солдата, взять удар на себя, если придется. Виктория заранее начала всхлипывать, а Альберт сжал кулаки: надо же, он совершенно точно больше не девочка, а мальчик, который будет защищать свою девочку. Мило. Оказывается, что Элизабет была им даже немножко необходима для окончательной профилактики двоеполости в семье Блэквуд. — Элизабет, мне так жаль, — черноволосый склоняется над плачущей. — Извини. — Это… это все, что ты можешь сказать? — гостья прячет покрасневшее лицо и рыдает пуще прежнего. Сережки дрожат, а между пальцев просачиваются и падают капли. — Виктория, — голос приобретает стальные оттенки. — Живо подойди. Девочка мотает головой, Сиэль прижимает Викторию к себе: — Не трогай ее. Она боится, чего ты вообще ожидал? Это была защита. Неужели ты не понимаешь? Тогда очнись, Себастьян! Одни в проклятом лесу, давно не видевшие людей, брошенные выживать… Поглощенные. Отчужденные. Одинокие и все вместе. Сильные — только тогда, когда одинокие и все вместе. Когда Себастьян исполняется праведной злостью, то и лицо, и фигура точно пропитываются черным цветом. Иногда Сиэль сдавался страху перед братом, но не теперь. Себастьян обязан быть последним человеком на Земле, которого Сиэлю следует бояться. — Я повторять не буду. Виктория! — Она не подойдет, Себастьян. Тебе придется отобрать ее у меня. — Помолчи, Сиэль, не защищай ее. — Я сам решу, что мне делать. — Она должна извиниться. — Она не должна извиняться. Вздрагивающая и обиженная фигурка поднимает личико. От рыдания оно стало совсем малиновым, но сохранила свое очарование: — Я не понимаю, что у вас происходит? Почему вы ссоритесь? Что я вам сделала? Себастьян разворачивается и пытается ухватить девочку, но Сиэль заслоняет ее. — Ты из ума выжил, Сиэль? Не вынуждай меня применять силу! — Так ударь меня! Давай. — Ты ведешь себя странно. — Ты сам виноват, Себастьян! Или может сразу подвал откроем? Давай откроем! Ты же этого хочешь? Где ключ? Сиэль бросается на кухню, срывает медный предмет с крючка под стеклом и возвращается. Он уже у двери подвала. Оливия корчится в муках, глядя на фарс, но Сиэль обязан открыть глаза Себастьяну. — Элизабет, — он оборачивается к гостье и улыбается, — хочешь экскурсию вниз? У нас там музей. Ханна плачет, а Себастьян с силой сжимает запястье. Выдирает ключ. — Прекрати сейчас же так себя вести! Ты всех пугаешь. — Не понимаю… — лепечет девушка и закрывает рот рукой. Волосы выскальзывают из пальцев и опадают вниз, как клочки соломы. Сиэль вырывается. Он впивается ногтями в руку Себастьяна: «Отпусти!» за что получает пощечину. Сиэль не думая отвечает тем же. Снова и снова. Хлесткий звук противно застывает в воздухе, как желе. Ханна сжимается в комок у стены, и только Виктория и Альберт заслонили собой вход в обитель матери. Они плачут, но как-то беззвучно. Сиэль пытается оттолкнуть парня от себя, но не может: Себастьян крепко прижимает к себе, больно стискивает: «Я не прав, хорошо? Извини». — «Ты не прав! Да, ты не прав, Себастьян!» — «Я не прав, доволен? Не прав!» Элизабет сначала молча наблюдает, а затем, пошатываясь на каблуках, спускается со ступенек. — Я… мне надо идти. Лучше… я пойду. Себастьян как будто просыпается и бросается к ней. — Я провожу тебя. — Не надо. У вас все так странно, мне нехорошо. Голова разболелась. — Мне так жаль, Лиззи. — Не надо. Зачем? — гостья бросает прощальный взгляд на Сиэля. Воспаленный и тяжелый, он как будто пытается заглянуть как можно глубже и даже притвориться другом. На всякий случай. В нем почему-то нет злости. — Пока, Сиэль. — Пока, — изумленно шепчет мальчик. Почему-то только теперь его сердце гулко-гулко стучит. Пшеничные длинные волосы разбросаны повсюду, на щеке пламенеют следы удара. Он не виноват, что Стражников убили, и теперь приходится самому защищать Лес. Сиэль не просил об этом, а Элизабет, выходит, случайная жертва. Никто не виноват. Просто так вышло. Могло быть и хуже, верно? Сиэль пытается поймать взгляд брата, но тот смотрит только на подругу. Стоит им уйти из дома и время застывает. Двойняшки долго охраняют мать, Ханна долго сидит у стены, а Сиэль стоит и ждет чего-то… чужого побега?***
Элизабет окончательно удивляет Сиэля, когда через несколько дней появляется снова. «Вот, что означал тот взгляд». — С короткими волосами мне даже лучше, правда? В салоне сделали стрижку, а новые еще отрастут. Сиэль смотрит на девушку поверх черных очков-сердечек. Элизабет садится на второй, свободный, шезлонг и оглядывается: — А у вас здесь стало лучше, — но что именно поменялось, она пока не понимает. Взгляд блуждает по траве, забору, оставленными игрушками. Себастьян-таки сломал цемент Гордона. Эти серые нашлепки, уродливые, как залысины, исчезли из их жизни. — Внесли кое-какие коррективы. — Какие? Сиэль не отвечает. Он ложится на живот и привычно бросает Себастьяну: «Намажь». Себастьян после злосчастных жмурок стал на удивление покладист. Все началось с извинения. Когда Себастьян, проводив гостью, вернулся в дом — он ни словом не обмолвился о произошедшем. Смешно. Сиэль все время, пока ждал брата — несколько часов — прокручивал в голове нужные слова, которые оказались не нужны. Злость Себастьяна, с которой он родился и жил шатко-валко, испарилась. Может катализатором был Гордон? Теперь даже Сиэлю не под силу раззадорить его. Волк превращается в собаку, и Сиэль испытывает смешанные чувства. Нравится ли ему это? Элизабет наблюдает за тем, как ее друг послушно берет тюбик с солнцезащитным кремом — при открытии пахнет нагретой оливой — и смазывает ладони. Он присаживается у загорающего и кладет руки на спину — кожа Сиэля никак не впитает