Diself

«над пролетающими пред нами огнями города, над разбивающими стекла в дребезги дождями, над раздирающими глотку голосами, склоняю голову, глядя вниз небосвода: они несутся и орут, счастливо улыбаются, плачут в тихой мольбе и задыхаются, сгорают в жажде, до обморока напиваются, живут в мирском, утопают в грязи и наслаждаются. они отчаянно хватаются друг за друга, словно одинокие и брошенные всей вселенной, они зверски убивают и мучают свои недуги, чтобы в кровь содраться и остаться без коленей» В помещении чертовски холодно. На улице температура почти минус, отопления, которое должно было появиться еще недели две назад, все еще нет. Пальцы на конечностях постепенно онемевают, горло нещадно дерет — от холода ли, неясно. Не согревает даже свеча на краю стола — единственный источник света в кромешной темноте. Сколько времени — неизвестно, за окном лишь опустошенная улица едва освещаемая луной, которую периодически прикрывают густые тучи, и редкие капли дождя, который не прекращается вот уже который день, его практически не слышно. Только если сильно навострить уши и сосредоточить все свое внимание. Первый стук капли. Второй. Тени на стене внезапно вздрагивают, очередной поток ветра из окна, почти сдувший едва горящий огонек. Ветер неприятный и колючий, на запах — сырой. Он тихо пробирается под одежду, плавно, но в то же время резко и больно, охватывает тело без предупреждения и покрывает его грубыми мурашками. На коже в тот же миг появляется ощущение липкости, губы смыкаются в тонкую плотную линию. Перед глазами все еще мелькает текст, буквы которого мелко подрагивают в такт с беспокойной свечой. Свеча пахнет апельсином и корицей, ароматом, который уже намертво въелся в стены этого дома. Аромат, несущий в себе слишком много ценных воспоминаний. «над фальшивыми лицами фальшивых людей, над пролетающими мимо автомобилями и временем, над холодными словами и обжигающим пламенем, открываю глаза и усмехаюсь все сильней: горят дома, машины и умирают люди, горят сожранные сумасшествием души и чувства, горят сирены и пытаются спасти их сущность сгоревшую дотла и страдающую в муках. бесполезные паники, неоправданные споры, желчь изо рта и выплеснутое горе, опозоренные мольбами, в грехах потонутые, их имя жирно перечеркнуто по их неволе. над понуро склоненными головами, над прячущихся в масках невозмутимости, над их сломленной в друг друге необходимости, надвисаю, разрываясь голосами: один взгляд наверх, а следом и другие, улыбка на лице выжженная ими, сгорающее от изнеможения нутро, всего лишь шаг, чтобы вновь объединиться с ними. с взволнованным лицом кричит о чем-то, руками машет и изъясняет четко: жизнь в мире есть и выход тоже, но кто сказал, что человек все может?» Чуть пожелтевшие листы блокнота под напором пальцев едва слышно шелестят, вызывая в ушах резкое покалывание. Громко. В этой абсолютной тишине, что тяжело оседает в ушных перепонках, не слышно даже его прерывистого дыхания, которое только выровнилось и теперь позволяло спокойно вздохнуть. Однако, необходимости в этом никакой не было, у Юнги, в любом случае, вздохнуть не получится. Даже если легкие катастрофически нуждаются в этом и больно упираются в самые ребра, словно вот-вот готовые вырваться наружу. Устремленный на знакомый почерк взгляд даже не вздрагивает. Ни на секунду. Казалось бы, там беспросветная бездна и пустота. Губы все еще плотно сомкнуты. Единственный признак жизни — едва заметное подрагивание кончиков пальцев на руках. Не от холода. Совсем не от холода. Почерк знакомый, но чем больше Юнги смотрит на него, тем больше подмечает мелкие изменившиеся детали. Буквы менее аккуратны, по ним несложно понять, как сильно дрожали руки во время написания и как быстро они передвигались по бумаге. Слишком быстро для человека, которому требовалось несколько суток, чтобы найти вдохновение хотя бы на одну строчку. Слишком много для человека, который всегда тихо шептал «я ничего не чувствую». «над теми, кто в поисках счастья ослеп, над потерянными, брошенными и обиженными, над погруженными в тоске и униженными, роняю слезу и молчу им в ответ: кто сказал, что человек все сможет? держать жажду взаперти и ограничиваться, наступать на свою глотку и в надежде помирать, от любви дышать и не убиваться лицами? он продолжает там стоять и тихо молиться, кому, зачем, когда можно лишиться? всего за раз, одним рывком и криком, и исчезнуть в бездне, чтобы больше не тесниться» Юнги с усердием размыкает прилипшие друг к другу губы, вызывая легкое пощипывание, и незаметно для себя сжимает свои оледеневшие пальцы, которыми после поднимает с пыльного стола толстый блокнот и перелистывает страницу. Руки его не слушаются. Он