***
На следующее утро Сиэль накрывает на стол. Он, как обычно, ставит перед членами семьи тарелки с завтраком: Себастьяну яичница с беконом, прожаренным до хрустящих корочек, тосты с маслом и кофе — как он любит без сахара со сливками — Ханне яичница и тосты с ягодным джемом, чай с молоком, Сиэлю вареное яйцо и тост с шоколадной пастой, а двойняшкам… то, что заслужили. Они кричат в голос: «Фу-у!» и подскакивают с мест. Зеленых оттенков лапки, горохового цвета крылья, некоторые с цветными узорами, но все, как один, ободраны до неузнаваемости. Сиэль сам еще не до конца опознал тела. Голову Принцессы он насадил на зубчик детской вилочки. Сиэль ухмыляется. — Что? Не нравится собственная работа? — Гадко! — восклицает Виктория. — Гадко! Это нехорошо! Ханна встает изо стола. Ее тошнит, и она убегает в ванную. Себастьян продолжает завтракать — у него-то время строго распределено по графику. — Помните, вы просили у папы черепашку на Рождество? Так вот это, — Сиэль подхватывает тарелку с богомолами и проносит перед кривляющимися лицами брата и сестры, — такие же живые существа! О, да! Как черепашка, собачка и кошечка. И вы не имеете - слышите? - не имеете права причинять им боль! Вы кем себя возомнили? Двойняшки прячутся за стулом Себастьяна, надеясь, что хоть он образумит обезумевшего брата, но тот молчит. — Себастьян, — Виктория дергает брата за рукав. — Себастьян, сделай что-нибудь! — Сиэль страшный! Но парень только отцепляет от себя пальчики: — Отвечайте за свои поступки, — говорит он и продолжает завтракать. Тогда дети прячутся под стол. Однако, вилочка с насаженной головой находит их и там. Глаза насекомого укоризненно наблюдают за ними. Заглотив завтрак, Себастьян встает: — Я пошел, нельзя сегодня опаздывать, а ты не… ладно, пока. — Ага. Удачного дня, — бросает Сиэль. Он складывает освободившуюся тарелку в раковину и возвращается к двойняшкам вместе с Принцессой. Присаживается на корточки. — Идем, живо! — велит он. — К-куда? — дети мнутся, они впервые так сильно боятся синеглазого. У него жутко горят глаза, как будто это и не он, а какой-то другой, незнакомый мальчик. — Куда еще? Хоронить, как положено. В саду под надзором дети выкапывают пять ямок. Под кустиками азалий. «Пять гробиков для ручных обезьянок», — вспоминается цитата из книги Себастьяна. Злой рок. Нависший топор — лопата. Останки Сиэль сбрасывает по чуть-чуть в каждую ямку, вперемешку, так как разделение по целому оказалось невозможным. — Этот — говорит он, пока Альберт работает землеройщиком, — был самым добрым. Любил мух и сидеть на цветах. Вторая яма. — А эта девочка имела тихий нрав, абсолютно ручная и даже ласковая. Не хуже кошки. Третья: — Хитрый. Любознательный. Были попытки побега. Такого изощренного — Себастьян не даст соврать — чуть не ушел из дома на его спине. — На спине? Как на лошадке? — спрашивает Виктория. — Именно так. Оседлав ничего не подозревающего Себастьяна, как ковбой — мустанга. Не хватало только шляпы и лассо. — Какой смелый… — бормочет Альберт. Он не сдерживает грустной улыбки, так как отчетливо вообразил богомола с усами и в шляпе: «Иуху-ху-ху!» Четвертая. Тут Сиэль говорит медленней: — Ветеран. Одиннадцать месяцев от роду. Старичок. Безобидный, как мотылек. Любил сидеть на плече и чистить мордаху. Иногда рассказывал о том, как воевал. Его излюбленная история: «Драматичная схватка с осой на изумрудном листе фикуса ровно в полдень». Пятая, она же последняя ямка, самая глубокая. Сиэль присаживается и тоже бросает горсть земли сверху. — Принцесса и любимица. Самая крупная