цвет солнца. Наверное, потому что оно не похоже на эмбрион близнеца. Элизабет не может отвести взгляда от движения рук. Ей кажется, что в этом есть нечто интимное, то, чего никто не должен увидеть. «Но это же братья, глупость какая». Сиэль приподнимает очки и чуть-чуть улыбается девушке. И даже улыбка кажется необычной, нарочитой. — Так жарко, я хочу пить. Себастьян? Пожалуйста? — Элизабет отвлекает внимание парня. Впрочем, он уже закончил и закручивает крышку. — Воды или лимонада? — Воды. — Ой, и мне тоже принеси. Со льдом, — машет рукой Сиэль и добавляет тихонько: — Как обычно, в общем. Элизабет ощущает неловкость и не понимает причины. Едва Себастьян скрывается в доме, хлопает задняя дверца, и юноша говорит: — Тебе сильно нравится мой брат? Элизабет краснеет и поправляет челку. В солнечном свете сережки — цвета фуксии — мерцают. — Он интересный и хороший молодой человек. — От одного до двенадцати на сколько? — Чем больше, я его узнаю, тем больше нравится. Это кажется странным. Возможно, Сиэль недооценил степень их близости? Иначе после случившегося Элизабет здесь не было. Себастьян наверняка ей что-то рассказывает о семье. — И все же? — Что? — От одного до двенадцати. — Не могу так сказать… Пусть будет… нет, не скажу. — Так я и думал. Знаешь, ты мне понравилась с самого начала. Как бы выразиться верно… непохожа на других. — На других?.. — Ага. Именно поэтому и не хотелось огорчать такую девушку, но именно потому, что ты хорошая — а у меня глаз наметан — я не могу не сказать. Понимаешь? Получается, что ты поставила меня в сложное положение. Элизабет растеряна, нет, она не знает, и Сиэль продолжает: — Их столько тут перебывало, — он закатывает глаза. — Одна готесса, правда, задержалась. Три недели повстречался с ней после тридцатилетней хиппи — рекорд. Меняет девушек, как перчатки, с детства влюбчивый. Мама сетует и хватается за голову, мол: «И в кого ты такой, Казанова?» Одна даже забеременела, когда ему было пятнадцать, хорошо, что наши родители уговорили на аборт. Куда? Самим бы подняться… Она же еще, дурная, в наркологическом лежала и по городу ловила вылупившихся драконов. Серьезно! Бывало, идет на улице, стучит пустой бутылкой по фонарному столбу и кричит: «Вызывайте пожарных! Дракону три дня от роду, он не слезет сам! Поэтому драконы и вымирают, понастроили! Города убивают ящеров!» А сам Себастьян он, — Сиэль судорожно вздыхает и опускает ресницы, ему стыдно и тяжело признавать такое: — В общем… у моего брата бывает склонность к алкоголю. Представляешь, что вышло бы оставь они ребенка? Очередная деградированная ячейка общества. Регресс. Губы девушки плотно сжимаются. Покрытые блестящей помадой, они похожи на худых гусеничек. — Ты, наверное, хочешь возразить, что Себастьян не производит впечатление дурного человека? От кивка сережки бликуют на ярком солнце и отражаются в черных сердцах очков. — Так у него бывают ремиссии — мама и отец дождались спокойного часа и уехали нервы полечить, под честное слово Себастьяна. Но надолго ли его хватит? И я говорю это все тебе, Элизабет, потому что порочный круг не для такого создания. Ты как будто фея из иного измерения. Мы когда тебя увидели сразу подумали: «Погублена красивая бабочка». Конечно, ты можешь воспротивиться: «А вдруг я спасу его? Или ради меня он изменится?» Благородные мысли — гиблое дело, исключений не бывает. Даже материнская любовь не спасла сына, ты же не ставишь себя выше такой любви? Было бы слишком самонадеянно. Хлопает дверца. Сиэль проворно опускает очки на переносицу. Себастьян уже около них, с двумя стаканами: вода и лимонад со льдом, как по заказу. — Спасибо, — девушка принимает стакан, наблюдая, как Сиэль берет в рот трубочку и смачно затягивает напиток. — А ты точно один из младших? — спрашивает она. — А что? — Такой рассудительный, не по годам. — А как думаешь, почему? — «Жизнь заставила». Элизабет кивает: «Ну да, ну да», пьет охлажденную воду и старается не смотреть на Себастьяна. Ребята сидят так минут десять, затем девушка поднимается, берет в руки блестящий, переливающийся клатч: ей пора, она торопится, дела-дела. Себастьян провожает, они покидают территорию двора: не держась за руки, чуть на расстоянии друг от друга. Они с самого начала не были похожи на пару. Сиэль берет оставленный стакан Элизабет и, улыбаясь, выливает всю воду в траву.***
Подставляясь солнцу, расставив руки и ноги звездой на траве, Сиэль впервые ощущает себя не Кроликом, а кем-то другим. Тем же Осьминогом. Теперь Сиэль готов понять отца, которому было необходимо все контролировать: ощупывать, хватать, сжимать и утягивать обратно в священное черное лоно леса. Стоит отдать должное, Себастьян — упрямый, свободолюбивый — пытался вырваться. На вызволение себя из пропасти он выбрал самую неподходящую кандидатку. Феи должны порхать над радужными долинами, вылавливать блох из гривы единорогов, но никак не натягивать ремни волчьих намордников и полировать ядовитые шипы. — Проводил леди? — Сиэль ощущает нависшую тень. — Она больше не вернется. Все кончено. Себастьян садится рядом на траву. Садится, а затем ложится на живот. Синие глаза на мгновение появляются поверх красно-черных сердец. — Я предполагал, что это рано или поздно случиться. Она не наша. Чужая. Себастьян кладет в рот травинку. — Дело не в этом. Она не поверила в твою историю, даже не надейся. Просто… «Так будет лучше», — сказала и передала тебе послание: «Я, кажется, понимаю твой расчетливый страх». — Надо же, она смышленей, чем кажется. Хотя про страх, это перебор. И что это вообще за страх такой? Ты ей что-то говорил про нас? — Ни слова. Трюк с