медленно моргает глазами и пытается сфокусировать взгляд, чтобы размытый из-за головокружения текст вновь встал на прежнее место. Ни черта не выходит. Рана на губе в очередной раз рвется, пропуская через себя свежую кровь, что тонкой струей стекает к подбородку, а следом и на шею, тем самым рисуя длинную алую дорожку, которая вскоре так и застынет, словно приросшая к этой бледной коже. Металлический привкус неприятно оседает на языке и вновь пропускает через себя нежеланные воспоминания, старательно стертые памятью и безжалостно выброшенными за пределы головы. Бесполезно. Все, что бы он ни делал, никогда не имело никакого смысла. Предыдущие страницы блокнота исписаны почти полностью, но не одно из этих стихотворений не было даже близко сравнимо по размеру с этим. Он был написан там, несколькими этажами выше, на крыше этого дома. Она стояла там на краю обрыва, задыхаясь в собственных эмоциях, и писала обо всем, что так нещадно гложило ее изнутри на протяжении всей жизни. Она прощалась. Ни в одном другом стихотворении не было столько злости. Злость, которую она, казалось бы, никогда не испытывала. «..тесниться в мире, бесконечность которого нам не дана, но бесконечность которого является смыслом, тесниться среди людей, сущность которых фальшивка лишь одна, но внутри которых душа изначально на чистом. чтобы больше не сгорать от эмоций навязанных, не искать побега от в самовнушении погрянутого, прекратить сдавливать уши от мыслей привязанных, крепкой цепью из боли и страха. смерть не свобода, жизнь не тюрьма для одиноких и брошенных вселенной, у них закрыты взгляды, но чувствует душа, удушье, боль и мучающие перемены. не видно света, нет любви к вещам, что разум ослепляют человека, так прекратите лгать, создавать виденье, что вам известно о боли смыкающую веки» Поверхность листа шершавая и местами вздутая из-за переизбытка влаги, в том же месте можно заметить небрежно растекшуюся пасту ручки из-за сильного дождя в тот день. Юнги все еще помнит запах влаги в тот день, и насколько неприятной и холодной была погода, которую раньше они так обожали. Там же неразборчиво изогнутые буквы и застывшее красно-коричневое пятно — ее пальцы были запачканы кровью. Своей кровью. Перед глазами в очередной раз всплывает травмирующая картина: сочащаяся из глубокой раны в груди кровь, которую он по сей день чувствует на своих губах и руках, несмотря на то, что она была смыта в тот же день. Он чувствует ее отчетливо и детально, слышит этот запах, не может избавиться от ощущения металлического привкуса на губах и от преследующего его дыхания, которое доносится из каждого уголка, где бы он ни был. Юнги каждый раз смотрит на свои руки и ничего кроме этой крови не видит. Она словно перед ним, прямо перед его глазами, стекает по его рукам и пачкает все вокруг. Даже сейчас, когда он сидит в этой комнате в полном одиночестве. «над лживо изогнутыми улыбками, над созданным из пыли беспокойства, над пониманием отыгрываемый стойко теряю голос не думая над убытками: мы умираем и рождаемся неизбежно, мы ценим то, что было создано наземно, мы создаём мудрость из мыслей бесполезных, чтобы лишь услышать слово об успешном» Ногти больно впиваются в ладонь, пропуская через тонкую кожу маленькие капельки своей крови, которая, как ему кажется, смешивается с ее, зубы его крепко стиснуты, настолько, что между ними не проходит воздух. В горле застревает громкий истошный крик. Он настолько оглушающий, что выпустить его наружу невозможно. Даже если невыносимо хочется. Потому что в тот день он разодрал свое горло в кровь и его рвало из-за этого несколько суток подряд, хотя он готов поклясться, что не слышал собственных криков. Нездоровая дрожь по телу, покрасневший кончик носа и расфокусированный взгляд — Юнги не холодно. Дело не в открытом окне и неприятно покалывающем ветре, что обдувает все помещение этим жгучим льдом. Нет. Юнги никогда не было холодно. Ни тогда, когда он отчаянно пытался выбраться из ледяного водоема в преследующем его кошмаре, захлебываясь в воде, ни тогда, когда он касался холодных трупов, перестав испытывать какие-либо эмоции. Юнги никогда не мерзнет. Но холод на крыше этого здания заставляет покрываться его мурашками по сей день. «мы чёртовы актеры одного театра, мы одиноки несмотря на иную правду, сегодня живы, завтра мертвый труп, так может хватит делать вид, что все подвластно? мы лишь песчинка в огромном океане, но возносим себя на жалкий трон, смотрим из высока и раздираем в кровь, колени, на которые падаем подвластно. мне тошно, больно, невыносимо смотреть на вас рыдающих в страданиях, мне хочется сдирать ногтями кожу, и прекратить эти несчастные метания. ты говоришь, что человек все