Синдром

Сакура заставляет себя думать, что она вжимается спиной в стену переулка, пачкает шерстяное пальто придорожной пылью, осевшей на кирпичах, и задерживает дыхание, не потому, что дурачится или ребячится. Просто так надо.  — Просто так надо! — шикает Харуно еле слышно на облезлого рыжего кота, уставившегося на нее своими проницательными темными глазами с заснеженной крышки мусорного бака. Здесь, в затененной подворотне, ведущей во внутренний двор бара, на удивление не пахнет абсолютно ничем. Зимой такое бывает — снег прячет под собой запахи и асфальта, и гнили из мусорки, и ночлежки кота в дырке у цокольного этажа. Но Сакура поклясться готова в том, что чужой нюх учует здесь как все нюансы жизни переулка, некстати соседствующего с баром, так и ее запах. Чем она пахнет? Больницей? Цветами? Ей невдомек — она даже марку собственных духов не помнит, хоть и брызгает их под запястье и на волосы каждое утро. Из любопытства она выправляет из-за уха длинную прядь и принюхивается. Шоколад и ваниль — какая приторная банальщина! У нее такие в тринадцать лет были да и то наскучили так стремительно, что после парочки нелестных комментариев Саске и около сотни комплиментов Наруто, их использование сократилось до одного аккуратного пшика в яремную впадинку. Когда Какаши-сенсей на миссии до раскрасневшихся ушей расчихался, Сакура и вовсе задвинула флакон вглубь полки. Неужто она ими по ошибке пользуется сейчас? Мужское покашливание вытягивает ее из размышлений одним резким рывком. Последующее приглушенное чихание заставляет Сакуру совсем распрощаться со спокойствием. Вот он, здесь, совсем рядом, между ними — угол здания и только. И вроде как он по-прежнему чихает от резких запахов. Определенно, уши у него сейчас такие же красные. В это хочется верить. Но не можется. Былой Какаши не растворялся бы на улице в дыму сигарет: его облака пахучие, густые, туманом наплывающие за поворот. Его привычное покашливание из томного стало хриплым и сиплым. Былой Какаши, сказать по правде, вредные привычки в людях презирал и считал слабостью, не иначе. Но тот человек пропал еще в тот момент, когда отказался от своих собственных слов и убеждений — если даже его мировоззрение для него не авторитет, то как можно такую личность называть собранной, полноценной, живой? Нет, она совсем не думала оказаться в окрестностях этого бара, когда с гордо поднятым подбородком и неосязаемым, но чуть покалывающим чувством вины на сердце покидает резиденцию. На удивление, главная улица встречает ее пронзительной тишиной и пестротой вывесок: в мороз люди отсиживаются дома, а стены скрывают их голоса за своей толщей. Только свет через окна сочится, мешается с голубым сиянием уличных фонарей и неоновым блеском незамысловатых вывесок. Харуно шагает по зеленому. Колкий снег залезает под окоченевшие стопы, опоясывает ремешки босоножек, а Сакура только и кутается сильнее в клетчатое пальто. Сосредоточиться на огоньках повисших между фонарными столбами гирлянд, оставшихся единственным напоминанием Сакуре о том, что она пропустила и празднование очередного торжества — это спасало и постепенно вытаскивало из пучины самокопания. Не хотелось думать, что она поступила неверно. За ней давно не бывает ложных решений, потому что каждое — выверенное. Она привыкла думать серьезно и помногу, но в этот раз это решение — отречься от «помощи» Какаши и избежать с ним встречи — в сердцах. Правильность выбора не проверишь последующими выводами, но от него отречься — навредить себе. Сакура давно решает утопленников не спасать, если они сами бросаются на глубину. Вот и Какаши пусть там, у дна и плещется. Поэтому Харуно шагает по зеленому. Пока не доходит до бара. Чисто интуитивно. Чисто по наитию. Чисто по зеленому. Чисто по соображению тех, кто развесил гирлянды асимметрично и заставил ее заплутать в родной же деревушке. Двери внутрь даже на вид скрипучие: они старые, с неглубокими продольными трещинами и с масляным пятном от ладони на правой створке. Из них привлекательного только салатовый свет гирлянды, опоясывающий тень Сакуры и выплясывающий переливами по древней раме. Естественно, внутрь Сакура не заходит. Она уверенно идет мимо, сгребая под стопы мелкий снег и игнорируя зеленые блески на снегу, а потом так же уверенно сворачивает в переулок, когда спиной чует, как распахиваются двери. В жизни их скрип еще более неприятный, чем в воображении. Даже рыжий кот смотрит на Сакуру с недопониманием. Что там! Будь перед ней зеркало, в нем бы отразилась не менее недоуменная гримаса. Она могла пройти мимо, оставив Какаши любоваться ее надменно расправленными плечами и прямой спиной — ему же надо было, чтобы она ушла? Так смотрите — уходит!  — Ино говорила, что ты изменилась, но я не думал, что все так плохо. Ты когда голову мыла в последний раз? Сакура разве что не подпрыгивает на месте от изумления, когда тишину разрезает чужой голос. Сай разглаживает неказистую шерстку рыжего кота, заставляя того гнуть обратной дугой спину от удовольствия. Видеть бывшего сокомандника в зимнем пальто непривычно, но оно сидит идеально на стройной и подтянутой мужской фигуре — тут явно Яманака приложила свою руку. Стоит ему подхватить кота под живот и водрузить в свои объятия, Сакура нервно передергивает плечами: тут и кот явно блохастый и плешивый, и улыбка у Сая пробирающая и пугающая, и само присутствие парня в безлюдном переулке — все это настораживает.  — Он уже ушел, если тебе интересно. Харуно вздыхает с облегчением, но старается скрыть эмоции, отвернувшись лицом к освещенному выходу из переулка на главную улицу.  — Кто — он? — уточняет она как бы невзначай.  — Я читал, что преследовать человека — это маниакальное, — замечает Сай, настигая Сакуру и останавливаясь непозволительно близко. Харуно ежится и оправляет ворот пальто. Сай внимательно занят поглаживанием кошачьего животика, но у Сакуры впечатления двойственные: вроде его поведение и делает его безобидным, но подозрительная близость и поджатые сосредоточенно губы заместо нелепой улыбки — это напрягает. Ему явно что-то надо.  — Давай я диагнозы буду ставить? Я тут врач, — отмахивается Сакура и делает аккуратный шажок вперед. За спиной фыркает кот и шуршит чужое пальто. Харуно слышит, с каким мягким шорохом подушечки лап опускаются на снег. Мужские пальцы не достигают цели и комкаются в кулак в воздухе.  — Кто тут врач? Харуно попадается в новый капкан: за спиной Сай, перед лицом — Яманака. Только рыжий кот скрывается куда-то под мусорный бак. На Ино распахнутая легкая шубка и необыкновенно яркий шарф — краснее него только обмерзшие щеки подруги. Она улыбается даже слишком хитро, Сакура в ответ задирает подбородок и не теряется даже тогда, когда Яманака с ухмылкой выпячивает вперед сначала грудь, а потом уже и весь корпус. А Сакура бесится. Этот вечер — не такой, каким должен быть. И тому в подтверждение игры этой влюбленной парочки.  — Теперь не отвертишься! — смеется Яманака и тычет ей пальцем в бок. Харуно только ойкнуть и успевает перед тем, как подруга подхватывает ее под руку и буквально волочит ко входу в бар. Каблуки босоножек гладко скользят по обледеневшему асфальту, а на сопротивление уже нет ни сил, ни желания. Он же ушел. От этой мысли даже дышится спокойнее. Харуно только первое время ерзает на стуле и настороженно оглядывается по сторонам в поисках пепельноволосой макушки. В баре похожих отыскивается поразительно много. Здесь в целом макушек немало — и пепельных, и темных, и светлых. Яманака оправдывает наполненность бара днем недели, но после этого вступает в склоку с какой-то девушкой из толпы, покусившейся на пустующий стул. Сакура узнает о том, что сегодня пятница, только тогда, когда отходит к барной стойке за крекерами и натыкается на белеющий на стене календарь. Она заставляет себя думать, что только к лучшему, что она позволяет себя сюда затащить. Первые полчаса уйти, конечно, хочется нещадно, но заказанный коктейль влияет расслабляющее и благотворно. Сакура даже перестает искать неугодные лица в толпе. Дело то ли в плавном и легком разговоре со старыми друзьями, то ли в алкоголе, то ли в постоянных подколках Ино. Выдумала она, надо же, что Сакура себе высматривает парня посимпатичнее! Загребла под общую с Яманака гребенку влюбленных дур — еще и смеется. Какая легкомысленность! Харуно прекрасно знает, что она пьяная, но минусов в этом не ищет: наконец становится спокойнее. Возможно, именно этого и не хватает ей в больничной рутине. Пусть завтра придется давиться с утра горькой слюной, пусть желудок абсолютно точно будет изнывать и завывать самыми звучными мелизмами из своего арсенала, ей вообще все равно. В этом, наверное, и находит она прелесть опьянения. Сакура потягивает бессчетный коктейль. Она уверена, что это второй. Официант настаивает на том, что четвертый. Яманака на соседнем стуле настаивает на серьезном разговоре. Причем настолько настойчиво, что даже застрявшая на ее зубах перечная мята из мохито или помутившееся сознание Харуно — тут ничто не отвадит Ино от диалога — Сакура знает. Поэтому негромко икает, трет рукой нос и надеется, что хоть этот разговор не будет про Какаши. Харуно игнорирует аккуратный и почти незаметный кивок Ино ее парню. Тот ее без слов понимает, расплывается в глуповатой и совсем пьяной улыбке и удаляется к барной стойке. Яманака смотрит вслед до того момента, пока мужская спина совсем не скроется в неровных рядах чужих. Харуно грудью ложится на стол, вытягивает руку поперек и кладет на нее голову. Ино же щипает ее под столом так больно, что она в ответ мычит и дергается.  — Не спать! — со смешливой укоризной приказывает Яманака. Сакура открывает глаза, скользит ленивым взглядом по подруге и только потом кивает ей начинать. Рукой ей все никак не попасть в тарелку с крекерами.  — Я не знала, как лучше подобраться к этому вопросу, но ты не поверишь… Правда, не поверишь! — Ино нервозно посмеивается и старается отыскать в подруге хоть толику заинтересованности. Сакура, отмахиваясь, утвердительно кивает, но натыкается взглядом на блеск аккуратного колечка на безымянном пальце подруги. Тонкий ободок из розового золота переливается под углом света, блестит мелкими рассыпанными по нему прозрачными камушками и сияет даже слишком ярко, контрастно в затененном помещении.  — В-вау, — вываливается у Сакуры изо рта вслед за соленым крекером. Это отрезвляюще неожиданно. Капельку завидно. Щепотку презренно.  — Мы решили не тянуть и пожениться через неделю, — улыбается Яманака и сразу же отшучивается, — чтобы не передумать. Сакуре сложно решить: хорошо это или плохо. С одной стороны, на этой неделе ей опять придется батрачить в одиночку. С другой — ей где-то сквозь улыбку и под ребрами радостно видеть чужое счастье. Ей оно далеко, недоступно и бесполезно. Но искренность чужой улыбки берет свое. Наверное, это все алкоголь — вот что думает Харуно, когда на эмоциях бросается на шею подруге и рассыпается в вопросах о том, в каком платье ей пойти. Наверное, это все алкоголь, когда вся раздражительность улетучивается на задний план. Когда пропадают из головы чужие, не ее заботы, сменяясь новыми: где найти подходящие туфли, с кем пойти, что подарить. Самое радостное — мысли о Какаши исчезают вслед. Однако ненадолго.  — Ты могла бы прийти с Рокудайме, — придвинувшаяся через столешницу Ино играет бровями и многозначительно их взбрасывает. Яманака подмигивает сияющими, совсем пьяными глазами. Сакура вмиг вновь обращается в напряжение. Подруга рушит самообладание неосознанно, но не без желания — говорит серьезно.  — Не смешно, — сосредоточенно хмурит брови Сакура. Делает очередной слишком крупным глоток, давится и звучно откашливается. В горле режет после, а плечи пробирает, будто вот-вот передернет нервно. Харуно отпивает опять, а потом вновь глядит за спины друзей в неосмысленном поиске знакомой фигуры. Выдохнуть спокойно она может только тогда, когда не находит.  — Подумай сама, — продолжает гнуть свою линию Ино, но гнуть неуверенно, заплетающимся от опьянения и вялым языком, — это ведь идеальное решение. Прийти одной — не вариант. Саске свою задницу ради тебя в Коноху не доставит, — она картинно загибает зачем-то сразу два пальца, — нового парня за семь дней ты себе не найдешь…  — Представить не могу, откуда в твоей дурной голове такая идея, — отмахивается Харуно, неосознанно отодвигаясь корпусом к спинке стула и абстрагируясь от компании.  — Кого ты обмануть пытаешься? — нахально посмеивается Ино. Именно нахально — такой видит Сакура ее усмешку. — Ты, помнится, сказала однажды… Как это… Мол, я смогла бы полюбить… Я люблю…  — Я всерьез могу полюбить Какаши, — поправляет Сакура без явного желания и слишком громко даже для насыщенного разнородными звуками, мелодиями и голосами помещения. — Ты права… Говорила. И могла. Это было настолько давно, что на данный момент это за правду принять невозможно.  — Да, верно, — соглашается нехотя подруга, — но ты ведь откликнулась на последнее письмо! И пришла. Я и подумала, будто ты снова…  — И почему ты так считаешь? Сакура не говорит четкое «нет», не потому, что это неправда. Несмотря на то, что мысли размытые, неуловимые, утопающие в кружащейся голове и помутившемся сознании, единственное сохраняется трезво: все думают, что она в него влюблена. Тому нет объяснимых причин. Они нашлись бы восемь лет назад. Да и потерялись бы именно там же: в промозглом воздухе военной палатки, среди химозного запаха медикаментов, металлического — чужой крови и затхлого — земляного пола под брезентовым тентом. — Какаши-сенсей, можно вас спросить? Сакура мнется с ноги на ногу и не смеет повернуться лицом. Пусть она и знает, что Какаши, стоит ему освободиться, вряд ли поднимет на нее взгляд: тут либо удостоит вниманием посеревшие страницы, либо не дождется, пока она выйдет из тени палатки на свет. Но ей все равно неловко. Эта неловкость пресная, безвкусная — в ней нет причин, глубокого смысла, серьезных переживаний. Она просто есть. Сковывает запястья и колени мелкой дрожью, в неощутимые полтора раза ускоряет сердцебиение и теплится где-то внутри девичьего тела. Как легкая простуда, как медленно понижающееся давление, но от тех давно придуманы таблетки. Неловкость же остается неизлечимой. Шуршит чужая одежда где-то за ее дрожащей фигуркой, в освещенной части палатки, у койки.  — Уже спросила, Сакура. Харуно передергивает плечами, но про себя отмахивается, что дело в избыточной влажности и промозглости ночного воздуха, а не в ее волнении. Сакура ковыряет рыхлую землю носком сандалии, грустно улыбается и отвлекается на промывку игл с запекшейся на них кровью Какаши, на правой лопатке которого теперь образуется новый шрам.  — Знаете, мне подумалось, будто я погибну завтра, — начинает Сакура неспешно, дребезжа в воде дрожащими пальцами о металлическое дно посудины, — война ведь все же, каждый день может стать последним. Военные действия, действительно, идут не первый день, но липкий страх обволакивает лишь недели спустя. Просто потому что раньше — раньше времени подумать о необратимом нет. Везде кровь, каждому помощь нужна, а Сакура даже не спит — куда уж думать. А эта ночь тихая и даже не пасмурная, но именно это в ней и пугает. В шуме сцепленных клинков и техник нет времени бояться, зато в их молчании — страха хоть ведрами черпай.  — Продолжай. Сакура спокойно вздыхает, осознавая, что ее не прервут, но в глубине палатки шуршат страницы книг. Оба обособляются от разговора невесомо: одна своей же спиной, другой — книжками.  — Вы ведь не одну войну прошли. Не вам ли знать о том, что такое настоящий страх и… И как с ним бороться. В повисшей тишине Сакура поразительно четко слышит, как поглаживают чужие пальцы шершавый переплет, едва сильно скребут по обложке короткими ногтями. Приглушенный маской вздох растворяется во влажном воздухе. Какаши думает недолго, но Сакуре и этих секунд хватает, чтобы обеспокоенно раскраснеться и уколоть ладонь иглой.  — Страх нельзя победить, Сакура, — шелестит негромко за спиной мужской баритон, — можно только не дать ему победить тебя. Какаши говорит медленно и размеренно. Может быть, именно от этого чувство успокоенности и легкости на сердце настигает вслед и Сакуру. Потому что ей не разобраться в его заумных загадках: его философия глубже, чем ей посильно копнуть. Но ей больше не хочется плакать. Весь день давилась горьким комом в горле, терла до красноты влажные глаза — и все от одной мысли о преследующей и необратимой кончине на поле брани. А разрешилось все разом, вот так вот просто. Дело в помощи опытного человека и шиноби? Наверное, это так: у взрослых, действительно, все бытие проще. Ее отпускает медленно и потихоньку, и Харуно сбрасывает с плеч медицинский халат, а вслед за ним и напряжение.  — Я ведь не столько умереть боюсь, столько не сделать чего-нибудь… важного, — отсмеивается Харуно, акцентируя внимание на последнем слове. Какаши тоже неслышно усмехается с больничной койки.  — Ты о чем-то определенном говоришь? — уточняет он осторожно.  — Да… То есть, нет. Ну, и да, и нет, — нервозно отмахивается она и берет паузу для передохнуть и обмозговать смысл свой же идеи. — Я прекрасно знаю, что точно не успею до своей смерти, если она будет завтра. Ну, например, попрощаться с родителями. Или родить ребенка. Или купить дом. Ну вы понимаете…  — И к чему ты клонишь? — не теряет интереса Какаши. Сакура упорно продолжает считать, что смысла он видит больше в эротическом романе, чем в ее суждениях, когда оборачивается и не встречается с чужим взглядом. Какаши сидит на койке расслабленно, недвижимо. Генерал полка у нее последний пациент на сегодня, пусть и занимает очередь вторым из нескольких десятков шиноби. К его приходу у нее даже не остается должного количества чакры для исцеления, но он стоически терпит ее взаимодействия с собственными ранами без обезболивающего. Его спина еле касается брезента палатки, ноги безвольно свисают и трогают пол только носами изношенных сандалий. В одном бадлоне и коротких штанах он кажется даже слишком беззащитным и расслабленным, но такие люди, в которых есть силы вырваться из оков напряжения после тяжелого дня, именно в них и таится большая сила, чем в тех, кто не отрывается от оружия и не снимает боевых одеяний даже во сне.  — Это будет странно звучать, если я вам это скажу, но… Сакура берет непозволительно большую передышку в лице паузы. Заметит или нет? Она действительно встречает на своем обеспокоенном лице чужой взгляд, когда в молчании и повисшей тишине неосторожно роняет на пол оставшиеся в руке приборы. Шумно сглатывает, отводит глаза и только затем смеет продолжить.  — Я не хочу умереть, ни разу не поцеловавшись. «Саске-кун ведь черт его знает где», — вот чем она планирует закончить фразу. У нее даже хватает смелости на то, чтобы произнести это вслух. Зато не хватает времени. Потому что Какаши не чувствует недосказанности и спрашивает прямо, без ненужных пауз и отступлений.  — Ты мне поцеловаться предлагаешь?  — Нет! — мигом отмахивается она и для убеждения мотает головой нервозно, размашисто, — то есть… А можно?.. Это кажется шуткой — нелепой и простой. Именно таких качеств не хватает на войне: их не найдешь ни на поле брани, ни в диалогах, ни в собственной душе. Сакуре становится спокойно, но… Интересно. Она знает, что шуткам свойственно заходить непозволительно далеко, если хоть на миг придать им серьезности. Именно поэтому она смеет смотреть на него без лишних сомнений и вопросительного выражения лица. Хатаке в ответ глядит испытующе, но со смешинками в глазах. Наверное, Сакуре кажется так из-за замысловатых блесков лампы у койки: его глаза и вправду светятся ярче обычного, даже издалека их можно увидеть совсем светло-серыми на траектории света лампочки.  — Попробуй. Какаши усмехается. Его губы складываются в ухмылку под тонкой маской, но тени позволяют Сакуре считать под тканью все эмоции. В нем тоже есть интерес. Вернее, скорее любопытство, вызов. Ему тоже искренне хочется простоты. Она настигает его в три шага. Быстро и стремительно, чтобы не отступиться. Чтобы не усложнить. Когда она замирает перед чужой фигурой, то совсем не знает, как ей поступить: наклониться стоя или же присесть рядом и выровнять их лица. Не думая, она быстро, но не сильно тянет за чужой ворот, и Какаши мало того, что принимает ее правила, но и поддается — встает на ноги. Харуно понимает, что впервые смотрит на него так, как нельзя смотреть на учителя, но в чужих глазах — пусть, вперемешку с любопытством, с интересом и готовностью — видит снисходительность. Так и надобно по отношению к ученице. Так и правильно. Сакура тянется дрожащими пальцами к его лицу и неосознанно мажет тыльной стороной ладони по впалой щеке. Какаши ни на миг не теряется, не меняется в лице, не искажается в эмоциональной гримасе. Только картинно проезжается под маской особенно выступающий кадык, когда он неслышно, но глубоко сглатывает. Указательный девичий палец подцепляет маску без лишних прелюдий и касаний. Ткань съезжает на катастрофически длинные миллиметры вниз.  — Без этого, — шелестит Какаши загрубевшим шепотом.  — П-простите? Сакура останавливается. На мгновение ей хочется оставить руку на чужой впалой щеке, описать сгибом ладони выступающую скулу, обрисовать пальцем чуть взмокшую и испачканную, но идеально ровную и поразительно мягкую кожу у виска. Конечно, этого она не делает. Просто смеется. То ли над своим желаниями, то ли над собственной глупостью. Все-таки усложнять — это не лишнее. Слишком просто все не бывает. Харуно вновь соглашается с этой мыслью, когда ее ушей достигает чужой смешок.  — Ты еще успеешь нацеловаться, Сакура. Она прекрасно знает это и чисто, искренне верит. Потому что теперь в ее представлении, завтрашний день вновь очередной, но никак не последний. Пусть на часах скоро перевалит за полночь, Какаши — не последний мужчина в ее жизни. И хорошо, что не стал первым!  — Ты сильная девушка, — подмечает Хатаке, когда сгребает в объятия жилистых рук жилет с больничной койки, — война привыкла ломать многих, но ты не из их числа. Какаши неосмысленно, но уверенно глядит куда-то за девичью спину, почти незаметно кивает самому себе и потупляет взор в пол. Делает осторожный шаг к выходу, распахивает брезентовые ворота палатки. Улица встречает его безмолвием и особенно ярким, теплым светом растущей луны на темно-бирюзовом небе. Сакура за его спиной провожает его грустной улыбкой и тихим, но уверенным голосом.  — Тогда обещайте мне и вы не сломаться, сенсей. Хатаке возвращает свой взгляд на упрямо сосредоточенное лицо ученицы. Ей кажется, что в его глазах она в жизни не видела столько грусти, столько немого отчаяния и принятия. Даже хочется остановить его, дернуть за закатанный рукав, усадить рядом с собой и весь вечер согревать его нелепыми шутками и приглушенным смехом. Она как будто бы и на его лице видит эту надобность остаться. Но Какаши отводит взгляд и устремляет его вперед себя. Перекинув через плечо жилет, он убирает руки в карманы и с грустной усмешкой выдыхает.  — Мне уже некуда ломаться, Сакура. Покинуть с каждой минутой все более переполняющийся бар — идея хорошая, потому что Сакура не готова и дальше нервничать от мысли, что подруга снова решит вернуться к животрепещущей теме. Яманака на удивление быстро смолкает и позволяет Харуно в одиночку разобраться с прошлым, в последнее время стремительно настигающим ее широкими шагами. Отгородить и без того напившегося Сая, вечно растворяющегося в бокалах и толпе, от бара — это тоже правильно. Учитывая характер заведения, Сакура на пару с подругой осознает, что делать им там больше нечего. Сай, конечно, сначала противится, но после минутного томного перешептывания у дверей раздевалки сдается и плавится в движениях и наставлениях Ино, позволяя ей решать дальнейшие планы на вечер. Сакура впопыхах напяливает пальто на плечи. От алкоголя координация сбивается — Харуно путается в своей же одежде, сует руку не в тот рукав, но Сай у соседней вешалки помочь не спешит. Ну и пожалуйста! Каждый день сама одевается, сегодняшний чем отличается? Голова идет кругом, и Харуно, уже облачившейся в верхнюю одежду, но отчаявшейся застегнуть все пуговицы, приходится упереться рукой о соседствующую стену. Она поднимает голову и натыкается взглядом на совсем не радующую картину: Ино, со смехом заворачивающая шарф на шее Сая, лоснится к нему, а потом целует — смазливо и приторно нежно. От чужих ласк не становится менее неприятно даже тогда, когда выпьешь: Сакура морщит нос, отворачивается и спиной упирает стенку. Руки сами находят карманы — они глубокие, широкие и пустые. Или не совсем. Харуно сначала решает, что алкоголь ее совсем задурманил, но нет же: в левом кармане, совсем рядом с малюсенькой дырочкой в подкладке скомканная салфетка из бара. Она с собой ее