Лабиринт для Ариадны

Старика звали Амон. По крайней мере, так он представился жителям, впервые ступив на улицы Наксоса и низко, почтительно поклонившись его жителям. Старик жил на самой окраине города, что носил то же название, что и остров, в доме, который построил сам. Работал он поначалу один, поэтому строительство шло медленно, хотя в его уверенных движениях явно чувствовалась сноровка и умение. Спал он в то время прямо на земле, завернувшись в просторный и тёплый плащ, и наотрез отказывался принимать пищу от добродушных островитян: «Только если Вы позволите сделать что-нибудь для Вас взамен, – так он говорил с лёгкой улыбкой, но тоном, не подразумевающим возражений, – я хочу заработать себе на еду, а не питаться подаянием». Поначалу жители немного терялись: что попросить у старика, пришедшего на их остров с пустыми руками? Но потом оказалось, что руки эти, очевидно, подарены ему или Аполлоном, или Гефестом: Амон умел всё. Он ловко и быстро чинил мебель или изготовлял новую, ухаживал за садовыми деревьями, причём так, что после него они цвели ещё лучше, мог починить лодку, поставил старику Доросу новые паруса – такие, что его маленький кораблик заскользил по водной глади так легко и стремительно, как никогда не бывало прежде... В общем, недостатка в еде у Амона не было. Взамен на его доброту и умение ему приносили пойманную полчаса назад рыбу, свежие фрукты и овощи, выпечку и мясо; вскоре к строительству нового дома присоединились несколько молодых парней, посланных благодарными родителями, и работа пошла дружнее. Жители Наксоса радовались новому соседу – ещё бы, как не радоваться такому помощнику, который ещё и так немного просит за свои услуги! И, к тому же, со всеми учтив и вежлив, как с принцами да принцессами – кланяется, улыбается, говорит неизменно почтительно, будто каждый здесь заслуживает искреннего уважения. Правда, неулыбчивый какой-то, хмурый всегда... И очень молчаливый: не поддержит беседу свыше определённой вежливости, не улыбнётся, не пошутишь с ним. И ничего не рассказывает о себе. Любопытство разгорелось быстро. Дело в том, что в тот день, когда Амон появился в Наксосе – на остров точно, это со всей уверенностью засвидетельствовали все островитяне, не прибывало никаких судов. И за пару дней до этого тоже, лишь возвращались на берег рыбаки, но они-то уж точно не могли привезти с собой Амона – не из моря же он вышел, в самом-то деле? На златокудрую Киприду седовласый, худощавый, молчаливый старик с резко очерченными морщинами, весь заросший густой серебряной бородой, уж точно не походил. Откуда же он взялся – с воздуха, что ли, прилетел? Были и другие странности. Женщины, что собирали грибы и травы в окрестных лесах вокруг города, говорили, что будто бы слышали какие-то нечеловеческие вопли и рыдания, такие страшные, что непонятно: человек то плачет, или воет зверь, потерявший детёныша. Потом – звуки ударов, словно кто-то в отчаянии бился о землю. Женщины так напугались, что поспешили оттуда скрыться. В тот раз им не поверили: мало ли, что померещится бабам? Но потом, когда в городе появился загадочный Амон, их рассказ всплыл снова. Неужели это он плакал?.. Впервые Амон появился в Наксосе заросшим бородой по самые глаза, в опрятной, но оборванной и запачканной одежде, исхудавший, с запавшими глазами и лицом, состоящим, кажется, из одних костей. Выходит, он скитался по лесу? А зачем? И почему выл, если правда выл? Амон ничего не рассказывал. В ответ на осторожные расспросы: кто вы, откуда, есть ли дети и внуки – отмалчивался, лишь мягко улыбался и ненавязчиво переводил тему, угощал мёдом и яблоками, предлагал починить что-нибудь в доме... Лишь один раз