волосами, значит, тоже твой был? Себастьян подслушал разговор, иначе быть не может, и Сиэлю приходится ответить, когда насильно снимают очки — его ширму, щит безнаказанности. — Кто-то же должен был помочь Виктории проявить потенциал парикмахера, иначе бедняжка бы до своих волос добралась. Мама была огорчена, знаешь ли. Себастьян вздыхает: — Иногда хочется с тобой что-нибудь сделать, Сиэль. — Попробуй. К ним подбегают двойняшки: «Такой бабочки достаточно для богомола, Сиэль?» После убийства насекомых, они стали охотнее ловить корм для Счастливчика. Себастьян встает и прячется в доме. Ему нужно время, чтобы понять: из Черного Леса выхода нет, а все пути неизбежно приведут обратно. — Что там у вас? — вздыхает Сиэль и смотрит на улов, все так же поверх очков. Черная бабочка трепыхается в банке, чешуйки переливаются на солнце. — Отлично. Достаточно.***
Сиэль не может передать Себастьяну свою тревогу. Лес стал уязвим с гибелью Стражников, и Волк хочет вырваться из него в самое неподходящее время. Себастьян входит в спальню родителей и закрывает за собой дверь. Сиэль лежит на кровати, прикрыв глаза, но сегодня он все слышит особенно отчетливо. Его уши — это богомол, который сидит на вазе с сухими бессмертниками. От одного цемента они избавились, того, что в саду, но с другим придется мириться. Сиэль физически ощущает, как сильно шкаф хочет исторгнуть труп, как растут, сочатся мглой, трещины и из них дышит смерть. Больше, чем когда-либо. Тонкие, зловонные струйки частей Оливии щекочут кожу, скользят в ноздри, щиплют слизистую глаз и носоглотки. Сиэль десять тысяч раз извинялся во сне, но этого недостаточно. В конце концов, чтобы они ни сделали — всегда будет мало. Лесу нужно больше всего: почвы, удобрений, семян, света и тьмы, яда, зверей, крови, молитв. И особенно — особенно! — защиты, хотя бы пока деревья не окрепнут и не разрастутся. Их кора тонкая, как человеческая кожа, а ветви едва ли толще тростника. Разрастись — слово лежит во времени, устремляясь в будущее, которого нет. Время вновь останавливается. Плющ на стенках не растет, кора не грубеет, вода в кране не капает, а стрелки замирают, и только Себастьян садится на край постели, ложится рядом, бок о бок. Сиэль открывает веки. Он и Себастьян смотрят в потолок. — У меня ничего с ней не было. — Вот как. — Не веришь? — Не знаю. К чему все это было… — Наверное, это все был Себастьян из сна. Тот свободный от оков молодой человек — не из их семьи. Тот другой Себастьян оказался взаперти с кучей детей в страшном, одиноком доме и захотел вырваться любой ценой. Сиэль поворачивается на бок, и Себастьян отзеркаливает движение. — Но ты же проснулся? — синева теперь, совсем на манер отца-осьминога, ощупывает юношу. Спокойное лицо оказывается предельно близко, а рука отрешенно скользит по миловидной щечке вниз, по тщедушной груди и животу, замирает на талии. Сиэль отвечает тем же. Зеркало так зеркало. Но — это чужое сердце гулко стучит или его собственное? Губы брата оказываются предельно близко к губам Сиэля. — Пути назад не будет. Ты уверен?.. — Знаешь… — Сиэль льнет ближе к источнику тепла, — наверное, это единственная вещь, в которой я в последнее время могу быть уверен. Они целуют друг друга. Сначала целомудренно, робко, точно извиняясь, затем язык Себастьяна проникает внутрь. Он исследует маленькие зубки, встречаясь с языком Сиэля: их языки, как два одиноких кита, которые, наконец, услышали друг друга в необъятном океане. — Кажется, мы давно должны были, — шепчет Сиэль, — как будто у нас и не было никогда выбора… и это к лучшему, это хорошо. — Верно, так и должно быть, — выдыхает Себастьян и переворачивает Сиэля на спину. Он нависает над ним. Сиэль не знает, куда деть руки, поэтому решает просто отдаться. Это похоже на тот вечер, когда брат учил танцевать — нужно было просто поддаться и позволить себя вести. Каждый играет свою роль. Верно… Лес обездвижен, даже трещины перестали расти. Парень снимает футболку сначала с себя, затем стягивает синюю — через голову Сиэля. Расстегивает шорты, стягивает нижнее белье. Сиэль помогает избавиться от одежды, и расстегивает ремень на штанах. Себастьян избавляется от последней детали — своего нижнего белья — и они остаются голыми. Сиэль прижимает брата к себе: ему немного страшно. Страх смотрит сквозь призму сна и эхо сущности нерожденного близнеца. Происходящее кажется действом морока: размягченное, расплывчатое, застывшее… Единственный механизм в мире, который еще живет. Оно несет в себе чистоту облегчения, как контур распятия: вон он, испортил старые обои над их головами. Впервые ощущение страха доставляет Сиэлю прилив сил и надежду: вместе с осторожными поцелуями и касаниями пальцев, в которых есть несомненное, неумолимое продолжение самого Сиэля. Между сплетающимися телами отчетливо существующая связь: они вдвоем — и больше никого. «Никого кроме нас». Страшный секрет — возможно, никогда никого и не было и больше не будет. Не имеет значения, что станет после. Все они — цементная пыль. Деревья сгниют, превратятся труху или сгорят в пожарах. Пепел, пепел… Они всего лишь станут пеплом или исчезнут до его появления. Мир рухнет. Растворится. Его никогда не было и не будет без них. Что имеет значение, когда есть только они, которые и есть сам мир? — Странно, — шепчет Сиэль. Он сжимает, стискивает бедрами упругие, узкие бока, водит руками по уверенными плечам и шее, и, кажется, что брат вот-вот растворится. — Я как будто во сне. Все так… непохоже на правду. Отстраненно. Зыбко. — Я тоже… Себастьян призрачно улыбается сквозь поцелуй. Длинные пряди щекочут сначала живот, затем внутреннюю