захватила? В правом тоже ожидает сюрприз: стебелек цветка и мелкие, словно пыль семена. Сакуре помнится, что голубая ипомея — один из немногих цветков, который не отыщешь в горшках в доме и магазине Ино. Кажется, это мать подруги была той, кто попросил оказать услугу и предоставить из комнатных растений Сакуры в подарок семена нежного цветка. Пакетик с бутоном не дожил до встречи и стерся, разорвался в кармане давно, но семена остались — они живут на дне глубокого кармана пальто и разве что не прорезаются корнями сквозь тонкую атласную подкладку. Возможно, только хорошо, что они остаются при ней: дарить кому-то пустые обещания у Харуно нет ни малейшего желания. Салфетка из другого кармана летит в мусорное ведро мгновенно, но не очень уверенно. Зато расправляется и оседает на пол она красиво, подобно гигантской бесформенной снежинке. Примерно таким же образом и Сакура усаживается на пол рядом. Кафельная плитка холодит колени, пальто скребет подолом по полу, а она тянет дрогнувшую руку к бумаге и как будто и без того знает, что после отчаянного смысла семян и в салфетке не найдет ничего хорошего. «...Через неделю. Ровно пять вечера. Кладбище...» Это шутка такая, да? Сакура находит в себе силы твердо стоять на ногах, несмотря на то, что непривычное опьянение явно не делает ее движения плавными. Из раздевалки она буквально вываливается и сразу врывается в переполненный зал. Сакура не считает за коктейлями часы, поэтому только удивленно таращится на изменившийся бар — она знает не понаслышке о том, что после часа ночи из более менее приличного заведения это местечко перевоплощается в караоке, но с тех пор, как она была здесь в это время в последний раз, слишком много меняется. Тут и столики сдвигают, и из меню остается один алкоголь, и огни софитов мерцают слишком ослепительно. Харуно готова поспорить, что только что мимо нее прошла проститутка, но больно быстро она растворилась в скоплении людей — от нее остается только запах лака для волос и латекса. Здесь слишком много людей. Харуно толкают в бок, распахнутое пальто чуть не слетает с правого плеча, но она уверенно пробирается вперед, сама не ведая, что хочет отыскать за полчищем спин. Свет выключается поразительно резко, заставляя Сакуру на мгновение опешить и замереть. Ей на плечо моментально опускается тяжелая мужская рука, но она не обращает внимания: глядит то на барную стойку, то на пустующую сцену, то на безликие черные спины перед собой.  — Ты чего в пальто? Могу помочь раздеться, — раздается томный мужской шепот прямо у ее уха. Горячее и сиплое дыхание заставляет кожу на шее покрыться мурашками. Сакура инстинктивно сбрасывает руку, отступает вбок, но чужие фигуры не позволяют вырваться из плена незнакомца. Тусклый луч берет начало где-то в углу, у бара: руки включившего его бармена обращаются в тени под его свечением. Сначала озаряются макушки стоящих совсем у входа, но луч скользит к сцене быстро и уверенно и касается плеч Сакуры и незнакомца, которого подобным уже и не назовешь.  — Ямато-сенсей? — экспансивно взбрасывает тонкие брови Сакура. В этот раз уже мужчина шарахается: мигом отступает на приличный шаг, стесняя скопление людей и образуя между собой и ученицей как минимум вытянутую руку свободного расстояния. Он выглядит пьяным и помятым: тяжелые веки опускаются на шальные глаза, под которыми залегают глубокие тени синяков, волосы же примяты без привычного хаппури; свободный матерый бадлон тоже не выглядит свежим. Харуно отрешенно совершает движение в сторону и совсем не противится, когда пространство забивается другим посетителем. Тусклый свет сменяется более ярким и красноватым, включается музыка, и народ коридором эха направляет свой гул к наполняемой сцене караоке. Звонко цокают женские каблуки на трех ступеньках, перебивая собой даже такт быстрой и знакомой мелодии.  — Сакура, я… — несмотря на то, что его голос глохнет и тонет в звуках музыки, Ямато пытается одновременно скрыться за спиной разделяющего их с Харуно общества парня и достучаться до девушки. Она уже не слушает. Ни Ямато, который из вежливости рассыпается в извинениях и дружелюбных вопросах о жизни, чтобы выкарабкаться из неловкой ситуации — он там, без сомнений, останется надолго. Ни двух пышно разодетых дам в возрасте, занявших место на сцене и несуразно обхвативших микрофоны своими красными когтищами — их завывание, которое оказывается даже лучше ожиданий, теперь выступает саундтреком к сложившейся ситуации. Сакура уверенно проскальзывает мимо Ямато, вытирает его торс шерстью плаща и толкается дальше, к барной стойке. Она даже не оборачивается, когда из глубины толпы ее окликают — она не слышит и не реагирует из-за шума музыки, алкоголя в голове и поразительно неконтролируемых эмоций. Женщины на сцене поют не профессионально, но терпимо: известная песня тягуче расплывается по залу и на момент даже пробивает кожу на мурашки. Мелодия в меру грустная, проникновенная, и Сакура автоматически, без