сказал, тихо и горько: «Никого у меня нет». На Наксосе – и в Наксосе, небольшом, уютном городке с белёными домиками, пахнущем свежей рыбой и сладкими фруктами, которые пусть нехотя, но всё же вырастали на неплодоносном, каменистом, всеми ветрами обласканном острове под заботливыми руками его жителей – жили простые и сердечные люди. Здесь все и всё знали друг о друге, и потому поначалу настороженно отнеслись к Амону, но в общем-то... Старик оказался абсолютно безобидным. Он ласково улыбался, умел всё на свете, угощал детишек вкусными медовыми лепёшками, и в глазах у него, под тёмными ресницами, выдающими, что прежде его серебристые волосы отливали вороновым крылом, таилась такая неизбывная, глухая, невозможная печаль, что... Островитяне посудачили – да и махнули на это рукой. Не хочет – пускай молчит. Конечно, осталась горстка кумушек, которые продолжали перетирать Амону косточки, но Наксос принял его, позволил сродниться со своей каменистой землёй и крепкими деревьями, привыкшими противостоять буйным морским ветрам, позволил надышаться солёным воздухом... Позволил забыть, что когда-то Амон звался по-другому. Видят боги – Амону это было необходимо. Амон не хотел даже вспоминать своего имени. Того, другого... Настоящего. Тот человек пережил слишком многое. Потерял слишком многое. Дом, любимый всем сердцем город, где он был счастлив, всех друзей и близких, жену... Сына... Даже сына... Это до сих пор виделось ему во снах – и Амон (ему нравилось это новое имя: простое, незатейливое «Амон», что означает – скрытый, почти как Аид-Невидимка) каждый день старался довести себя до изнеможения, чтобы вечером повалиться на плащ или на жёсткую постель и нырнуть в холодную тьму до самого рассвета. Но порой не помогало даже это – и под закрытыми веками вновь вспыхивала ослепительная, страшная синева, яркий, прекрасный день, ни единого облачка. За спиной – крылья, причудливый, хрупкий, тонкий механизм. Осторожные взмахи руками: у них с... с тем мальчиком... с тем, кого потерял тот, другой, и кого никогда не было у простого старика Амона с острова Наксос... у них не было возможности проверить, надёжен ли механизм, приноровиться к нему, чтобы крылья из чужих перьев, тонкого деревянного каркаса и воска сделались продолжением их тел, поэтому Амон, который тогда ещё не был Амоном, старался двигаться аккуратно. Но мальчик... Его мальчик, прекрасный, смеющийся, полный счастья до самых краёв... Он ошалел от восторга. Он летит! Он свободен! Он... Амон беззвучно рыдал во сне, видя снова и снова, как его мальчик смеётся. Как раскидывает руки. Как запрокидывает голову, надрывая горло звонким хохотом, как кричит в восторге: «Папа, посмотри! Я лечу выше неба! Поскорей бы показать это Ариадне! Папа, ей обязательно понравится! Папа, смотри, папа!». Его пьянила сама эта возможность – кричать, его пылкого, порывистого, громкого сына, его драгоценного мальчика – такого талантливого, такого открытого, такого доброго... Ананка-Судьба горько пошутила над ним, поселив эту воплощённую песнь жизни и счастья на Крите, отравленном зловонным дыханием Миноса Кровожадного. Другая её шутка состояла в том, что произошло то, что преследовало старика в кошмарах, даже не в первый день полёта – в первый Икар был осторожен и тщательно следовал его наставлениям (не подниматься к солнцу, чтобы не растопить воск, не опускаться к воде, чтобы не намочить перьев), и лишь на второй, когда они оба позволили себе поверить... Тюхе обратилась в обманщицу-Ату – и расхохоталась им в лицо. Амон рад был бы просыпаться с хриплым криком в тот момент, когда его мальчик во сне начинал бы падать, но нет – Гипнос не был к нему столь милосерден. Он заставлял его