может, но правда такова, что он лишь пыль, этот мир понять мне не поможет, ведь может только то, что изнутри» Вновь оглушающий и сжимающий все внутренности шелест. Он дотрагивается подрагивающими пальцами уголка страницы, но так и замирает, не позволяя открыть своему взору оставшийся текст. Нет, это не механизм защиты и не отрицание. Свеча все так же беспокойно дрожит и не делится ни единой частичкой тепла, в котором здесь никто не нуждается. Замерзли даже стены и окна, поверхность стола, покрывшаяся тонким слоем пыли. Замерзли потрескавшиеся и кровоточащие губы, продолжающие беспрерывно разрывать старые раны и рисовать новые. В помещение только он и оглушающий холод, но ему не холодно. Совсем. Это не механизм защиты и не отрицание. Это страх оказаться убежденным в собственных мыслях. В мыслях, существование которых он готов проклинать всю свою оставшуюся жизнь. Юнги с упором и неуверенностью надавливает на лист и переворачивает его, позволяя своему взгляду медленно пройтись по строчкам. Хэран злилась. Злилась, пряча все свои эмоции и чувства изнутри, злилась потому что до тошноты ненавидела свое отражение в зеркале, злилась на людей, которые так безжалостно разрушали друг друга. Злилась на тех, кто заставил ее ненавидеть себя, хоть и никогда не позволяла этой мысли пробираться в голову. Она привыкла к тому, что ее переживания обесценивали, ей казалось нормальным, что ее постоянно преследует боль. Ее даже было недостаточно, ведь кому-то в разы хуже. У нее ведь не болела голова, она не истекала кровью, находясь в предсмертном состоянии в реанимации, о какой боли может быть речь? Ведь моральная боль — это просто результат самовнушения, никак иначе. Все свои кошмары, свою бессонницу, свои попытки закончить жизнь и бесшумные крики по ночам — она все выдумала. Кому-то обязательно было хуже чем ей. Ее учили обесценивать свои чувства еще будучи ребенком. Хэран злилась на свою доброту. Ненавидела свой альтруизм и людей, которые погрязли в своем эгоизме. Она никогда никого в этом не обвиняла и вряд ли в действительности испытывала подобные чувства, но правда ведь в том, что именно эти люди стали причиной того, что она возненавидела даже свои хорошие стороны. Она просто хотела помочь, просто хотела поддерживать. Она позволяла людям пользоваться ею, только бы им стало лучше. Но каждый раз, когда им становилось лучше, она уничтожала саму себя. Улыбалась, произнося привычное «не за что», а после закрывалась на чердаке с дрожащими коленями. У ее терпения всегда был предел, но люди увидели его только тогда, когда ее не стало. Нет Юнги на самом деле не холодно, ему просто смешно. Смех у него громкий, настолько, что его эхо наверняка раздается по всей улице, где кроме таких же отчаянных и морально убитых никого нет. Он прикрывает рукой глаза, чувствуя леденящий холод, и не прекращает смеяться так, словно никогда этого не делал. Откидывается на спинку сиденья и изгибает губы, из-за чего к шее стекают новые дорожки крови. Тело дрожит от резкого смеха, живот туго скручивает, настолько, что он начинает задыхаться в собственном кашле. Но смеяться не прекращает. Громко и заразно. Так больно, что дышать этим отвратным воздухом становится невыносимо. Так горько, что эти жалкие слезы на щеках подобно лезвию рассекают и без того истерзанную кожу. Нет, Юнги вовсе не холодно, ему просто смешно. Юнги никогда не мерзнет, потому что даже сейчас его его заботливо греют, загораживая весь холод своим телом. Потому что он захлопывает блокнот, не выдержав содержания этих строк, вытирает свои слезы, размазывает почти засохшую кровь грязным рукавом, и понимает, что он вовсе не одинок. Потому что он поворачивает свою голову и видит ее лицо рядом со своим. Оно спокойное, с легкой улыбкой. Она сидит рядом с ним, кладет свою голову на его плечо и касается его пальцев. И он, увидев это, пойдет в их такую же холодную спальню и сыграет ее любимую мелодию на фортепиано для нее, пока она будет молча слушать и наблюдать за движениями его пальцев, поставив такую же свечу рядом — апельсин и корица, их любимый аромат. И так каждый день. Все как раньше, ничего не поменялось. И Юнги успокоится, ему станет лучше. Он перестанет испытывать эту адскую боль, его больше не будут мучать воспоминания того выстрела. До тех пор, пока рядом с ним есть Хэран. Хэран, которую кроме него больше никто не видит. Хэран, которая умерла в холодном месяце января на крыше двадцатиэтажного небоскреба. «ты думаешь, что смерть мое стремление, но я наблюдаю, мне не больно так стоять, над пролетающими пред нами огнями города, над разбивающими стекла в дребезги дождями, над раздирающими глотку голосами, и над этим жалким сражением за свободу»