самка, боевая жрица высшего ранга, защитница моего сердца. Всегда могла выслушать и утешить, а что еще нужно хозяину? Альберт ковыряет пальчиком комок земли и растирает в пыль. Пара капель падает на камешек у коленок. Виктория всхлипывает: — Мы не хотели их убивать, Сиэль! Честное слово! — Но сделали это. Вы хоть чувствуете вину? Мальчик и девочка сначала слабо, а затем все более горячо кивают, тогда, когда уже отчетливо плачут, и Сиэль испытывает чувство облегчения. По своему желанию дети кладут на могилки по жирному колокольчику, а ветерану достается еще и клевер — орден за боевые заслуги: «Извините нас». Далее завтрак. В сервизе Блэквудов убавится на две тарелки: Сиэль выбросит их, как посмертное ложе насекомых, — чтобы не напоминали. Но ведь и дело того стоило. Удивительно, однако, что это не Сиэль успокаивал агрессию Себастьяна, а, наоборот. «Бросить в подвал к мертвецам уже не получится», — размышлял Сиэль еще вчера, когда ярость поглотила с головой. Себастьян тихо втолковывал ему, что нужно успокоиться и подумать, тогда Сиэль и вспомнил о близнеце: «Ты же выручал меня все время! Выручи и теперь, только разумно, как надо». Так и появилась идея с богомольем завтраком. И, как оказалось, у Себастьяна, которому пришлось сдерживать порывы Сиэля, тоже появилась своя идея. Вечером после ужина он предлагает устроить вечернюю беседу. — Что это за беседа такая? — Альберт торопится ухватить Викторию за руку, на случай если придется быстро удирать. — Там будут мертвецы? — взмахивает ресницами Виктория в кепке. — Какие мертвецы? — не понял Себастьян. — Вовсе нет. Сиэлю вновь становится неловко: внутри ерзает червяк, а потом от него, как от уже пожранного и бесполезного трупа, топают легионы муравьев — мурашки от затылка до пят. Себастьян не знает про подвал и мертвых. — Поговорим друг с другом честно. Выскажем все обиды или просто… расскажем, что чувствуем. Мы давно не разговаривали все вместе. Альберт дует на «челку» и закатывает глаза: «Вот еще!» Виктория хмурит брови, а Ханна задумчиво облизывает губы. Беседа в зале, у камина, на полу, в кругу с чашечками чая. Огонь не зажигают, потому что душно. Из открытых настежь окон слышен стрекот насекомых. — Итак, — Себастьян оглядывает всех, — выскажем, все что у нас наболело. Поскольку мы семья, говорить можно, о чем угодно. Суть ясна? Важно говорить искренне. Здесь все свои. Начинаем. Альберт поднимает руку, как на занятиях в саду. Себастьян говорит: — Альберт хочет высказаться первым. Слушаем, Альберт, тебя. У мальчика глаза загораются звездочками, и от возбуждения он даже высовывает кончик языка. — Можно мне отрастить волосы до попы? — У тебя будут вши, — отвечает Сиэль. — Ты знаешь, что такое вши, Альберт? Страшные насекомые, которые ползают по коже, и все чешется, чешется, чешется… — У Альберта нет вшей, — мальчик имеет в виду Викторию. Они продолжают менять свои имена, хоть уже и не так часто. Иногда Альберт становится самим собой и даже забывает про парик. Сиэль парирует: — Потому что она девочка. — Но я тоже девочка! — Она девочка по природе. Смирись, Альберт. Мы не всегда получаем то, что хотим. Сиэль складывает руки на груди: — Это все? Следующий. Виктория поднимается на ноги и для пущей убедительности бросает кепку на ковер. — Мы устали ловить стрекоз. Бабочек еще куда ни шло, но стрекозы — ужасно. Бабочек еще сачком и курткой накрыть можно, а стрекозы — ну никак. Объявляем забастовку! В один голос двойняшки кричат: — Нет стрекозам! — Нет стрекозам! Сиэль иногда смотрит новостные каналы: неудивительно. Он