увидеть всё. Как он сначала ошеломленно застывает в воздухе, не понимая, отчего перестали слушаться верные, чуткие крылья. Как его лицо сначала искажается растерянностью, а затем – страхом. Как он кричит: «Папа!!!», словно он может чем-то ему помочь... Как он падает... Тот, кто не был тогда Амоном, стремглав бросился наперерез падающему телу: перехватить, прижать, отодрать за уши за порывистую юношескую глупость... Но было поздно. Позже, уже на Наксосе, он с горечью сказал себе, что поздно было с самого начала: крылья не выдержали бы двоих, даже если бы он успел перехватить бедного мальчика – они оба рухнули бы в море. Но тогда... Тогда... Дедал – Дедал, Дедал, его звали... его зовут Дедал, и он ненавидит это имя, окроплённое кровью, пропитанное болью, вязкой и чёрной, как воды Стикса – кричал в голос, срывая его напрочь, так, что, казалось, сейчас из горла пойдёт кровь. Танат оказался милосерден к Икару, насколько мог быть милосердным Чернокрылый: Икар умер быстро. До последнего пытаясь взмахивать крыльями, он плашмя упал на воду – и удар о неё в одно мгновение выбил из него жизнь. И лишь белые перья поплыли по спокойным волнам. Дедал плохо помнил, что было потом. Помнил, как приземлился на Наксос – он не в силах был больше лететь, раздираемый болью изнутри, словно когтями тысячи львов, охваченный безумием и отчаянием, он почти готов был сам броситься в море и пойти ко дну, разделив участь сына, ведь какой смысл теперь имеет этот проклятый побег?! Какой?! Дедал сбегал, рискуя жизнью, ради Икара: он не хотел, чтобы его мальчик, такой юный и светлый, провёл всю жизнь на кровавом острове Крит, населённом чудовищами; он мечтал, что они сбегут, а после, учтя опасности и ошибки первого пути, заберут с собой и Ариадну, бедную, светлую, отважную девочку, а теперь... Теперь... Дедал кричал в голос снова и снова, пока его вопли не превратились в надсадные хрипы и бессильные, страшные стоны. Дедал разломал в порыве гневного отчаяния свои крылья. Дедал готов был биться головой о землю – и бился – и царапать её ногтями – и царапал. Дедал не мог, не мог этого вынести, ему казалось, что его сердце разрывается прямо в груди – и он сам хотел этого, во весь голос призывая смерть. Почему Мойры не оборвали его нить вместо Икаровой?! За что они его оставили жить?! Дедал не помнил, как долго он провёл пленником Безумия-Лиссы, в бессильных рыданиях и страшных воплях, но, когда он очнулся, была уже глубокая ночь, и он вовсе не был уверен, что ночь того же дня. Саднили раны на руках, этих проклятых, слишком искусных руках, создавших орудие убийства для его сына, и это сам Дедал оставил себе эти раны. Тоскливо, муторно повторялась одна и та же мысль в голове: «Я даже не смогу его похоронить...» Его горе переменилось: теперь оно не бушевало лесным пожаром, сжирая его живьём – теперь оно, будто камень Сизифа, легло на плечи и придавило к земле. Дедал провёл эту ночь в лесу, спрятавшись в какой-то пещере и разведя костёр из собственных крыльев. Горели они плохо, палёные перья отвратительно пахли, но ему необходимо было их сжечь – любое упоминание о крыльях, полётах или своём искусстве теперь ему было ненавистно. Дедал не спал той ночью – он сидел у костра, неотрывным, больным взглядом глядя в самую его жаркую сердцевину, и делал вид, будто слёзы катятся по его щекам из-за вони палёных перьев. На следующий день, постаревший на добрый век, измождённый, но, как положено афинянину, старающийся держаться с неким подобием достоинства, старик по имени Амон появился на улицах Наксоса. С тех пор прошло уже несколько месяцев – несколько месяцев очень спокойной, очень тихой, размеренной жизни. Даже Минос их не