Синдром

Сакура Харуно давно нарекает свой личный кабинет в детской психологической клинике за первый дом. Уже совсем не уютной и отягощающе маленькой детской комнате, кухне с ее скрипящими половицами, общей на троих душевой с заедающим краном — одним словом, родительской квартире — она оставляет призрачно достойное серебро. Говорить о том, что скрип шариковой ручки и доносимое до ушей эхом длинных коридоров непрерывное пиканье приборов для нее как родные, смысла нет, потому что Сакура уже и себя без них не слышит и не видит — эти звуки уже на подкорке. Иногда откуда-то извне донесется эмоциональный вскрик или смешок Яманака, который обязательно заставит Харуно в очередной раз решить, что один на двоих кабинет — это не лучшая задумка. Но певчий голос подруги быстро тонет в какофонии излюбленных звуков, а Сакура уже и не замечает, что на этот раз разговаривают с ней, а не с парнем по телефону. Сакура — квалифицированный медик и психолог, но именно подруга ставит ей диагноз непроходимой трудоголички. Сакура предпочтет кликать это не болезненно неприятным диагнозом, а достойным уважения — призванием. И только две вещи в этой повседневности звуков, документов и исписанных ручек кажутся ей красочными и живописными, пробирающими на эмоции и контрастирующими с привычным. Первое — она начинает делить с подругой хобби и осознанно любить цветы: с радостью принимает их от юных пациентов и их взволнованных родителей, иногда покупает сама и даже не брезгует паршивеньким букетом, который ей всучивает по пути с работы бредущий с несостоявшегося свидания и насквозь проспиртованный гражданский. Бутоны распускаются, радуют глаз пестрым цветением и увядают, а Сакура выступает сторонним наблюдателем за их непродолжительной жизнью, читает справочники по флориографии и пытается отыскать в красках очередного букета хоть какой-то смысл. Но акварель ее эмоций — почти прозрачная и невесомая — это не всегда теплые и приятные глазу тона. Иногда в них лезут оттенки опротивевшие: режущий яркостью кислотно-оранжевый, пугающий своей темнотой черный и отвратительно нейтральный пепельно-серый. Последний она обычно дописывает на картине жизни собственной кисточкой, и тусклый цвет пересекает истории болезни пациентов, обесцвечивает улочки Конохи и уносит видение куда-то в сторону резиденции. Потому что ей пишут письма. И Харуно даже думать не приходится о том, чей знакомый почерк пляшет иероглифами по свиткам, ежедневно образующимися на ее столе. Тот же знакомый почерк кочует вслед за завядшими букетами в маленькую, но волшебно вместимую мусорку у подножия ее рабочего стола. Стало быть, уже неделя, как она их не читает — надобности нет, осталось только презренное фырканье. Ткнуть бы носом отправителя в скисшую гниль бутонов и бумаги — может, хоть так поймет, что если ему и совать куда свой нос, то только туда. Сегодняшним днем она из интереса прочитывает очередную записку — инкогнито в этот раз даже не находит пустого свитка и пишет ей на вырванном из видавшего виды блокнота разлинованном листе. «Бар на главной улице. Одиннадцать часов вечера. Срочно», — вот что говорит отправитель. «Пошел к черту», — вот что бубнит Сакура в ответ. Скомканный бумажный лист соседствует с не пожелавшими долго жить маргаритками в мусорном ведре. Маргаритки разлагаются вместе со вложенным в них языком цветов смыслом: ни у отправителя, ни у Сакуры — ни у кого надежды больше не остается. Сакура через не хочу пишет в очередной истории болезни «выписан», про себя сетуя на то, что этой девчонке — ей бы полежать ее в стационарном отделении, чтобы убедиться в том, что новых приступов ждать не придется, но финансирование больницы страдает не меньше, чем покореженные души детей. А ей, Сакуре, что с этим