вспыхивает: — Эй! Я вас ни разу не заставлял их ловить! Вы просьбу от приказа отличать умеете? Виктория показывает ему язык: «Бззззъ!» Да и ловить-то не для кого, кроме Счастливчика. Двойняшки как будто нарочно не понимают, для кого все это делали, и Сиэль начинает сомневаться в искренности раскаяния. — Ладно, — замечает Себастьян, — что-нибудь еще? Альберт, Виктория, не хотите поговорить о том, например, почему вы хотите быть… как это назвать…. После работы Себастьян иногда плохо соображает, так что Сиэль подсказывает: — Почему вы хотите стать мальчиком и девочкой наоборот. «Гениально», — читается на лице Себастьяна, и брат утешающе похлопывает по плечу: «Бывает». Прежде, чем ответить, Альберт косится на сестру: — Так лучше. — Чем лучше? Оба пожимают плечами. — Альберт не будет, как папа, если он будет Викторией. Он будет как Сиэль. — А Виктория не будет, как мама, если будет… — девочка тяжело вздыхает, — Альбертом. Она, как… ну, Себастьян. Сиэль ничего не понимает, и догадывается, что этот ребус им с Себастьяном не сломать. Во всяком случае, не сейчас. — А что можно было бы сделать, чтобы вы вновь хорошо себя почувствовали, будучи Альбертом и Викторией? — интересуется черноволосый. Хитрый. Дети вновь пожимают плечами, девочка трет нос и снова тяжко вздыхает. Им сложно совмещать мир взрослых и свой — отгороженный, затейливый. Им уже хочется обратно, но они вынуждены терпеть старших. — Ладно, а что вы чувствуете? Тут двойняшки более словоохотливы: — Мамы нет, — отвечает девочка, и Альберт кивает: — Это как время, когда она ушла в магазин. Когда все дома после школы, кроме папы, — папочка еще не вернулся с работы — а мама отошла в магазин… — И вот-вот должна вернуться. — Но задерживается. — Наверное, в магазине очередь, — пожимает плечами Виктория. — Или она шла-шла и нашла потерянного котеночка, он так громко плачет, ему одиноко, и она берет его на руки и гладит-гладит… — Угощает молочком. — Поет колыбельную. — Он засыпает, и она бежит к нам. На странном рассказе двойняшки замолкают: они не знают, что дальше, не могут увидеть, ведь на пороге не раздадутся шаги и ключ не провернется в замочной скважине, он может провернутся только через их усилие. Но уже в двери подвала. Тикают настенные старые часы — те, что всегда переезжали вместе с Блэквудами. Оливия говорила, что они достались от прапрапрадеда. Сиэлю на один момент кажется, что дерево, из которого они выстроганы, — это кости предка, то есть, он как бы забывает, что кости человека не деревянные, и что все Блэквуды — люди, а не деревья. Странно… Лес скрипит, деревья гнутся, а жизнь идет… Механизм в часах крутится. Стрелки продолжают ход, но время — застыло. Сиэль прикрывает глаза: углубиться в звуки дома и услышать, как зиждется в шкафу цементная масса. Стук в дверь. Оливия скользит от порога в зал в блеклом длинном платье — она носит все серые цвета, как наказание за что-то. Если отец Осьминог, то она красивая, но блеклая Голубка. Сизая. На губах бледно-розовая помада, на шее — крестик, в волосах незатейливая заколка в виде цветов. — Вот вы где, мои милые. Что это вы делаете тут все вместе? — Проводим профилактическую беседу. — Ох, ничего себе, как звучит! Это Сиэль придумал, полагаю? — Не угадала! — Неужели, Себастьян? — Ему приходится. — Он не хочет, но вынужден. — Мы тут все… ничего не хотим уже. А что ты принесла? — Я купила вот… тыкву для каши и моющее средство для посуды. — Ты задержалась. Тебя не было несколько месяцев! — Да, но… так бывает, — мать виновато водит плечами. — Жизнь опасная и