разыскивал: очевидно, его рыбаки увидели обломки крыльев Икара, они ещё долго плавали посреди океана. Дедал вставал ранним утром, ещё до того, как Нюкту сменял Гелиос, и часто постель под ним была окроплена слезами и ледяным потом ужаса. После смерти Икара словно все его годы разом обрушились ему на плечи, куда-то делась привычная живость и быстрота движений, погас извечный любопытный блеск в глазах, даже двигаться ему было тяжело – но он вставал, заправлял постель, неторопливо плёлся готовить завтрак. Он не чувствовал голода, просто знал, что умрёт, если не будет есть... Возможно, когда-нибудь он это и сделает. Это будет долгая, но тихая и спокойная смерть, словно он будет постепенно всё ближе и ближе подбираться к Стиксу, где его давно уже поджидает Харон, а потом однажды просто тихо перестанет дышать во сне. Славная смерть, ведь Дедал совершенно не понимал, ради чего боги оставили его топтать эту землю и изо дня в день видеть такое ненавистное теперь небо. Весь день старик проводил в работе – работе, работе, и ещё раз работе, не останавливаться ни на миг, не думать, не позволять себе утопать в памяти... Забыть. Забыть, что он вообще был когда-то Дедалом. Его не существует, как не существует больше Икара, не существует и никогда не существовало – ни Дедала, ни его быстроглазого, смешливого, весёлого сына, такого талантливого и искреннего во всём, не существовало прекрасных, белокаменных Афин, ни оливковой рощи недалеко от дома, где он когда-то повстречал свою жену (которой тоже не существует), ни тёплого моря, омывающего афинские берега... Ни упоительной радости творчества, когда камень обращается в живую плоть под руками, а из дерева и верёвок можно соорудить всё на свете, когда живой каменный цветок распускается под твоим руководством... Ничего этого не было. Ничего. Только этот остров, омытый совсем другим морем, холодным и скорым на гнев, его каменистые берега, привычные к непогоде деревья, его простые, сердечные люди. И уж точно никогда не существовало скульптора Дедала из Афин, которого многие звали гениальным – только обычный, скромный, замкнутый и молчаливый старик Амон с острова Наксос, о котором не слышал никто за его пределами. Когда Дедал прибыл на Крит, навсегда изгнанный из родного города за преступление, которого не совершал, он неистово ударился в работу. Сейчас он делал то же самое, вот только... На стек, на мрамор, на дерево или нож для его резки он даже смотреть не мог. Слишком остро помнилось: светлая мастерская, звонкий голос Икара, напевающего за работой, нечаянные соприкосновения с его тёплыми, живыми, тогда ещё живыми руками, милая девочка Ариадна, с любопытством наблюдающая за ними и вспыхивающая трогательным румянцем, стоило Икару ненароком на неё посмотреть (а смотрел он часто)... Дедал не мог. Не мог даже чисто физически, и сам чувствовал в себе это бессилие – будто внутри что-то отсохло, замёрзло... Отмерло. Однажды он всё же попытался сделать игрушку для одной девочки, что помогала ему собирать ягоды для матери: кудрявая и бойкая, с живым, любопытным взглядом, она напоминала ему Ариадну, но стоило взяться за нож – как пальцы, когда-то такие привычные и ухватистые, разжались сами собой, и к горлу подкатил ком тошноты, и накатило бессилие... Так, наверное, чувствует себя любовник, которому впервые отказала его мужская сила. Или человек, у которого отсохла рука. Или половина сердца. В тот день он в первый и последний раз после смерти Икара и, наверное, за всю жизнь напился допьяна, до тошноты наутро, до пьяных слёз и тягостного, муторного, долгого забытья. К счастью, ему хватило ума и гордости дойти до дома, и в городе его пьяной истерики никто не увидел – лишь видели, как он шёл, чуть покачиваясь, и не реагировал на попытки с ним заговорить. С тех пор он время от времени прикладывался к бутылке – сдерживать себя ему было не для кого и не для чего: свет, вложенный в него Аполлоном, погас навсегда, Икар мёртв, а Ариадна... Ариадна... Мысль о ней преследовала Дедала даже во время работы, даже когда он пил или спал. Как она там, бедное дитя?.. Наверняка отец сказал ей, что они погибли, и девочка убита горем. Как бы она чего-то не сделала с собой... Или не пошла на какой-нибудь самоубийственный поступок. Отважная, решительная, она во многом походила на Икара, но, пожалуй, – тут Дедал одновременно и нежно, и горько усмехался, – мозгов у неё явно было побольше, а отвага (чрезмерная для девушки) не так сильно походила на безрассудство. Ариадна, Ариадна, Ариадна... Однажды пробравшись в мысли Дедала, она уже оттуда не уходила. Мельтешила на самом краешке сознания каждое мгновение, не позволяя ни на чём сосредоточиться. Жалила. Будто бы укоряла его в чём-то. И однажды Дедал проснулся среди ночи – но не от кошмара, а от пронзительной мысли, которая раскалённой иглой впилась в его разум. Он должен вернуться на Крит. Да, это самоубийство чистой воды. Да, вполне вероятно, его повяжут, едва он сойдёт на берег, да, ему едва ли вообще удастся пробраться во дворец, да, у него нет ни единого сообщника среди запуганных слуг, да, одни только боги ведают, как им выбираться вместе – но он должен, должен пробраться туда. Там Ариадна. Там единственное, что осталось в его жизни ценного и дорогого. Любимого. И, хоть они с Икаром не обещали ей это напрямую – это висело в воздухе: они вернутся за ней... «И, к тому же, – подумал Дедал, уже решительно шагая к лесу на побережье, и холодные, розовые пальцы Эос легонько ласкали лезвие топора у него на плече, – это мой долг. Долг перед Икаром...» Следующая мысль пробрала его, будто молния. Будто глоток крепкого, горячего вина с терпкими специями, которое огнём продирает застывшее горло. «Он мне не простит, если я оставлю её там». С того дня Дедал принялся за работу, и теперь работал не только его руки, но и мозг: старый скульптор терпеливо и последовательно, будто паук, плетущий паутину, старался придумать, как вытащить Ариадну с Крита. А вопросов, требующих решения, перед ним стояло много: как самому не попасться Миносу? Как подать Ариадне весточку? Как общаться с ней (ведь встреч, скорее всего, потребуется больше одной), чтобы не заметили её родственники? Как вытащить их обоих оттуда? Дедал долго, очень долго сомневался. Долго убеждал себя, долго не мог даже взяться за инструменты... Но это, пожалуй, было единственным выходом. Неловко, словно растеряв где-то все свои умения, он вновь принялся за изготовление крыльев. Как и в прошлый раз, это был мучительно долгий процесс (большую его часть занимал сбор перьев), но теперь само изготовление крыльев давалось ему мучительно – как раздирать ногтями только-только начавшую заживать рану. Всё буквально валилось из рук, стоило взять в них инструмент – перед глазами ослепительно вспыхивала озлобленная синева небосклона, слепящие лучи солнца, море с белыми перьями, плавающими на волнах так мучительно долго, он раз за разом слышал крик Икара – или его воображение замещало его криком тоже падающей Ариадны, болезненным, хриплым, страшным... Дедал ронял инструменты и торопливо выходил на воздух, чтобы немного подышать, и долго ещё не мог справиться с мучительным головокружением. Чтобы вернуться к работе, приходилось делать усилие над собой – как входить в ледяную воду... Или, скорее, в некую упругую, отталкивающую его от себя массу. Чтобы войти в ледяную воду, нужно