осознания настраивается на аналогичных расклад собственных проблем. Цепкие пальцы опускаются на твердое мужское плечо, резким движением его фигура разворачивается вместе с высоким стулом у барной стойки. Сакура плохо помнит, как дышать. Поэтому она бесстыдно пыхтит ртом, когда натыкается на чужой пренебрежительный взгляд. Она прекрасно знает, что давно раскраснелась от переизбытка алкоголя, но ей абсолютно плевать даже тогда, когда луч прожектора опускается на ее лицо. Она глядит недоуменно и отчасти со злостью. Крепко держится пальцами за широкое плечо, смотрит в самые глаза и еле стоит на ногах под постоянной давкой со стороны толпы. Ее фигуру буквально вжимают в чужую, и она замирает, упершись низом живота в сидение высокого стула, зажатая между раздвинутыми мужскими ногами. И в этот момент она осознает, что не знает, что ей нужно говорить. Не знает, как нужно здороваться и нужно ли вообще. И какого черта она, наплевав на последствия, оказывается здесь — этого она тоже не понимает.  — Вечер, Сакура. Какаши Хатаке смотрит перед собой самым раздражительным взглядом из тех, что только можно придумать. Нет, не лениво, не апатично, не утомленно — именно раздражительно. Этого не скроешь даже в пестроте софитов, нацеленных на левую щеку, даже в глубокой тени, залегшей на второй. Но он не отворачивается. Только просовывает руку к барной стойке, забирает оттуда граненый стакан и звучно отпивает прямо через ткань маски. Сакура ойкает, когда донышко чуть не достает до ее носа, но больше звуков не издает. Ей просто нечего сказать. Алкогольный напиток пахнет неприятно — Сакура быстро распознает в мутной жидкости вермут с водкой, хоть и прекрасно понимает, что их не пьют из пивных стаканов. Какаши пахнет не лучше. Запах тягучий, и Харуно только нос воротит от того, как сильно он изменился с давних времен. Раньше от него всегда пахло петрикором — Сакура сама эту идею придумала и продвигала. Этот запах был ненавязчивый, запоминающийся и даже приятный. Какаши сам раньше был легким, мелким и чуть прохладным дождем, но с годами он все больше обрастал тучами мрачности и обращался в самую настоящую бурю. Под стать его стихии. Сегодня он пахнет иначе. Терпким потом, мокрым табаком и маринованными оливками. Этой смесью пропитана одежда, маска, волосы, и Харуно чувствует, что в горло забивается тошнотный ком от смеси ароматов. Но совсем не она упрекает.  — Духи отвратные, — он щурит глаза и снова пьет. Харуно стоически терпит чужое невежество, поджав нижнюю губу. Хочется найти в себе силы на то, чтобы пропустить нападки мимо ушей и по-взрослому их проигнорировать. Хочется найти в себе дерзость возразить и уколоть в ответ, честно пристыдить и не остаться единственной оскорбленной. Но у нее не выходит. Просто не получается. Она смотрит в те глаза, в которых во времена войны находила столько полноты, столько грусти, столько опыта и ответов на все вопросы, но отыскивает в них лишь пронзительную пустоту. С ней мешаются только нескрываемые нотки ярости и неприязни. Сакура психолог и психиатр — она видела и лечила отчаявшихся, склонных к суициду и тронутых всеми фибрами их потерянных душ, но ей поистине страшно видеть собственное отражение в потемневших чужих радужках.  — Я все еще в тебя не влюблен, если интересует, — уточняет Какаши с упреком. Сакура уже сама умалишенная, когда разговаривает с ним. Он невозможный и сам не свой, а она в его обществе только теряется и тонет, уже и о себе забывая, кто на самом деле она.  — Да как вы смеете! — Сакура с силой бьет кулаком по чужой грудной клетке. Хочется хоть своими ударами выбить дурь и вбить в голову истину. Все разом. Хатаке даже не реагирует, лишь вместе со стулом подается назад под напором чужого кулака. Харуно смотрит в его глаза, но прекрасно видит в них, что этого удара недостаточно. Дурь еще там. Вперемешку с водкой, вермутом и табачным дымом. Чужое прикосновение к ее запястью разбегается стайкой мурашек под локоть. Какаши склоняет голову, обхватывает руку поверх пальто и с сочащимся даже из пальцев презрением, избавляет себя от инородного касания. Сакура мигом выдергивает руку из кольца пальцев. Песня за их спинами глохнет и стремительно перетекает в аплодисменты. Сцену полнят новые люди из очереди с заказанными мелодиями. Какаши дожидается, пока начнется новый отыгрыш, и только потом заговаривает.  — Прекращай, Сакура, — пренебрежительно хмурит брови он. Да как он смеет? Чтобы прекратить, ей хотя бы начать надо!  — Это вы прекращайте! — выдает она резко, громко, на эмоциях, теряя последние остатки самоконтроля. — Зачем вы все это устроили? Зачем? Она месяц давилась письмами и заставляла мусорное ведро их пережевывать. Просто чтобы не видеть напоминания о нем — навязчивые, противные и отторгающие. Раз сказал ей проваливать, она гордая — не вернется. Разве этого так сложно понять? И почему, почему так сложно брать в узды свой контроль над эмоциями, но так легко — рассыпаться перед ним криками, кулаками и отчаянными взглядами? До чего она хочет в его душе достучаться?  — Опять себе что напридумывала?  — Это вы напридумывали! Вы! — почти кричит она, когда вновь собирается ударить на эмоциях чужую грудь, но поперечный удар по запястью бьет больно. Больнее по самолюбию, чем по руке. Так собак бьют, но никак не девушек. Хатаке склоняет голову к другому плечу. Шея звучно хрустит, зубы поджимаются, глаза чуть прикрываются. Сакура шумно сглатывает, наблюдая за телодвижениями мужчины, который всем своим видом дает понять, как ему неприятен этот диалог. Харуно хорошо знает, как меняются настроения. Она видит, как в нем нарастает ярость, нетерпение, поэтому решает закончить все разом, чтобы навсегда.  — Я не влюблена в вас, — уверенно объявляет Сакура. Когда луч софита дергается, съезжает на мужское напряженное плечо, а потом обратно возвращается к его впалой щеке, Харуно кажется, что зрачки в чужих глазах сужаются совсем не из-за света. Он смотрит люто. Других эпитетов у нее просто нет. Взгляд пробирающий, раздирающий. Она за мгновение трезвеет. Сакура ощущает, как заражается чужим напряжением, когда мышцы нижнего пресса пробивает судорожной дрожью, убегающей к негнущимся коленям.  — Я не влюблена в вас, — повторяет она совсем не уловимым в шумной музыке шепотом. Ему неслышно, но он по губам читает. Сакура судорожно их поджимает и вперяет взгляд в блики бутылок на стене за его спиной.  — Это ничего не меняет, — провозглашает он корозийно едко.  — Ничего, — кивает она. Они замолкают, позволяя друг другу наконец вспомнить, что где-то на фоне их разговора играет музыка. Сакуре горько. На мгновение кажется, что брошенные слова слишком резкие. Они наперекор их репликам меняют слишком многое.  — Вот ты где! Я обыскался тебя… Сакура мигом дергается на месте, отшатывается от стула, случайно мазнув ладонью по внутренней стороне чужого бедра. Теперь она мечется под двумя настойчивыми взглядами и совсем не понимает, на какой ответить и от которого испытывает больший дискомфорт. Зато она знает, что от одного запаха, от одного вида Какаши ее плечи передергивает.  — Сакура, Ками-сама, я обознался, я совс…  — Тензо, — прерывает Хатаке непозволительно зло, — когда я прошу поискать нам развлечение на ночь, я говорю о красивых девушках, — Какаши сползает с высокого стула, и Сакура инстинктивно хочет отстраниться от прикосновения к ее плечу мужского тела, — с грудью, например. Или хотя бы как минимум с грудью! Какаши многозначительно смотрит на Сакуру. Она замечает это тогда, когда встречает чужой мрачный взгляд на своей груди. Это так грубо, что из желаний остается только пристыдить мужчину, но она не успевает даже добавить выражению лица серьезности, когда его глаза поднимаются выше. Сакура уверена: фраза «глаза мечут молнии» описывает именно Какаши Хатаке в эту минуту. Более того, она уверена, что она про него и выдумана, потому что только в такой буре, как его личность, могут вперемешку с раздражением и яростью плескаться такие стихийные искры.  — Она в жизни даже не целовалась ни разу, — продолжает Какаши, заставляя Ямато залиться неловким румянцем.  — С чего вы… — хочет возразить Сакура.  — Сама же мне плакалась. В этот раз, когда музыка стихает вновь, Сакура понимает, что накопила в душе силы для достойного противостояния.  — В тот вечер я действительно много о чем плакалась, — признает Сакура горько, не спуская сосредоточенного взгляда с чужого лица, — но главное… Вы помните, о чем мы говорили перед вашим уходом?.. Конечно, вы должны помнить, Какаши-сенсей!.. Ей хочется победить искренностью. Пользоваться она ей умеет плохо в последнее время, но чувства текут наружу изнутри и распирают ее ребра, выползают и без ее помощи, и Сакуре не верится, что можно ее не понять. Какаши взбрасывает брови надменно, его взгляд рассредоточен — он смотрит за ее спину, в эпицентр толпы, как будто там найдет больше ответов, чем в ее влажных глазах.  — Не помню ничего помимо того, — наконец выдает он с едкой усмешкой, — как ты ковырялась ко мне под маску. И это было омерзительно. Чужой окрик вновь не настигает слуха. Ино приходится хорошенько потеребить Сакуру за плечо, чтобы та хоть на миг обратила на нее свое внимание. Харуно и вправду только на мгновение позволяет себе встретиться с обеспокоенным и проницательным взглядом подруги, но потом сразу же возвращается к чужой спине, растворяющейся в толпе и сливающейся с незнакомыми фигурами в темени неосвещенной части бара. Какаши скользит между посетителями ловко, едва один раз покачнувшись от опьянения, и Харуно даже удивляется, как он умещается в толпе с такими необъятно широкими плечами. Но сила человеческого духа совсем не определяется мышцами или крепостью тела. Сакура в этот вечер осознает это в очередной раз. Он не наврал. Он немо пообещал, но его обещания — такие же пустые, как его потемневшие глаза. Вас действительно было некуда ломать, Какаши-сенсей. Вы — искрошились в пыль.