делать? Пытаться выстраивать сложную цепочку влияния через второе директорское кресло Яманака сквозь сигаретный дым к ее апатичному сокоманднику, а оттуда документ уже подсовывать на стол Рокудайме? А вдруг сочтет это письмо за ответное? Перебьется. И он, и она. У нее гордости и чувства собственного достоинства хоть ведром черпай. Вон даже на столе нарциссы цветут! Ино располагается на стуле напротив Сакуры, следит за движениями заедающей ручки, перескакивая взглядом с графы на графу, и вздыхает: очередной пациент готов к возвращению в жизнь вне больничных коридоров, но лучше бы и ее, Харуно, кто-нибудь выписал вслед. Яманака хоть и делит с подругой директорское звание, кабинет и профессию, но Сакура ее медицинские советы пропускает мимо ушей и начинает слушать только тогда, когда ей цветы подсунешь, живая речь для нее — пустой звук.  — И что за умник в этот раз принес тебе букет? — хмыкает Ино, скептически отгибая блеклый лепесток нераспустившегося нарцисса. — Мог бы хотя бы почитать о том, что белые нарциссы значат, а потом дарить! Или ты сама себе купила? Тогда я еще могу понять… Сакура поднимает взгляд от бумаг. Свет новых лампочек кажется ей апельсиновым соком: в нем пачкаются листы отчетов, предпочитая снежной белизне желтоватую ветхость, в нем — или же в новой пудре — смуглеет лицо подруги за противоположной стороной стола, в нем — даже снежно-белый нарцисс кажется желтым. Вслед за оттенком бутонов и смысл букета меняется: теперь это не чувство собственного достоинства, а уважение. Но Харуно решает, что пусть так — это ничем не хуже. А по поводу неугодных лампочек… Это Яманака уверенно считает, что теплое, а не больничное голубоватое освещение принесет красок в их клиническую жизнь. «И в клиническую смерть. Влюбленная дура», — уверенно считает Харуно в ответ.  — Мне Сай тоже на второе свидание нарциссы притащил! Именно поэтому на второе я ему всучила словарь языка цветов и…  — Лучше бы ты историю болезни заполняла, а не про Сая твердила, — язвит Сакура и обратно ныряет с головой в кипу бумаг. Ино хочется кинуть ей вслед спасательный круг. Желательно, еще и нарукавники. Еще лучше — симпатичного водолаза. Только ныряльщиков вокруг Сакуры не водится. Есть, вернее, один, но он скорее чакру в ступни направляет и гуляет где-то на поверхности. Смотрит иногда на Сакуру сквозь гладь воды и машет единственной рукой. Вот этого смелого и одинокого водолаза Яманака так и грезит из бассейна в голове Сакуры вытолкать.  — Ты по-прежнему хранишь письмо Саске в столе? — как бы невзначай уточняет Яманака. Тогда, когда рабочий день подходит к концу, ей совсем не хочется утруждать себя сверхурочными больными и историями болезни. Отчасти потому, что она не Сакура — из Ино не устающей часами машины на вечном двигателе не выходит. Разве что велосипед: дряхлый, с прямой рамой и обязательно розовый. Но вторая причина в том кроется, что парней обсуждать всегда интереснее, чем рыться в документации.  — Не выкидывать же его, — ответ сухой и монотонный, а последующий вздох Яманака — картинно шумный, — письма — это память.  — Не ты ли мне говорила, что плохие воспоминания лучше стирать?  — Не ты ли… не ты ли лезешь не в свое дело? — не повышает голоса Сакура, но хрип выдает ее и без того. Ино дует губы, не вовремя вспоминает, какая нестойкая на них сегодня помада, и принимается оттирать клыки рукавом халата. Подруга за ее действиями наблюдает сквозь отросшую челку, оправу очков и потерянный интерес к диалогу, но делает правильный вывод: раз Яманака сегодня намазала блеск, значит, ей сегодня не на свидание. Тем лучше. Забот слишком много — пусть лучше хоть раз не ушмыгнет из окна больницы до того, как улицу затянет послезакатная темень, как кончится рабочий день и как Сай пришлет ей какую-нибудь незамысловатую птичку.  — Вообще-то у меня к тебе дело, Сакура. Скрипит под нажимом шариковая ручка, трещит пластик в твердых пальцах ирьенина, но иероглиф не теряет своего четкого контура. Сейчас опять начнется: «Сакура, не перетруждайся, сходи на свидание и бла-бла-бла». «Ино, это не твое дело и бла-бла-бла», — в пример подруге обязательно если не ответит, то подумает Харуно.  — Знаешь, мне иногда кажется, что мы катастрофически удаляемся друг от друга… «Надо же! Спустя три года отношений с Саем ты заметила! Я считала тебя более проницательной», — решает Сакура, пытаясь не сосредотачиваться на болтовне подруги.  — Но я не совсем понимаю, с чем все это связано… «Еще бы ты понимала что-то кроме языка цветов и улыбочек Сая», — вновь негодует про себя Харуно в ответ.  — Ты очень изменилась… Лобастая… «Как осторожно вспомнила, но не ты одна здесь психолог. Меня на ностальгию не проберешь… Свинина!»  — Но с твоей новой прической твой лоб даже не такой большой… Если бы ты еще и мыла волосы почаще, чем раз в четыре дня… «В три!»  — Нам бы выпить с тобой как в старые добрые… «Еще и Ино меня в бар станет зазывать, ну что за…»  — Но я по другому вопросу. Сакура даже настораживается: это звучит интересно. Чтобы без нравоучений, без слез и без криков — так с ней давно никто не говорит. Потому что люди вокруг неадекватные. Ничем не лучше детей из ее больницы, у которых диагнозы подтвержденные медицинскими справками, а не вымышленные. Только вот дети — их хотя бы вылечить можно, а люди — они изнутри зараженные и только и умеют, что на других своей вирусной слюной плеваться.  — Тебе случайно… не приходило сегодня письмо?  — Так это ты этот цирк устроила? Я так и знала, что не мог он сам такое провернуть!.. Первое письмо она даже нашла умилительным. Это было всего пару месяцев назад, но жизнь тогда казалась гораздо проще. Помнится, погода в тот день совсем не внушала доверия, призывая к тому, чтобы под мышкой покоился потрепанный временем зонтик. В декабре Сакура еще помнила, что такое безмятежность. Это вселяло какую-то по-детски наивную и отчаянную веру в то, что даже обреченную на невзгоды жизнь еще можно увидеть мирной. Пусть с утра мать комкала в слезах медицинский отчет, а отец вновь решил вернуться в объятия к любимым бутылкам, пусть Ино вновь совершила незамысловатую рокировку, предпочтя слоноватой Харуно темноволосого королевича, пусть Саске отвечал на ее письма лишь пронзительной пустотой, пусть Какаши… А, в общем, черт с этим Какаши. Одним словом, ей верилось, что если будет знак — все наладится. И знак был. Конверт резал глаза белизной, а печатный текст даже добавлял какой-то интриги. «Приходи сегодня в парк к самому старому грушевому дереву» — это даже казалось романтичным. А вот упирающий спиной грушевое дерево и изучающий внимательным взглядом то ли собственную переносицу, то ли блекнущий у горизонта закат Какаши романтичным совсем не казался. Любовался бы на самом деле закатом — может быть. Но этот тип не привык дальше собственного носа видеть, вот что решила Сакура. Ей даже интересно стало, что же у него на переносице такого? Маска надорвалась? Пчела села? Прыщ выскочил? — Ино, тебя весь день не заткнуть, а сейчас сидишь молчишь, как рыба! — Их отправитель — мой хороший друг. Сакура сегодня вспыхивает впервые за прошедшие аморфные месяцы. Ее хороший друг, говорите? Ее хороший друг и другом Сакуры в свое время достойно называется. А еще ее генералом, наставником и Хокаге. Только вот единственное, чего Харуно от жизни хочет — это больше не называть его никак. Тогда еще шестнадцатилетняя Сакура понимает, что никто после войны прежним не остается. Кто-то, надо сказать, не остается вообще. Хотя, черт его