разбежаться, собраться с духом – и прыгнуть, и дальше все пойдёт как по маслу, но когда Дедал заставлял себя начать – легче не становилось, каждая секунда работы давалась ему тяжко. Крон, очевидно, возненавидел его за что-то, обратив для него время в тягучий свинец. Ещё больше всё осложняло то, что Дедал, как и на Крите, работал скрытно, хоть и на этот раз страх раскрыть себя не был настолько сильным. Он опасался сплетен: а ну как кто-то расскажет о нём за пределами Наксоса, и слухи дойдут до Крита?.. Тогда все эти добросердечные люди, что так охотно приняли его в свой маленький город, окажутся прямо под ударом Миноса, который, хоть уже и прошло много времени, наверняка захочет отомстить и вернуть себе «любимого скульптора»... Поэтому Дедал решил скрываться: он работал по ночам, после дня, проведённого как обычно, в помощи другим, чтобы заработать себе на хлеб, к тому же, в одиночестве, без добросовестного и умелого помощника рядом, то и дело прерываясь, чтобы перевести дух после ослепительной вспышки боли... Поэтому крылья обрастали плотью под его руками очень, очень медленно и тяжко, и никакой радости созидания на этот раз он не испытывал. Работать над крыльями сейчас было всё равно, что есть восковое яблоко вместо настоящего, полного сладким соком – та жилка, что живо и радостно билась внутри него всю жизнь, по-прежнему молчала. Тем не менее – через выкручивающую внутренности боль, бессилие, ощущение собственной бесполезности и никчёмности, страх, что он не справится ни с крыльями, ни со своей миссией, через банальную физическую усталость и резь в его уже немолодых глазах – спустя два месяца крылья были готовы. Это был холодный, но ясный – в небе ни облачка – день. Дедал проснулся, как обычно, рано – эту ночь он позволил себе выспаться: крылья старик закончил ещё вчера, и хотел было поначалу сорваться в путь на рассвете прошлого дня, но затем понял, что в таком случае просто свалится в море, обессиленный бессонной ночью – и ещё долго лежал в постели, глядя в потолок и пытаясь собраться с духом. Его не так уж страшил Крит или даже Минос – он страшил его, насколько дикий, опасный зверь может страшить человека, но не более того – сколько перспектива снова подняться в небо. Снова пролететь тем же маршрутом, каким он летел с Икаром... Одна только мысль об этом отозвалась болью в груди. «Ариадна, – жёстко напомнил себе старик. – Девочка. Дочка. Малышка. Икарова возлюбленная. Дитя, выросшее у тебя на глазах в этом гадюшнике. Она стоит того, разве не так?» Мысль подстегнула его, и Дедал решительно вскочил с кровати. Быстро оделся, плотно позавтракал... Овощи и мясо для похлёбки дала ему добродушная, полнотелая, очень красивая женщина по имени Десма, любящая смеяться и работать в саду, за то, что он помог ей с её любимыми яблонями. Ещё у него осталось немного рыбы – подарок лодочника Дороса, неразговорчивого, низкорослого, всегда пахнущего морской солью, с широким лицом, по самые глаза заросшим густой, всклоченной бородой. Лимоны к рыбе – подарок старика Дамариса, высокого и удивительно красивого, их принесла Дедалу его дочка, тоненькая, стройная, темноволосая Доркас с неожиданно серьёзными – от такой смуглолицей красавицы ожидаешь смешливости и флирта ради ощущения собственной привлекательности – влажными, тёмными, как у газели, глазами. А цветы на окно принесла ему малышка Зекла за то, что он показал ей ягодное место в лесу и утешил, когда она расшибла коленку... Дедал с грустью улыбнулся. Кто бы мог подумать? Столичный скульптор, Дедал Блистательный, Дедал Гениальный, Дедал, Одарённый Аполлоном, будет с печалью прощаться с тихим городком, затерянным посреди сурового океана?.. Здесь вправду жили