сторону бедер, которые юноша распахивает под требованием рук. Влажное, горячее, щедрое, глубокое. Поглощает. Сиэлю не хватает чувств. Кажется, в мгновение, когда Себастьян вбирает напряженный член в рот, чувства лопаются и перестают существовать. Вместо них остается растворение, восходящее и нисходящее угасание. Сжигание. Трансформация. Трещины в Черном Лесу синхронизируются со звучанием ломающихся веток, падающих деревьев. Этот грохот — сонм священных стражей — благословляющих Сиэля перестать быть насекомым, снять маску кролика и исчезнуть вовсе, как близнец. Черный Лес должен пережить ураган, а если нет… не имеет значения. Потому, что — никого, кроме них. Ничего больше… Сиэль сжимает черные пряди и оттягивает назад, он не сдерживает стоны: слишком громкие, они нелогично нарушают застывший поток времени. Себастьян приподнимается и подтягивается обратно. Сиэль обвивает жаркое тело руками и прижимается: их члены соприкасаются. Сиэль скользит ладонью вниз и обхватывает плоть Себастьяна: она значительно больше его собственной. Очень напряженный, отвердевший член. Пальчики ласково водят по стволу, и действия Сиэля отзеркаливают: его пенис тоже оказывается в плотном нежном кольце. У Сиэля во рту избыток влаги, и он осознает почему и для чего ее так много, но, если он это сделает, Себастьян прекратит ласку. Остановишься ты — остановлюсь я. «Я люблю», — как трудно даются слова через завесы наслаждения, и они так и не произносятся. Вспышки мыслей. Сиэль не испытывает больше ни стыда, ни потери времени. Движение руки Себастьяна в ответ ускоряются. Сиэль кончает, запрокидывая голову. Движения его собственной руки прекращаются, и Себастьян обхватывает ладонь брата и продолжает за него: ему все еще мало. Но Сиэль упрямо склоняется к паху Себастьяна: «Я сам», он лижет головку и повторяет то, что брат делал для Сиэля — вбирает член в рот. Себастьян издает сдавленный звук и вздрагивает — зубы, которыми Сиэль едва-едва задел кожу, но тут же исправился. Его рот еще никогда не был таким влажным и любящим. Себастьян прерывистым, тяжелым шепотом зовет брата по имени: заклинание обращения. Сиэль больше не сможет вернуть себе маску, и близнец смутно и как будто прощально скукоживается в груди. Сперма попадает на губы и пальцы. У ритуала сближения странный и солоноватый привкус. Потеря. Обретение. То, что они должны были сделать давным-давно, потому что… иначе быть не могло. Если бы родился близнец… Сиэля и Себастьяна не было бы вовсе. Все просто. Сиэль ложится обратно к брату, лицом к лицу, он прижимается к нему телом, ощущает горячность и влажность кожи, многообещающее сердцебиение — у Сиэля точно такое же. Они долго лежат, обнявшись. Сиэль задумчиво разглядывает чужую сперму на пальцах. По ассоциациям это как ядовитые семена-двойняшки. То, что растекается на коже — способно подарить жизнь. — Будь я девушкой, семья Блэквуд, возможно, пополнилась бы, — он говорит это отстраненно. Себастьян дотягивается до бумажных салфеток, отирает руку, вытаскивает из джинс сигарету и закуривает. — Мутант-циклоп. — Брюнет с сапфировым глазом. — С ресницами до лба. — По имени… — Гордон младший. Оба спрыскивают со смеху. — Мама, папа, я решил заняться таксидермией! — Неисповедимы пути генов семьи Блэквуд. Или… повторяемы. Сиэль наполовину вскарабкивается на Себастьяна. — А если серьезно, я думаю, что наши родители имели секрет. Прямые ресницы Себастьяна приходят в движение, под черной каймой сверкает темно-янтарный свет. — Ты так хочешь, чтобы мы не были родными братьями? Даже если у нас разные отцы, это ничего не меняет. Сиэль… чувствуешь вину теперь? Сиэль качает головой и целует нагретый им же участок кожи на животе Себастьяна. — Нет. — Он чувствует что-то другое, незнакомое раньше. Он не может объяснить. — А если я расскажу тебе правду о родителях?.. — Это ничего не изменит. Постой… ты что-то знаешь? — А ты правда хочешь знать? Подумай очень хорошо. Дежа вю. Так Сиэль спрашивал у Ханны, хочет ли она узнать правду о том, где мама. Но Сиэль не думает долго, как и сестра. — Говори. Себастьян выдыхает дым и тушит сигарету в пустом стакане. — Извини, но, когда еще до того, как мы искали с тобой документы, я нашел их. — Почему не сказал сразу? — Хотелось иметь подушку безопасности. Я думал, может найду зацепку… дальних родственников на случай, если… если нас захотят разлучить. Не хотелось тебя трогать, ты и так переживал. — И что ты нашел? — Почти ничего. Это что касается формальных бумажек, но есть и еще кое-что… мама вела дневник. У Сиэля пересыхает во рту. Себастьян, видя его замешательство, успокаивающе поглаживает по щеке: — Думаю, она давала шанс узнать правду, но так, что найти ее было почти невозможно. Вряд ли бы мы нашли тайник, если бы я не подготавливал шкаф. Скажу даже больше: сейчас мелькнула мысль, глядя на это, — Себастьян указал взглядом на след от распятия на стене — что мать переложила момент истины в руки божьи: шанс найти секрет был слишком невелик. — В шкафу?.. — В задней стенке. Когда я примерял брезент для цемента, она отвалилась. — Вот как… — Я могу его принести, чтобы ты прочитал. Но Сиэль качает головой. — Хочу услышать от тебя. Себастьян ухмыляется. — Ты еще можешь отказаться. Знаешь, есть вещи, которые может лучше и не знать. Выбор за тобой. — Говори. Становится зябко: их остывающие тела Себастьян прикрывает одеялом, а затем сразу начинает: — Мама и папа родились в одном городе, по одному адресу. У их родителей были одинаковые имена… — Брат и сестра? Себастьян кивает. — Отец Оливии и Гордона — наш дедушка — был служителем церкви, в доме царила излишняя набожность, и