знает, глядишь на некоторых пациентов и по их отчаянно пустым глазам понимаешь, что и умереть лучше, чем оставаться вот так. Кажется, ее плечи оказываются самыми выносливыми и выдерживают ее моральное состояние под натиском смертей, невзгод и лишений. Потому что война нагибает и ломает всех вокруг, и у Сакуры в первое время даже в ушах стоит этот скрип и хруст. Сначала ведь она решает, что так хрустят переломанные конечности, а потом только осознает, что это души. Фантомные боли — они всегда страшнее реальных. Людей искажает тривиальный страх за собственную жизнь. Когда осознаешь, что твоих друзей больше среди воскрешенных и похороненных, то особенно остро осознаешь боязнь вступить в их ряды. Ино, например, больше не переносит даже малейшего напоминания про Асуму-сенсея. Даже после его смерти в ней были силы и посещать его могилу, и навещать маленькую дочку и жену, а сейчас, стоит ей заметить Куренай на улице или на рынке, она мигом прячется за чужим спинами и растворяется в толпе. Из Сакуры психолог даже вне рабочего места хороший: она людей книжками читает, но смысла содержания понять не может. Одного Харуно не осознает и тогда, когда — в первый раз с послевоенных похорон и в последний за прошедшие месяцы — теряет контроль над собственными слезами, а они горькие и обжигающие, и матерый рукав пальто только трет щеки и нос до покраснения, но от обиды не спасает. Сердце хаотично выплясывает где-то под ребрами, а Сакуру уже и попытка усмирить дыхание не спасает — она не видит, не слышит, и только в груди давит истязающе и больно. Почему тот мальчишка с подобным поперечным шрамом через левый глаз, которому только шестой год идет, почему он, потерявший родителей, лучших друзей и любой смысл жизни, после двухнедельного лечения смеется над шутливым ворчанием Сакуры, по-родному обнимает ее и социализируется даже в холодных стенах палаты? Почему взрослый, переживший не первую войну, шиноби и генерал, которого только зовут образцом — не иначе — почему в нем не находится сил на то, чтобы жить с собственной болью, зато находится — другим больно делать. «…Сакура, твое поведение глупое. Тебе не тринадцать, а я не Саске. Мне твоих чувств не нужно…» Зачем вы обвиняете в вами же выдуманной влюбленности? «…Мне того не нужно, как ты не понимаешь? Ты думаешь мне спать не с кем? Или дело в гормонах?..» Зачем вы кричите? «…Неплохой идеей будет нам перестать общаться. Не действуй мне на нервы и уходи по-хорошему, слышишь?..» Зачем это так больно? Это так нелепо. Он прогибается под тяжестью лишений, ломается, крошится изнутри и других за собой тянет в эту фантомную мясорубку. Но она не сломается. Самый слабый член команды? Не в этом случае. Наруто прячет боль лишений за улыбками. Саске привыкает переваривать ее в себе в гордом одиночестве. Какаши кроется за злостью, и она второй кожей обрастает его лицо. Из ярости маска получше любой тряпичной, так что же вы свою не снимаете? Чтобы не видели, какой вы гнилой внутри? Право, Какаши-сенсей, от ваших слов воняет куда пуще — ваша душа не разложится без запаха. Потому что она была живой и дышала, а ваша жестокость выгрызла ее под корень, а вы обратно новую сажать не спешите. Сломаться и упасть всегда проще, чем вылечить свое сердце и встать на ноги. Именно поэтому Сакура не сомневается в том, что каждый ее шаг на собственном жизненном пути, продуманный часами, если не днями, нельзя называть неправильным. Именно поэтому на изначальном плане возводимой больницы она вручную, поверх распечатанного документа, выписывает «детская» у заголовка. Потому что взрослые — они либо сами разбираются, либо эгоисты. У которых сил разве что на желчные плевки в ответ. Так пускай они этими плевками хоть озеро наплюют — она им руку