непредсказуемая вещь. Оливия улыбается обезоруживающей улыбкой и уходит в подвал, стучит низкими каблуками по ступенькам, открывает шкаф, где прячется во мраке, предварительно помахав всем рукой. Так, Ханна удивляет всех. Она внезапно говорит: — Я чувствую обиду. Я обижена на то, что пятая лишняя. Всем в нашей семье достался кто-то еще в пару, а мне — никого. — Ч-что ты имеешь в виду, Ханна? — спрашивает Сиэль. — Вот смотрите: двойняшки сами с собой, ты с Себастьяном, а я одна. Всегда одна. — Глупость какая, Ханна! У тебя есть все мы! Но Виктория и Альберт ощущают в прозвучавшем угрозу. Они берутся за руки — никто и никогда не разлучит их. Вот, что они безмолвно отвечают всем. Себастьян не до конца понимает Ханну, зато ее очень хорошо понимает Сиэль. Будь у него близнец, он был бы с ним, тогда Ханне достался бы Себастьян. От этой мысли внутри колет иголками. Ханна, их тихий ангел, без которой они как без рук, все это время считала себя лишней! Что же он за брат-то такой?.. Он пересаживается от Себастьяна и обнимает ее. — Мы дали повод так подумать? О, Ханна, прости нас, пожалуйста. — Все в порядке, вы не виноваты. Так сложилось… — девочка отирает слезы с кончиков ресниц, — но я ведь в итоге рада. Это привело меня к пути, для которого я была предназначена, и теперь даже счастлива, когда высказалась. Я отброшу обиду. — Ханна, мы тебя любим, не плачь, пожалуйста, — шепчет Альберт и приникает головой к сестре. За ним повторяет Виктория: «Не плачь, Ханна! Мы очень-очень тебя любим! Ты самая добрая!» — Спасибо, но… я хочу сказать еще кое-что. Это важно. Все обращаются в слух. Девочка опускает взгляд в пол, вытаскивает из-за кофты нательный крест, сжимает его, крепко-накрепко, и заявляет: — Когда мне исполнится шестнадцать, я хочу уйти в девичий монастырь. Такова моя цель — посвятить жизнь Господу Нашему. Гробовое молчание. Даже часы как будто перестали идти. «Уйти в монастырь». Для Себастьяна это равносильно фразе: «Когда мне исполнится шестнадцать, я пойду и покончу с собой. Такова моя цель». На длинном лице даже желваки выступают. Юноша сдерживается от резких высказываний, и Сиэль догадывается каких усилий это стоит. Старший брат долго, очень долго молчит: все притихли, интуитивно полагая, кто именно должен ответить Ханне. Проходит минута, две… Ханна готова выдержать любой ответ. «И — возражение», — думает Сиэль. Ханна, должно быть, тысячу раз мысленно сразилась с Себастьяном, снимающим распятия, и теперь готова сразиться с ним один на один. Отстоять свою точку зрения. Только Себастьян разочаровывает ее. Он говорит: — Через шесть лет… Это долгий срок, Ханна, но если твое желание не изменится, то делай, как знаешь. Если будешь уверена. — Не изменится. Я хочу стать невестой бога и посвятить всю свою жизнь без остатка этому пути. У Себастьяна едва заметно дергается левый глаз, а пальцы, сжимающие чашку, краснеют. Он ее ставит на поднос. — Это твоя жизнь, и только тебе выбирать, что с ней сделать. — То есть, вы не против? — А мы можем? Сиэлю кажется, что Ханна ожидала другого ответа. Ее мечта как-то тесно переплетена со снятыми распятиями? А может девочка по-своему пытается противостоять воле того зла, которым невольно стал старший брат? Противостоять ради Оливии? Или ради себя? Сиэль путается и ощущает себя некомфортно. Словно они все виноваты в том, что подтолкнули Ханну в сторону узкой кельи, то есть, к пропасти. Но что они могли сделать?.. — Сиэль, — обращается Себастьян, и юноша не сразу понимает, почему его зовут: черед делится наболевшим. После речи Ханны