если бы только она. Наш дедушка был тираном и педофилом. Мне кажется, Оливия и Гордон сплотились против отца еще в детстве и оказались близки с ранних лет. Когда отец застал любовников вместе, он проклял их и выгнал из дома. Весть о связи брата и сестры распространилась на весь город, так что отец не смог больше быть священником. Оливии и Гордону ждать помощи оказалось неоткуда, поэтому они бежали в другой город, а спустя несколько лет к ним явился и отец, чтобы не давать жить. Вроде, совсем из ума выжил: боялся, что они выдадут секрет — уже про него — или… или просто из ненависти. Внутри Сиэля что-то сворачивается в тугой комок. Возможно, Себастьян не так понял записи? — Она написала прямо это слово: «Педофил»? Так и написала? — Понимаю твои чувства, это одна из причин, почему я молчал. Их собственный отец развращал их уже с детства. И как я понял, убегали мы все время именно от чокнутого деда. У Сиэля кружится голова. Он вжимает пальцы в одеяло и с тревогой всматривается в лицо брата. — Себастьян, это значит, что мы можем быть детьми не Гордона, а дедушки? — Уверен, что нет. Если только я один, но… нет. По возрасту не сходится. Они сбежали в юности, лет в семнадцать, я родился, когда матери было восемнадцать… Возможно, я — сын не Гордона, но вы — точно его дети. — Себастьян… — Сиэлю необходимо обнять его как можно крепче. — Продолжай. — Больше и нечего продолжать. Исповедь матушки коротка. Как и жизнь. История заканчивается быстро. На момент, когда мы поселились здесь перед тем, как Гордон погиб — вернее, перед работой в саду — он разговаривал по телефону. Ему сообщили, что кто-то умер. Я полагаю, это и был дедушка. Поиски оказались окончены, можно было вздохнуть свободно. — Не понимаю… — Ирония в том, что после отца, умер и сам Гордон. Оливия увидела в этом знак божий — наказание — и совсем сдала. Ты, может быть, не слышал… но по ночам она только и делала, что молилась. — Неужели она жалела обо всем? — Она любила нас больше всего на свете, в этом не может быть сомнений. Становится понятным, почему их мать всегда была столь набожной и излучала ауру вины, почему Гордон был зациклен на самозащите. Почему Блэквуды так нелюдимы, как настороженные звери. Они и правда чужие этому миру. Как пришельцы со своей инакой любовью. Но любовь ли это? Сиэль облизывает пересохшие губы, от волнения у него даже закружилась голова: — А Гордон… думаешь он маму мог заставлять, как дедушка? Как его звали? — Она не называла имени, полагаю, оно было ей противно. И — глупости, — Себастьян качает головой. — Она любила нашего отца. Он был не идеалом, но… любила, судя по записям. Им никто не верил, когда они были маленькими, думаю, это могло их сблизить. — А бабушка? Все же я должен прочитать все сам. — Там нет подробностей, Сиэль. Мать не стала бы вдаваться в них. Достаточно и того, что есть. Как я понял, их мать не верила детям или закрывала глаза. Так или иначе, они были во всем мире одни со своей проблемой. Лицом к лицу с отцом. — Странно… Как все странно, Себастьян… и непонятно. — Да… Некоторые вещи должны быть погребены под слоем пыли и земли. Утрамбованы в цемент. Поэтому история Гордона и Оливии останется тайной под семью замками. Если Альберт, Сиэль и Себастьян не дадут потомства, семья Блэквудов канет в лету. Кому будут нужна история их семьи? Имеет ли это значение на самом деле? Сиэль тихо, почти невесомо касается лица любимого. Может быть, мама была права, и Блэквуды действительно прокляты? Оливия и Гордон, а теперь Сиэль и Себастьян. Надежда начать все сначала только у самого младшего мальчика в семье. Альберт и Виктория с коротким помешательством на смене пола как будто в воду глядели. В зловещем лесу природа действительно ошиблась, только не в двойняшках — это Сиэлю стоило родиться девушкой, чтобы продолжить проклятие. От мысли, что все будет иначе — навсегда — Сиэль испытывает возбуждение. Он дразнит Себастьяна поцелуями и касаниями, чтобы завершить начатое. Себастьян покорен. Он заполняет Сиэля изнутри. Вместе с болью и перенасыщением — слишком туго, много, тяжело, давяще — проклятие искажается и исчезает совсем. Любовь Сиэля и Себастьяна настолько грязная, что Оливия и Гордон могут успокоиться. Они чисты. Когда Сиэль несдержанно скулит от боли, Себастьян зацеловывает пылающее и мокрое от слез лицо. — Извини, я делаю тебе больно. Потерпи. Сиэль обвивает ручонками горячую шею: «Не останавливайся». Когда они умрут, исчезнет и мир. Родители, двойняшки, Ханна — мелькающие образы на фоне сада, растворяются в нем и исчезают только для того, чтобы вернуться вновь. У Себастьяна всегда горячие, уверенные ладони: они выловят Сиэля из любого дна, а жадное, прерывистое дыхание брата Сиэль впитывает в себя. Себастьяну он не позволит раствориться ни на мгновение. Кому угодно, только не ему. В нарастающую боль вкрадывается пятнышко света — наслаждение. Оно растет, перекрывая собой все прочее. Сад умирает, чтобы зацвести вновь. Их мрачный цементный сад кричит трещинами. Себастьян замирает, чтобы излиться в Сиэля, в это же время кончает и сам Сиэль.***