тянуть и спасательные круги бросать не станет. Те сами плавать умеют. А детей учить некому — у них из живых только они сами и остались и мама Сакура Харуно. А Какаши — он ничем не лучше. И Сакура не сразу понимает, почему она так остро реагирует на каждое колкое слово, ведь в людях разочаровываться ей не привыкать. Это, надо признать, даже обидно было. Как ребенка отчитали за не содеянное, упрекнули в собственных выдумках и выставили за дверь. Почему выдумывает он, а страдает она? Это же надо такое сочинить — она в него влюблена! — Передай своему Какаши, что раз уж я безмозглая и влюбленная дура, то пусть он ищет себе поумнее и по… поневлюбленнее! А не зовет меня на эти тайные встречи, прогулки, свид…  — Какой Какаши? Ино оторопело глядит на Сакуру и часто моргает. Харуно даже на ноги вскакивает, в стол кулак упирает до такой степени угрожающе, что вот-вот древесина затрещит, и злится так по-настоящему. Яманака прокашливается, наблюдая за тем, как Сакура под ее непонимающим взглядом опускается обратно в кресло, и тихо продолжает, прощупывая ситуацию осторожными словами.  — Сакура, эти письма писал не Какаши. Харуно не понимает, что это за чувство в ней — долгожданное успокоение или же недосказанность? В голове с фантазийным шумом рушится цельная цепочка, формированная опытом, временем и переживаниями. Заунывно плачет ребенок из палаты на том же этаже. Харуно охота в тон ему разреветься, но она лишь одергивает халат и поднимается на ноги опять. В груди давит томительно больно.  — Но почерк такой знакомый, — оправдывается Сакура скорее перед самой собой, когда оказывается в раме распахнутых дверей.  — Еще бы! — дружески усмехается Ино, поднимаясь со стула и догоняя подругу. От поддерживающего похлопывания по плечу Сакура лишь дергается всем телом. — Ты совсем заработалась. Сакура, их пишет Шизуне. На часах одиннадцать часов вечера, когда Сакура впритык подходит к нужному зданию. На улице поздняя зима, но она уже будто и потеряла счет сезонам и только сейчас замечает, что под тонкими подошвами модных, не пригодных для шиноби сандалий совсем не разогретая солнцем земля, а припорошенная мелким колким снегом ледяная каменная кладка. Ей переобуваться некогда, а здесь делать — нечего. Каблуки звонко цокают, считая под собой ступени, а Харуно только и чувствует, как дрожат запястья то ли от холода улицы, то ли от атмосферы этого места.  — Сакура, ты что здесь делаешь? Еще три шага. Еще три чужих изучающих взгляда.  — Шизуне-сан, анонимная переписка — это совсем не в вашем стиле. В резиденции Хокаге воздух пыльный и сухой, но теплее здесь не становится. Ей не хочется быть здесь разве что чуточку слабее, чем в указанном в письме месте. Во-первых, потому что более важных забот и дел у нее гораздо больше. Во-вторых, потому что не знает, сохранит ли выдержку, когда посмотрит в его глаза. Надо было не приходить. Или уйти прямо сейчас. Слишком много лишних переживаний, а ее нервы не резиновые. Но она остается — из любопытства. Идет на уступки единожды — решает, что просто разберется со всем поскорее, чтобы и в дальнейшем избавить себя от лишних проблем. Сакура замирает у входа в кабинет, сразу же стягивает с плеч клетчатое пальто и оправляет волосы. Так проще заставить себя думать, что все в порядке, но откуда в ней это волнение? Ей же все равно! Шизуне глядит растерянно, но сразу же опускает глаза в стол, хаотично поправляет челку и испытующе ждет последующих обвинений.  — Я хочу увидеть Какаши, — сходу объявляет Сакура и еле не повышает голоса. Шикамару, замерший посреди кабинета, живописно разводит руками. Сакура даже не находит в выражении его лица привычного скучания — в его орехово-карих глазах и в болезненно-желтоватых белках можно отыскать только утомление. Харуно подобным пациентам обычно выписывает внеплановый отпуск или выходные, но, наверное, ей в зеркала почаще смотреться надо, ведь и ей отдых не помешает. Шизуне же сглатывает так звучно, что слышно даже Сакуре. Только Тонтон глядит без осознания.  — Рокудайме нет на месте, — наконец отвечает Шикамару и ленно зевает, даже не прикрыв рукой рот.  — Да, если у тебя есть вопросы, Сакура, то мы сами попробуем тебе помочь. Сакура уже находит это смешным: она — спустя десятки проигнорированных писем — откликается на последнее, а в ответ ей не готовят подходящих объяснений. Да, она наконец стоит вровень с отправителем, который прячется за розовой спинкой Тонтона и пытается не обращать на себя лишнего внимания, но разве Шизуне ждет ее по указанным в письмах адресам? Это ведь он затеял — тут не приходится спорить. Он, наверное, даже надиктовывает помощнице на ухо каждую строчку, вскинув вверх указательный палец. А почему? Потому что у него совести нет подойти и извиниться самому.  — Как давно его нет? Сакура стоически терпит отговорки помощников Рокудайме. Она смотрит на настенные часы, назойливо тикающие прямиком за спиной Шикамару. Спорить не приходится — время взаправду позднее. В одиннадцать часов незачем отсиживаться в резиденции, да и она знает, что на сегодня Какаши предпочитает документам пару чаш саке в ближайшем баре. Стрелки бегут как-то подозрительно медленно. Харуно переминается с ноги на ногу и впивается пальцами в шерсть пальто. Шикамару вновь широко зевает, да так, что даже нижняя челюсть хрустит. Он оборачивается лицом к часам, смеряет их вдумчивым взглядом и только потом отвечает.  — Стало быть, две недели. Харуно чувствует, как в горло забивается горький истеричный смешок. Они издеваются, да? Все эти розыгрыши ей осточертели: один тайные встречи назначает, другая пишет анонимные письма, а третий дурит ей голову, будто ребенку. В штат работников резиденции специально таких клоунов набирают?  — Это даже не смешно, — констатирует Сакура, дабы не уподобиться этому ребячеству и не принять по неведению правила их дурацкой игры. Шизуне в ответ вновь живописно молчит и отводит глаза к монитору.  — У него отпуск?  — У Хокаге — отпуск? — пытается отшутиться Шикамару.  — Это звучит нормальнее, чем беспричинное отсутствие на рабочем месте в течение двух недель. Нара чувственно поджимает нижнюю губу и отводит глаза к потолку. Сакура смотрит на него даже слишком пристально и давит тяжестью собственного взгляда. Долго под ее взором он не выдерживает и отвлекается на первый попавшийся под руки свиток. Наконец Шизуне находит в себе силы и отодвигается на кресле от стола. Харуно теперь обращает все внимание на нее, хоть и понимает, что лучше было просто-напросто не приходить. — Сакура, — неспешно начинает она, но глаза не поднимает, — у него… проблемы. Ее тон смиренный и тем самым пробирающий. Сакура скептично фыркает.  — Мы подумали, что ты смо…  — Знаете… — Сакура отрешенно отступает назад. В горло ком забивается, но она уверенно сглатывает и даже расплывается в легкой и грустной улыбке. — Не у него одного. Тонтон многозначительно хрюкает в ответ. Сакура быстро привыкает к тому, что на ее плечах чужих проблем больше, чем своих собственных, но только сегодняшним днем осознает, что ею именно пользуются. Она самоотверженная донельзя, пока не приходит осознание, что из нее веревки вьют. Ей ведь для своих-чужих ничего не жалко, но предел всему находится. Она и друзей теряет именно из-за того, что те не желают мириться с мыслью о том, что ей на себя плевать. Это ведь не совсем правда: она одевается сносно, одежду стирает вовремя, голову по возможности раз в три дня моет и не доводит до свисающих паклей — плетет косички. И дома ведь у нее