добрые, славные люди. И Дедалу от всего сердца жаль было их покидать, зная, что, вероятней всего, никогда не увидит больше. Он не стал запирать дом – пусть берут всё, что захотят, когда подумают, что он пропал так же внезапно, как появился – оставил прямо на столе кошелёк с немногочисленными деньгами, который успел здесь заработать (в основном с ним расплачивались «натурой»), подхватил под мышку две пары крыльев и решительно зашагал к побережью. Он почти прошёл мимо. Извилистая, узкая тропинка вела его всё ближе и ближе к морю. Холодный ветер слегка шевелил его тогу, и она облепляла ноги, затрудняя шаги. Дедал не мог не признать, что за месяцы жизни здесь его тело окрепло: он много двигался, много работал и сытно ел, и потому теперь чувствовал себя здоровее снаружи, хоть и по-прежнему искалеченным и выжженным изнутри. Вскоре лес сомкнулся над ним и зашелестел всеми своими листьями, словно они желали ему удачи и счастливого пути. Море блистало всё ближе и ближе в разгорающихся рассветных лучах; было зябко, роса оставляла тёмный след на подоле его одежды, студила ноги, и Дедал непроизвольно ускорял шаг. Весь озябнув, он сжался в комок и шёл быстро, не глядя по сторонам, сосредоточившись на том, чтобы дойти поскорее. Уже у самого моря тропинка поворачивала к востоку... Если бы Дедал прошёл этот поворот – он бы её не заметил. Но его ноги запутались во влажном подоле, и Дедал, оступившись, выронил крылья – они скатились вбок с тропинки и остались лежать во влажной траве. Старик поспешно спустился за ними, наклонился, поднял... И выронил снова. Покачнулся. Протёр глаза. Понял, что не в силах сделать вздох, и грудь теснит криком. Она лежала на берегу, то ли мёртвая, то ли без сознания, бессильно раскинув руки, мокрая насквозь, сильно исхудавшая с их последней встречи... И невыразимо прекрасная. Самое прекрасное, что он видел когда-либо в своей жизни, даже Пенорождённая, должно быть, не вызвала бы в его сердце такого восторга, появись она здесь во всём своём златокудром великолепии! Бросив крылья, Дедал со всех ног бросился к Ариадне, едва не потеряв по пути сандалии, лихорадочно перевернул её на спину: жива? жива? жива?! Даже сквозь мокрый до ниточки хитон он почувствовал жар её тела – и из груди его вырвался крик надрывного счастья. Так кричат люди, которым вправляют сломанную кость. Жива, она жива, боги, спасибо, спасибо вам всем, она жива, моя отважная, моя прекрасная девочка, моё бедное дитя, она жива! Задыхаясь, Дедал упал перед ней на колени, заходясь то ли в истеричном хохоте, то ли в глухих рыданиях. Он прижимал девушку к себе, осыпая поцелуями её мертвенно-бледное лицо, и в груди у него, там, где недавно лежал безжизненный камень, горел костёр. Жива, жива, жива! Его девочка, его дитя, любовь его сына – жива! Дедал готов был снова и снова кричать от раздирающей его изнутри радости, исторгать её в равнодушный холод небес – словно прорвало нарыв, и радость пополам с болью хлестала из него, как вода в очищенном ручье... Но в следующий миг скульптор очнулся. Бедная девочка буквально пылала в его руках, у неё явно был сильнейший жар! Рядом нет лодки, на берегу – ни обломка, значит... Боги! Неужели она плыла сюда сама?! От Крита? Да нет, нет, это невозможно. Значит, выбралась оттуда, а потом пришлось плыть... «Неважно, – решительно оборвал себя скульптор. – Нужно ей помочь. Скорее! Как там зовут здешнего лекаря?..» Подхватив безжизненное тело Ариадны на руки, Дедал отчаянно, изо всех сил, прижал её к себе, словно желая ещё раз удостовериться, что это не сон – и со всех ног, насколько позволяла драгоценная ноша, рванул обратно к городу. Позабытые крылья так и остались лежать в траве.