— Ты, наверное, не помнишь, но в детстве я пел в хоре. — Помню. — И ты должен был сидеть в зале, чтобы я смог петь. Подбадривать. Себастьян улыбается. — Помню, Сиэль, вернее, Ангелочек. — Но на Рождество ты заболел и не смог прийти. — Это тоже помню. — И вот: я тебе никогда не рассказывал, что там произошло в тот вечер, но хочу рассказать сейчас, только не смейся… — Ты нашел лицо, похожее на меня и представил, что это я. — Нет. Это не вся история, Себастьян. — Тогда слушаю. Сиэль хочет перевернуться на живот, чтобы смотреть Себастьяну в лицо, но передумывает — лежать на руке брата и глядеть с ним на след от распятия тоже чудесно. — Я очень волновался, мне необходима была поддержка. Зная, что тебя не будет, я действительно выудил из толпы черноволосое мужское лицо. Только… Веришь или нет, но это был правда ты. Тебе было лет тридцать пять-сорок. Рядом сидел я, взрослый я. Сначала, я даже подумал, что это мой близнец, но теперь уверен, что это был все же я сам. Мы сидели рядом. Вдруг я, который сидел в зале, помахал себе, то есть мне, и улыбнулся. Да так, что не осталось сомнений — он обо всем знает. Приглядевшись — а я не сводил глаз со странных людей все время — я заметил по левую руку от мужчины — то есть, тебя, Себастьян — беловолосую женщину с ярко-лиловой помадой. На руках у нее сидел ребенок. Мадонна с младенцем. Ханна. А по правую руку от меня сидели двойняшки — уже взрослые, но это определенно были они. Себастьян закуривает и пытается осмыслить рассказ. — Игра света, волнения. Сходство. Дело случая. Но Сиэль упрямо качает головой. — Это были мы, Себастьян. Это были мы, и у нас все было хорошо. Юноша решает не спорить: зачем? Он задумчиво ведет бровью и выдыхает струйку дыма. Где-то на сухих бутонах шевелит жвалами богомол. — Значит, Ханна не уйдет в монастырь? — Нет. — А двойняшки? — У них все будет хорошо. У них будут свои семьи. — А мы? — У тебя было очень довольное лицо, настолько довольное, что меня огорчило то, что ты не узнал меня. — Но ты говоришь, тебя узнал сам ты? — Он помахал мне и улыбнулся и, кажется, что-то прошептал. Думаю, он пожелал удачи, или я так хочу думать… не знаю… — Вот как… — Да так. У нас все будет хорошо, Себастьян. Сам подумай: кто если не мы? Мы ведь справимся, верно? Сиэль всматривается в родное лицо: он как будто не надеется на что-то хорошее, лишь хочет услышать правду. Себастьян тоже. Возможно, поэтому он отвечает: — Да, справимся. Справимся. Он закрепляет обещание поцелуем. На его макушку тут же слетает зеленый богомол, их семейный талисман удачи. Счастливчик, от слова «счастье».Эпилог
Ханна Фаустус впервые за долгие годы так волнуется. Она выходит из машины следом за мужем Клодом. Дом Блэквудов остался таким же, как и прежде, даже за слоем другой штукатурки: память рисует поверх настоящего, и женщина глубоко, до боли в груди, вздыхает — память не принадлежит ей. Возможно, в другом месте, подальше, но не здесь, не напротив этой крыши и этого сада и, кажется, что даже — неба. Особенного неба, под которым она молилась. — Алоис, милый, — зовет она белокурого мальчика, тот хлопает дверцей автомобиля и задирает голову вверх, на здание, с серьёзным и предвкушающим выражением. Второго сына, Луку, Ханна держит на руках, ему всего год. Клод протирает очки от упавших и уже успевших подтаять снежинок. Он скептически оглядывает дом. Здание больше напоминает карликовый темный замок: шпилеобразные крыши, витые чугунные балкончики, повсеместно поросшие заросли плюща — какого-то агрессивного — темно-бордовая кирпичная дорожка и такого же цвета ступени наверх небольшого склона. — Недурно. Только уж мрачно. Ханна подбирает подолы платья и цокает каблуками, поднимаясь по невысокой лестнице. Ступени не те, что прежде, и все же ноги ступают именно по старым. Как она взлетала по ним, ощущая себя птицей в клетке, как привязанная, и, точно магнитом, девочку тянуло в сердцевину дома, к Оливии Блэквуд. Одна, две… шесть, восемь… как будто ступеней стало больше. Ханна не помнит, сколько их было, и ощущает легкий укол вины. От чего сердце так сжимается? — И что, двое братьев до сих пор живут вдвоем? — уточняет супруг. Ему кажется это странным. Он идет следом, неся рождественское угощение — большой тыквенный пирог. — Я же говорила, — убежденные холостяки. Когда дело касается детства Ханны и ее семьи, Клод привык молчать и не задавать лишних вопросов. Дверная ручка в виде оскалившегося зайца. Она же звонок, если поднять. У Клода морда вызывает странную смесь отвращения, а вот Ханна и Алоис улыбаются, и женщина предчувствует, что сыновьям дом дядей придется по вкусу… Звонок не успевает прозвенеть, как дверь открывает невысокий мужчина. Темно-синие глаза — колодец. Ханна узнает их из миллионов. Они остались такими же, как и прежде, разве что стали излучать более мягкий свет. Если раньше Сиэль постоянно от кого-то защищался, то теперь, он с уверенностью занял удобное положение — на какой-то возвышенности — и, наконец, успокоился. — Добро пожаловать, мы вас ждали. Внутри тепло, неяркое освещение и пахнет горячим ужином, в гостиной мерцает пышная елка. Женщина передает сына Клоду и крепко обнимается с братом. Тут же ее зовет по имени низкий, бархатный голос, и Ханна улыбается прежде, чем видит владельца: высокого, черноволосого мужчину. Он спускается с лестницы, они обнимаются. Ханна не сдерживает слез, а Клод не может вспомнить, когда супруга плакала последний раз. И вообще, видел ли он ее плачущей? — Наша дорогая, святая девочка, — улыбается Себастьян и оглаживает ее лицо. Да, она для него навсегда останется одной из самых младших: уже не робкая, сбитая с толку птичка, а — как бы сказал Сиэль с гордостью — сильная и независимая гарпия без шор. Что и говорить, Гордон был бы жестоко разочарован дочерью. К счастью. — Представишь нас своей семье? — просит Сиэль. Он привычно занимает место около Себастьяна, по левую сторону. То же движение, что и в детстве: при скоплении людей больше двух, средний брат ненавязчиво, но ловко прячется под боком старшего. «Как и всегда», — замечает Ханна и ощущает странное спокойствие. Все на своих местах. Почти… — Себастьян, Сиэль, это мой муж