не такой бардак последнее время: посудомоечная и стиральная машинки быстро сменяют ее стертые мылом руки и горы немытого, оставленного на потом. Следит за собой — в меру, заботится о себе — в меру, даже босоножки у нее модные, хоть и купленные по акции. Но всем же проще отречься, чем принять ее такую. И она отрекается вслед. Почему? Все просто: теперь она слишком хорошо знает людей, чтобы лишний раз их оправдывать. Из Сакуры психолог — лучше, чем ирьенин. Так говорит Ино, сваливая очередную историю болезни на хрупкие плечи подруги и стремглав улетая куда-то через окно на свидание с Саем. Сакура же в ответ не ворчит и не отказывается: она всегда знает, что преуспевает и в медицинских техниках, и в знаниях психологии. Для нее не трудно и еще одного пациента взять — для нее каждый родной, не ждать же ему, пока Яманака вернется к нему в строго отведенные часы приема? Это грустно, но привыкаешь быстро. Харуно готова в лучших традициях собственной наставницы поставить на то, что чаще видит перед собой спину лучшей подруги и ее блондинисто-пепельные космы, с ветром уносящиеся вслед, чем ее искреннюю улыбку. Яманака теперь предпочитает улыбаться противоположному полу, а рядом с подругой — в пример ей хмурить брови в сплошную линию и скрипеть ручкой. Но и ее понять можно: Сай в ответ всегда улыбнется, Сай не обвинит в том, что ей угодно поваляться в кровати подольше, а не спешить на работу, Сай и целуется, наверное, получше. Так говорит Наруто, отмечающий очередную годовщину со своей лавандовоглазой принцессой Хьюга, когда встречает Сакуру по пути домой из бара. Пьяный и с масляным пятном на вороте рубашки, он убеждает давнюю подругу, что счастлив только благодаря ее проницательности и вовремя сказанным словам. Ну конечно, она профессионал своего дела, а ты, Наруто, давай, иди, доброй ночи, слушать ответ ведь это не так важно, как высказаться самому и перебить. Так говорит Саске. Говорит единожды в своем уникальном в своей буквальной неповторимости письме. Хвалит ее заслуги, уважает ее выбор, благодарит, извиняется. Много еще что говорит. Например, что решает путь искупления испещрять шагами всю свою жизнь, а Сакуру заставлять делить с ним его боль не то что просит, а приказывает не делать. Обещает поддерживать переписку, но молчит в ответ на все последующие письма. Потому что тоже слабый и сломленный. Сакура бы ему штырей в позвоночник наставила, руку бы восстановила, раны бы в пути залечивала, но нет… Психолог же из нее лучше, чем ирьенин. А в душу ее Учиха пускать не собирается. Так и Какаши говорит, когда еще разговаривает с ней. Это ведь забавно отчасти: взрослые люди — одному тридцать восемь, другой двадцать четыре — а отмалчиваются в лучших традициях детсадовских бойкотов. Сакура бы тоже ему много чего сказала. Что он напыщенный индюк, например. Эгоист. Алкоголик. У нее много невысказанных ругательств на языке, но Какаши как выставляет ее за дверь единожды, так больше в кабинет и не пускает, а она и не стучит призывно особо. Так говорит Цунаде, вслед за шальным глотком саке и укоризненным взором. И Харуно тогда даже не знает, от чего ее больше воротит: от пьяного дыхания наставницы или же от того, какой у нее холодный и колкий взгляд. Надо же, она еще и в слезы! Куда вам, бабуля Цунаде, наплакались за всю жизнь, зачем вам еще? Вы пейте-пейте еще, но не плачьте. Ну вот и что, что медицинский отчет о последнем обследовании Сакуры твердит, что запасы чакры у Сакуры истощают себя и за год закончатся вовсе. Это ее дело было во время войны на пилюлях сидеть и выматывать себя донельзя, ее — в бою повредить основной канал чакры, ее — бьякуго активировать тогда, когда тело изнеможенное и неготовое. Все ей что-то говорят, а она давно уже не слышит.