любые высказывания окажутся жалким хныканьем. Он пожимает плечами: — У меня нет обид или чего-то еще. Все свои обиды я высказываю сразу. Разве что, — он поворачивается лицом к Себастьяну, — я бы хотел, чтобы ты продолжал учиться. Окончил школу и поступил в колледж, мне кажется, для всех нас это важно. Если мы сдадимся, то… что тогда-то? Все главные обиды сегодня бьют по Себастьяну. — Как ты и сказал «мы не всегда получаем, что хотим», — отвечает парень. — Посмотрим, Сиэль. Тишина. — Себастьян? Твой черед, — замечает синеглазый, но брат только качает головой: — Я очень хочу спать. Больше ничего. Нам всем пора спать, не думаете? Он и под дулом пистолета не признается в том, какие напасти и обиды обгладывают изнутри.***
Ночью Сиэль подкрадывается к Себастьяну и залезает под одеяло без спроса. Парень не сопротивляется. Он даже отодвигается, и Сиэль ложится на нагретое, прижимает ноги к чужим ногам. — Ноги, как у лягушки, — замечает сухой голос. — Зачем что-то придумывать, чтобы потом самому не соблюдать? Себастьян молчит. Сиэль разглядывает его затылок и впадинку на спине, и почему-то нестерпимо хочет ощутить ее подушечкой пальца. — Иногда я воображаю, что сбежал из дома и свободен, — внезапно говорит брат. — Живу один. До смерти родителей все планировал как уеду учиться в колледж, наконец, выберусь из этого дома. — Но не успел, — кивает Сиэль. — А если бы… ты был уже там, ты бы вернулся назад к нам? — Не знаю. В том-то и дело. Тот Себастьян из воображения не знает, как поступил бы. Он слишком любит одиночество и, возможно, у него не самые благоприятные для всех понятия о свободе, а жажда ее… велика. Скажем так. Сиэль прижимается к белой спине. Она, как нагретый, гладкий камень. В черной чаще волк и кролик свернулись в уютный иррациональный клубок. Волк меланхолично дышит. Ему тесно в маленьком лесу, и он почему-то не любит деревья. Все в их семье слишком разные. «А все трудности оттого, что стражников убили», — мелькает в голове Сиэля. Трещины растут… скоро шкаф откроется. Из черных-черных провалов, потечет, выскользнет…. Он прижимается к брату грудью и обвивает талию рукой, которая в жаркую летнюю ночь слишком холодна. — Все равно ты мой брат, — шепчет Сиэль. Он не хочет оглядываться назад, потому что ему страшно, и тем более боится смотреть вперед, где будущее. — Да, Сиэль. И всегда им буду. Просто я не должен был так говорить. — Мы все иногда чувствуем разные вещи… может быть не совсем хорошие. Но что есть хорошее, а что плохое? Если честно, я сам теряю границу. Мне кажется, что мамы даже возможно, никогда не было — мы всегда так жили — и что Альберт душой, может и правда девочка, а Оливия Ханны живая. Все так странно. Все запуталось. — Мы должны быть сильными, — неуверенно настаивает брат. Его тело немного приходит в движение: он как будто хочется повернуться лицом к Сиэлю, но все же остается. Тогда Сиэль начинает водить пальцем по горячей коже, безнаказанно рисовать деревья. — Да, но… Всегда есть какое-то «но», и оно тянет вниз. Вниз… вниз… Но, Себастьян, если будешь ты, то буду и я. Что угодно. Мы всегда будем на одной стороне, ведь никого кроме нас и нет в целом мире. Понимаешь? — Кажется, да. — Хорошо. — Деревья обрываются корнями на пояснице. Самые путанные кроны — у шеи и между лопаток. С легким чувством выполненного долга художник незримых лабиринтов закрывает глаза и повторяет: «Хорошо». А спустя какое-то время, различая по дыханию, что Себастьян все еще не спит, ласково шепчет: — Спокойной ночи. Брат. Себастьян отзывается: — Спокойной ночи, Сиэль.