Клод. Для кого-то, например Клода, это может показаться странным — увидеть живьем единственную семью супруги только спустя пару лет брака, да еще при подросших детях. Но Ханна уверена — он переживет. — Приятно познакомиться, Ханна много писала о вас в письмах, — братья по очереди пожимают руку мужчине в очках. «Подчеркнуто невозмутимый, хотя волнуется, и это ощущается по рукам», — думает Себастьян. «А он типажа Себастьяна, интересно, почему», — предполагает Сиэль. Впрочем, он тут же старается не думать об этом: Ханну можно понять. — Я тоже о вас много слышал. — Надеюсь, только хорошее, — замечает Сиэль. — А это наши племянники? — Алоис и младший — Лука. — Надо же, какие уже большие. У Алоиса глаза мамы, а Лука весь в отца, верно? Лука звенит погремушкой, как будто в подтверждение, да, все именно так. — Можно подержать? — Себастьян обращается к Ханне, он принимает ребенка на руки и довольно ловко. Сиэль заметил, что дети любят Себастьяна, чего не сказать о Сиэле. — У вас нет детей? — интересуется Клод. Себастьян переглядывается с Ханной, но отвечает Сиэль: — Нет, ни у меня, ни у Себастьяна. — Им в свое время хватило понянчиться, — вмешивается женщина. — А где?.. Слова не успевают слететь с языка: дверь открывается и впускает мороз с улицы. Крупицы снежинок хаотично разлетаются и оседают на волосах. Все происходит быстро, как и должно случаться рождественскому чуду. Но на самом деле, увидев подъехавшую машину, Сиэль сделал звонок. Его ждали, его просили. В отличие от Ханны, двойняшки никуда не уезжали. Они жили в своих семьях в десяти минутах езды от дома Блэквудов. Виктория — маленькая, хрупкая женщина с длинными волосами и кукольными глазами. Альберт — мужчина ей под стать, с очень живым и добрым взглядом. Подумать только, что эти двое вытворяли много лет назад — и не верится, что это те самые дети. — Ханна! — в один голос восклицают они и бросаются к сестре. — Мы уж думали, ты нас совсем забыла! Столько лет! Одними письмами сыт не будешь! — Ну как возможно вас забыть? И правда, как? Лука в восторге от лица дяди, особенно от длинного тонкого носа — самая выпуклая часть, которую можно пощупать, сжать да покрепче. — Ты уже подержал, моя очередь, — Сиэль требовательно дергает брата за рукав. Детей он не выносит, но для племянников сделает исключение. Нужно успеть помелькать перед их взором на память прежде, чем Себастьян затмит собой все остальное. Аура у него такая. Клод тем временем осматривает фотографии. Они повсюду: в рамках на стенах, на каминной полке и столиках: черно-белыми контурами, реже — цветными — все шепчет о том, что «семья» в этом доме имеет особенное значение. — У нас еще много семейных альбомов, если хотите ознакомиться… — предлагает Себастьян. За его плечом Сиэль пытается установить контакт с Лукой, но только получает погремушкой по лбу. Клод поправляет очки. — Очень интересно. Признаться, Ханна немного рассказывает о семье. — Неудивительно, из нас всех она всегда была самой скромной и тихой. Покуда миссис Фаустус пытается совладать с возбужденными двойняшками — два по-прежнему — сила — Себастьян устраивает мистера Фаустуса на диване, где показывает альбомы. — К сожалению, у нас не осталось старых семейных фото, они начинаются с возраста, когда Ханне десять лет. После той ночи «обнажающей всю возможную правду», Сиэль настоял на покупке фотоаппарата. О, эти семейные снимки. — Родители их не делали, значит, начнем мы. Мы ведь по-прежнему семья, верно? Иногда Себастьяну кажется, что эта идея скрепила их куда больше, чем все предыдущие попытки. Открыв чувства друг друга, старшие братья успокоились и смогли сообща направить все свои силы на дом. Блэквуды стали больше времени проводить вместе — беззастенчиво погружаясь друг в друга. Себастьян, который до этого не решался использовать автомобиль родителей, стал иногда вывозить остальных на природу. Глоток чистого воздуха после цемента. Несмотря на все сложности, он поступил в колледж, и это заложило фундамент — больше цемента — в их будущее. То, что казалось почти невозможным… оказалось, так или иначе, преодолено. Теперь прошлое вызывает лишь теплую или странную улыбку, но тогда… Себастьян запомнил слова Сиэля, сказанные перед их первой ночью: «Никого кроме нас». Оставшиеся Блэквуды жили, как ощетинившиеся зверята, прижавшись друг к другу. Никого лишнего в ряд. Только друг за друга. Им и так слишком тесно. Как еще им было выжить?.. Клод листает страницы, всматриваясь в лица. Вот Ханна в купальнике моет арбуз, двойняшки пытаются его стащить, а уже на следующем кадре Альберт и Виктория нашли медузу в луже, и Сиэль что-то им разъясняет с крайне серьезным выражением. — О том, что бедняжку нельзя трогать. Двойняшки у нас иногда… были жестокими натуралистами. Скажем так, — поясняет Сиэль. Вот Блэквуды у костра: Альберт и Виктория жарят кусочки рыбы на ветках, Ханна меланхолично кусает ломтик арбуза, сидя между братьями. Вечереет. На плечах девочки плед, а юноши, мокрые после купания, покрылись гусиной кожей, хотя все же, судя по дерзким улыбкам, сделают еще ни одну вылазку в море. Себастьян помнит прятки за скалой. Пылкость Сиэля и собственная жадность воздействовали на него сродни колдовству. Силы для жизни и борьбы, казавшиеся исчерпанными до дна, внезапно окатывали с головой, как огромная синяя волна… Его глаза. Сиэль, как источник, все время был рядом, но Себастьян решился открыть его только в самую критичную минуту, когда жизнь уже распадалась на куски. Клод изучает фото, пытаясь склеить те скудные обрывки из рассказов Ханны о семье. Он замечает особенность альбомов: нет родителей, ни на одном кадре. — О, они не любили фотографироваться, — почти в один голос. Черно-белые силуэты. Два брата пойманы фотографом, и, судя по детскому пальцу в кадре — одним из двойняшек: жаркий день, повсюду много цветов, какие-то неряшливые джунгли, Сиэль в забавных очках в виде сердец. Маленький и хрупкий, он похож на принцессу (Клод пересмотрел кадр) на руках Себастьяна: сопротивляется поливу из шланга, который направляет вверх Ханна. Ханна смеется вместе со старшим братом и выглядит счастливой. «Такая беззаботная», — шепчет Клод. А вот Сиэль и Себастьян стоят на берегу озера и кормят лебедей: белого и черного. Довольно меланхоличная работа, но чем-то притягивает. Возможно, загадочным выражением лиц? Клод вспоминает притчу про то, что… какого внутреннего зверя кормить — черного или белого — тот и будет крепче. Эти две птицы такие упитанные... Еще одно фото: сделанное из окна дома. Ханна лепит снеговика, и он довольно странный, с дырой в животе, из которой торчит голова куклы. Но Ханна всегда выделялась нестандартным взглядом. Себастьян отмечает этот момент в памяти, как день отказа от монашества. Снег как будто очистил их дом окончательно перед новыми свершениями. В день Снеговика в дверь позвонил молодой человек и попросил Ханну. — Не напомните, кто у нас жаждал стать монахиней? — Себастьян просто не мог не подтрунить над сестрой, которая очевидно нарядилась на свидание. За это он получил ощутимый щипок от Сиэля: «Не вспоминай». Каким-то образом Бог Ханны трансформировался в Любовь. Любви не нужны храмы или пасторы, узкие кельи и правила. Даже алтарь. Ханна променяла келью на пышный цветущий сад. Задача Себастьяна и Сиэля состояла лишь в том, чтобы доломать в нем остатки цемента. «Ханна, ради бога, люби!» — А вы не женаты и не были? — Клод смотрит на Себастьяна, затем переводит взгляд на Сиэля. Тот держит на руках Луку и показывает Алоису богомола: «Вон на ветке фикуса притаился». — «Не вижу, где?» — «Да вон же!» — «Ого-о! Потрясающе! Похож на скрюченного сморщенного буддиста! Мам, пап, тут богомол на листике, и он отвратительно-прекрасен! Удивителен! Можно его покормить?» Себастьян улыбается: «Сиэль внутри плачет от счастья. Еще бы, найти родственную душу, которая будет в таком же восторге от его питомцев, как он сам». Он отвечает на вопрос Клода: — Нет. Никогда. — Не встретили свою любовь? — О, от чего же, встретил. Именно поэтому. Брак оказался не для меня. — Понятно, — отвечает Клод, тогда как ему совсем непонятно. Виктория и Альберт предлагают прогуляться по городу до храма: «Послушаем рождественский хор, а после поужинаем». Замечательная идея. Ханна хочет осмотреться, и погода благоволит, но перед этим… Женщина шепчет на ухо Себастьяну: «Ключ?» — «Все там же». Она незаметно ускользает из комнаты. Дверь в подвал — новая, как и замок. А вот внизу почти ничего не изменилось. Дубовый шкаф лежит горизонтально дверцами к потолку. Время остановилось, и взрослая женщина, мать двоих детей, превращается в напуганную девочку. Тихий взгляд отмечает, что шкафу давно никто не носил цветы, или так кажется? Зимой нет цветов. Миссис Фаустус присаживается рядом и обнимает колени руками. — Все хорошо, мама… Все хорошо. Ничего как будто не изменилось. Тихо кружит редкий снег, вечереет. Повсюду загораются огни: фонари, гирлянды. Странно представлять, что с таким миром соседствовал мир Блэквудов. Алоис взахлеб делится с родителями желанием завести богомола. — Только если дядя выделит для тебя питомца, — улыбается ему мать. — У меня их много, — отмахивается Сиэль. — Выберешь себе счастливца. — Хочу зеленого, дядя Сиэль! — Они приносят удачу. — Правда? — Уж проверено. Хор поет не в самом храме, а в соседнем здании. Зрители усаживаются по местам: людей много. Ханна с детьми садится рядом с Клодом, Сиэль и Себастьян в центре, рядом с ними Альберт и Виктория. Хор мальчиков выводят на сцену. Вереница издали похожа на пушистый сугроб. Румяные, беленькие ягнята. Сиэль замечает Ангела первее. Он уже знает, что синеглазый мальчик в хоре увидит сначала Себастьяна, а уже после — всех остальных, как второстепенных персонажей. Дети начинают петь. — Думаешь, хорошо поют? — спрашивает Сиэль мужчину рядом с собой. Мужчине тридцать восемь лет, и он не любит посещать «божий дом», но ради просьб остальных, желающих, согласен и потерпеть. — Вполне сносно. Сиэль улыбается. Да, в тот день Ангелу тяжело далось выступление. Если бы не Себастьян, который сейчас сидит рядом и ничего не подозревает, пожалуй, все получилось бы в разы хуже. Он волнуется. О, он так волнуется! Перед глазами плывут цветные пятна, поэтому приходится прикладывать усилие, чтобы сфокусировать взгляд: зрителей долго не видно из-за яркого света, бросаемого на сцену. Глазам нужно привыкнуть… Наконец, Ангелок выхватывает взором первого попавшегося бледнолицего брюнета. Спасительные очертания. Зацепка. Якорь в живом море. Сиэль тут же машет самому себе рукой: «Здравствуй». Синие глаза даже издали кажутся неестественно огромными. Может, это и не Ангел вовсе? Но какая разница, Сиэль лишь хочет обратиться к духу прошлого, тому маленькому вечно напуганному мальчишке, который все еще сидит глубоко внутри. Мальчик на сцене уверен, что корень его слабостей и беды — в съеденном близнеце, но это ложь. Он ни в чем не виноват. Ох, как бы Сиэль хотел передать свои знания. Однако, все, что он может, тесно переплести пальцы с пальцами Себастьяна и мысленно прошептать: «Ты сильный, Сиэль. Сколько бы тебе не пришлось пережить, ты со всем справишься. Поверь в себя и хоть немного — совсем чуть-чуть — поверь в них тоже. Никто, кроме вас, не справится».