Синдром

Зимой темнеет особенно рано: вечер только занимается, но уже меркнут и краски заката, и солнечный свет — небесное полотно непроницаемо черное. Его испещряют крапинками лишь крупные снежинки — они искрятся под светом фонарей, выписывают непредсказуемые траектории и опускаются в перину под ногами. Сакура с минуту внимательно всматривается в чернильный горизонт, когда замирает на пороге больницы, поправляет сумку и ворот пальто. Только потом делает несколько осторожных шагов по скользким ступенькам и выползает из-под тени крыши в белизну занесенной снегом деревни. Она знает, что Гай-сенсей ждет под окнами больше часа, периодически проезжается взад-вперед по парковой зоне больницы на коляске и сосредоточенным взглядом посматривает за резвящейся ребятней, пестреющей то в одном, то в другом окне. Колеса несуразно утопают в снегу, обрубаются очертаниями в неубранных дорожках. Сакуре совестливо, когда она осознает, что мужчина потирает руки не от нетерпения, а от ожидания в холодном воздухе, и уверенно решает постараться следовать совету Учихи — нормализовать рабочий график. Если не для своей пользы, то для чужой.  — Давно не виделись, Сакура, — осторожно начинает разговор Майто, когда с гулким скрипом кресло движется с места, перебирая под собой невидимые кирпичики дорожки и разрезая параллельными полосами густой снег. Сакура мурашками на спине чувствует, какие проницательные и серьезные нотки забираются в речь мужчины, такие непривычные и особенные для его голоса. Она не видит его глаз, но в одном изгибе шеи, в одних сжатых на ручках пальцах читает, какая излишне осенняя для нынешнего сезона меланхолия в его голосе. Его эмоции не блещут палитрами красок, не вызывают сомнительных раздумий — они простые, читаемые и уловимые. Гай провожает взглядом каждого нелепого снеговика, обязательно указывает на него оттопыренным пальцем и оборачивается к Харуно, чтобы убедиться в том, что и она, пусть грустно, но улыбается. Грусть в ней — зарожденная чужой. Гай неосознанно обволакивает девичьи переживания атмосферой своих собственных, и Сакуру буквально подреберно пробирает каждый раз, когда она натыкается на отчаяние в темных глазах обернувшегося сенсея. Они сворачивают в парк, и в темени тропинки даже находится что-то загадочно мрачное. Безжизненные пакли ветвей — черные, запутанные и сплетенные меж собой — пугающе нависают над дорогой, будто вот-вот и норовят коснуться земли. Снег бесшумно скользит промеж, застилает землю контрастно и подтаивает только у подножий деревьев. Гулко поскрипывают каблуки зимних сапог, заунывно воет механизм коляски, и только вдали, за холмами, улицами, домами слышен шум города: музыка из вечерних заведений, чужие голоса, детские смешки.  — Это неправильно было ничем с тобой не поделиться, Сакура. Я виноват. Я решил, что так будет лучше нам всем. В первую очередь — Какаши. Сакура жмется в обмерзлую скамью, кутается в тепле шерстяного пальто. Гай — напротив, барабанит пальцами по ручкам кресла. Он как будто считает снежинки рассредоточенным взглядом, но вмиг серьезнеет, когда оборачивается на девушку.  — Я первый заметил, что с ним что-то неладное. Я не помню ни день, ни время, помню только, как я договорился о встрече с настоящим Какаши, а пришел абсолютно чужой мне человек. Сакура обращается во внимание и покорно замирает. Считает каждый раз, когда мужская речь заминается, но быстро сбивается со счета — голос Майто почти неизменно остается дрожащим.  — Мы условились провести соревнование, но Какаши принялся отлынивать и показывать всем своим видом, что ему нет до этого дела, — он усмехнулся скорее грустно, когда потер заиндевевшими пальцами переносицу, — скажешь: это как раз и настоящий Какаши? Настоящий Какаши — его явление уже кажется несбыточным мифом, утраченным воспоминанием. Сакура всеми силами старается его не забыть, перекрыть теплой памятью мерзкое и неопределенное представление о сенсее нынешнем.  — Я знал его ленивым и апатичным, грустным и меланхоличным… Но в тот день я впервые увидел его по-настоящему злым… И я испугался, потому заподозрил неладное сразу же. Именно поэтому и обратился к Пятой за помощью. — Только не говори, что вместо собственного лечения бегаешь за этим паршивцем! Тсунаде так и замирает, грозно уперев руки в бока. Сморит — не менее грозно. Сакура напрягается от одного вида того, как этот пугающий настрой отражается эмоциями на раскрасневшемся лице наставницы, в ее сжатых кулаках и напряженной фигуре. В кабинете Тсунаде пахнет пергаментом, ветхостью и едва уловимыми нотками вяленой рыбы. Здесь тускло светло, слишком тепло и слишком неуютно, когда чужой настойчивый взгляд не тупится в пол, не съезжается с фигуры Харуно, а давит и напирает. Хочется единственного — вжаться в стул, врасти в него с самыми корнями, если хоть это упасет от лишних криков и нравоучений.  — Знаешь, Сакура, ты стала слишком похожа на него старого, — фырчит следом Сенджу, наклоняясь все более зловеще, — и это совсем не комплимент. Харуно уверена, что на ее лице должные эмоции не пишутся, когда Тсунаде остается недостаточно смотреть на нее вот так — с упреком. Как в те времена, когда они тренировались вместе, когда Сакура перенапрягалась в больнице. Она давно понимает, что тогда наставница воспринимала ее за дочь, именно поэтому ее ругань — не больше чем колышущее ребра волнение. Только теперь Сакура выросла, по-матерински корить не выходит.  — Забываешь о себе, думаешь только о других и постоянно сохраняешь нейтралитет в любых стычках, — перечисляет наставница, поочередно показушно загибая пальцы, — никого не напоминает? Тсунаде разочарованно вздыхает, когда Сакура не реагирует особенно бурно: только безразлично пожимает плечом и поглядывает искоса на наручные часы. Тогда она отворачивается к окну и присаживается на столешницу спиной к собеседнице, и Сакуру обволакивает тенью чужой фигуры. Она только сейчас может расслабить нервно сжатые на ручках кресла пальцы.  — Сама видишь, до чего доходит, когда напрочь забываешь о себе. Толика эгоизма еще никому хуже не делала, — Тсунаде говорит привычно поучительно, как важное наставление, и Сакура неосознанно кивает в ответ по старой привычке, — но и о родителях подумай. Твоя мать заходила вчера. Говорит, ты с ними так и не общаешься.  — Это они со мной не общаются, — отмахивается Сакура, — я не ви…  — Ты взрослая девочка. И без того знаешь, что они просто хотят лучшего, чтобы ты взялась за ум и прекратила пропадать на работе.  — Но это ненормально не общаться с человеком, который живет с ними в одной квартире!.. — Сакура не выдерживает и вскипает: говорит едва громче позволимого и со скрипом подается воинственно вперед на кресле. Но Тсунаде этого вполне достаточно, чтобы заразиться гневным настроем.  — Ненормально — это спать в своем кабинете, а дома появляться только постирать вещи и сходить в душ, — даже плечи Сенджу сведены гневно и напряженно, ее голос повышается, и уже крик гулко бьется о стекло окна, отражается эхом в удлиненном помещении, — ненормально — это не жить вне работы!  — Уж извините, что плохо научилась у вас предпочитать больнице бары. Тсунаде фырчит. Этот звук резко перерастает в смешок, оттуда — в полноценный и насыщенный смех.  — За языком следи, — укоряет она в том же смешливом тоне, — не дай бог тебе стать второй мной.  — Прозвища «принцесса слизней» я точно не снесу, — пытается улыбнуться Сакура в ответ. Она слишком быстро вспоминает цель этой встречи и не успевает позволить себе погрузиться в непринужденную атмосферу обыденных диалогов с наставницей. Сначала Сенджу не реагирует на напоминание, потом — вздыхает тяжело и шумно. Наманикюренный указательный палец звонко и ритмично щелкает о чашу с саке.  — Конечно, я помню, как Гай прямо из бара меня вырвал для серьезного разговора, — она вяло перебирает слова будто нехотя, — сказал, мол, он, Хатаке, заболел. Ну я и решила… проверить. Я к нему домой отправилась прямо из бара вместе с Гаем. Того чуть по дороге не выронила из коляски несколько раз.  — Он не пустил нас даже на порог, — заключает Гай с легким оттенком горечи, шумно сглатывает, — никаких лишних слов, объяснений. Мы просто услышали, как щелкает второй замок на двери. Дверь Пятая, конечно, в тот миг и выломила. На чужих плечах снег собирается несуразным и пышным ворохом. Он путается и в волосах, и в бровях, тает на ресницах и оттеняет пронзительно грустный взгляд Майто. Сакура вслушивается в тишину, стоит Гаю замолчать — не хочет тревожить его раздумья и воспоминания своей торопливостью. Отчего-то сердце грохочет под ребрами от нетерпения, от рисовки одной картинки, представляемой Гаем.  — Тот его взгляд я в жизни не забуду, — твердо под начало проговаривает Гай, но прокашливается и продолжает хрипло, — сначала только тень увидел, и сердце буквально в пятки ушло, когда силуэт принялся надвигаться. Потому что ко мне подходил как будто…  — Ненастоящий Какаши, — голос Тсунаде привычно тверд. — И смотрел он так…  — Будто глаза мечут молниями. Сенджу оборачивается только сейчас, когда улавливает ответ ученицы. Смотрит через плечо внимательно, сосредоточенно.  — Да. Лучше и не скажешь, — Сенджу кивает одновременно с новым глотком, — он почти сразу сорвался на ругательства, облил грязью и, осознавая, что мы уходить не собираемся, сам ушел черт его знает куда. А с утра мне пришло поручение о долгосрочной дипломатической миссии в Облаке. С подписями Рокудайме, всех старейшин и даже Шикамару с Шизуне. Я не представляю, как он их всех запугал, чтобы дошло до такого. Я, конечно, пыталась спорить, но… Этот паршивец научился потрясающе выгодно использовать шляпу на своей дрянной башке!.. — Мы встретились вечером следующего дня на кладбище. И он, конечно, мнения своего не изменил, но я человек упорный, сама знаешь. Сакуре становится неловко, когда Гай осознанно отворачивается от нее лицом к аллее.  — Знаешь, мы никогда не назывались друзьями. У нас было звание более гордое — соперники. Но… Я ведь не всегда наивный и веселый, в последнее время мне слишком часто приходится быть серьезным, а отчитали меня совсем как ребенка. За то, что сую нос куда попало, за то, что лезу к нему… И взял и отдал мне документ о том, что я фактически больше не шиноби. Меня щадили, как героя войны — я продолжал числиться в списках ниндзя нашей деревни чисто символически, а он… Я не знаю, кем нужно быть, чтобы так поступить. Еще и протектор приказал отдать. Харуно понимает, что совершенное действие — очень меткий удар по Гаю, попадающий куда-то в самое сплетение переживаний. Она осознает это не столько из догадок, сколько от того, как мужчина совсем блекнет, изнуренный от волнений: он пытается улыбнуться, но в конечном итоге просто упирает локоть в рукоять и прячет лицо в ладони. И она не знает даже, стоит ли пытаться поддержать его, похлопать по плечу, попытаться заразить натянутой улыбкой. Она превосходный психолог ровно до того момента, пока ее выдержка прочна и крепка, когда чужие эмоции не касаются ее напрямую. И тогда, когда Гай наконец поднимает на нее глаза опять — по-щенячьи влажные, темные и грустные — она находит в них отголоски надежды. Они сначала тускло загораются наивными огоньками, но после — сияют в явленных слезах на покрасневшей на холоде коже щек.  — Спаси его, Сакура. Пожалуйста, верни настоящего Какаши!  — Последняя надежда спасти и отодрать задницу этого паршивца — это ты, Сакура, — звучит приговором. Тсунаде теперь смотрит серьезно. Даже отодвигает бутылку саке и прячет чаши. Скорее потому, что с поста сообщают о прибытии в больницу Шизуне. Потому что по одному выражению лица Сенджу видно — эту проблему без бутылки не решишь.  — Он не подпускает к себе никого. Меня сослал в Облако, Гая — отторг. К нему если и подбираться, то осторожными шажками. Именно поэтому мы и придумали этот план с письмами. Знай, я сразу была против!.. Шизуне замирает на пороге и виновато жмется спиной в дверь. Ее руки судорожно обхватывают сильнее Тонтона, тот недовольно хрюкает и елозит в чужих объятиях. — Я узнала, в какой ячейке хранятся личные дела и медицинская карта Рокудайме, Тсунаде-сама. — Мы думали, что если ты сама ничего не будешь знать о проблемах Какаши, то он не воспримет тебя за угрозу, — доносится ленное, сопровождаемое клацаньем ключей. Связка вертится на указательном пальце, ловит металлом свет ближайшей голубой лампочки и пляшет мутными и тусклыми бликами по обшарпанным стенам. Чиркает зажигалка, и звук медленно уносится эхом дальше по темному коридору и исчезает за поворотом. Вспыхнувший огонек обдает неестественно теплым светом лицо Шикамару, он чуть щурится и причмокивает сигарету, выпуская дым первой затяжки через нос.  — Всем в резиденции он четко дал понять, что мы не должны совать нос в его жизнь. Даже уволил моего помощника, когда тот подарил Какаши никотиновый пластырь и брошюру в клуб анонимных алкоголиков. Идиот. Он хмыкает, позволяя дыму обдать лицо. Сакура стоит совсем близко, постоянно оглядывается за спину и всматривается в глубину коридоров, отчего-то таких темных, мрачных и холодных — лампочек нещадно мало, железные двери напоминают тюремные, а эхо поразительно громкое. Нара растворяется в дыму, его серая рубашка не оттеняется и не выделяется на таком же темном фоне.  — Это я придумал писать тебе письма от его лица, побуждая ненавязчивые встречи и разговоры. С Ямато так сработало, по крайней мере. Он втерся в доверие, рассказывал нам о том, где Какаши, что с ним, какие у него планы, но… Ямато не врач. Все, что он нам сказал: у семпая не в порядке с головой. Харуно перестает даже кивать, вслушиваясь в монотонный чужой голос. Шикамару затягивается глубоко, постоянно теребит кончик сигареты, и пепел опадает на пол, рассыпаясь в пыль.  — Сначала пытались действовать через Ино, заранее объяснили ей план, но Какаши раскусил его подозрительно быстро.  — Или же у него паранойя, — предполагает Сакура.  — Тоже об этом думал. Здесь не сработает действовать, как Наруто. Мы планируем в ближайший год выдвинуть его на пост раньше времени, если ничего не изменится. Нара заканчивает разочарованным выдохом. Он смотрит сквозь облепившую его облаком дымную завесу на Сакуру.  — Прости, что все вышло так, — он поджимает губы и виновато отводит взгляд, — план был идеальным, но Какаши сейчас даже для меня слишком непредсказуем. Шикамару наконец протягивает ей ключи в архив. Заминается на секунду и лезет в задний карман, бренча новой связкой.  — Это от его квартиры, — поясняет он односложно, — на всякий случай. Он чешет затылок и раздраженно вздыхает, останавливая взгляд на наручных часах.  — И да, Сакура, зайди как-нибудь в гости. Пятая поделилась твоей проблемой и намекнула на то, что тебе неплохо бы посоветоваться на этот счет с моей матерью. Ей поставили аналогичный диагноз после предыдущей войны. Архив документов кажется Сакуре холодильником с перегоревшей лампочкой. Здесь холодно, пахнет сыростью и плесенью, а за мириадам полок все никак не найдешь необходимого. Перед ней — коридоры стен, образованные величавыми шкафами. Они вздымаются вверх, утопая вершинами в темноте потолка: там нет никаких лампочек, а богатая фантазия, определенно, дорисовала бы на вершинах пугающую картину. Но у Сакуры с воображением скудно. Поэтому она только уныло вздыхает, оправляет безразмерный кардиган крупной вязки, съезжающий по правому плечу, и крепче жмет пальцами ручку фонаря. Это место, кажется, единственное в Конохе, не подвергнутое влиянию цивилизации: тут все ветхое, скрипучее, древнее на вид и на запах. Она тенью проскальзывает между шкафами, перебирая скорыми взглядами наименования. Замирает перед нужным. И ощущение на душе сразу такое странное: налетевшее холодным порывом, липко обволакивающее и дурное. Как будто даже полы кардигана и убранные в хвост отросшие волосы трепещут под ветром нахлынувшего напряжения.  — Хатаке как только шляпу надел, так сразу и спрятал свои личное дело и медицинскую карту в архиве, подальше от чужих глаз. — Тсунаде выуживает из-под стола бутылку саке, стараясь не смотреть в глаза Шизуне. Выливает прямо в чай, не глядя — наблюдая за тем, как Сакура нервно теребит ремешок часов. Отпивает с причмокиванием. — Раньше полномочия не позволяли, но, поверь, ему всегда было, что прятать и скрывать.  — И вы хотите, чтобы я выкрала эти документы из архива? — елейно уточняет Сакура. Пытается греть руки о свою чашку и даже подумывает и себе подлить немного горячительного. Не греются руки — пусть хоть горло обожжет. Это поразительно необходимо в обхватившем волнении. Под «ему всегда было, что прятать и скрывать» Сакура подразумевает многое, но, в конечном итоге, лишь изгибает бровь, испещряя взглядом тусклые страницы. Она на момент шестнадцати лет пережила одну войну, он — другую. Она заболела скептицизмом и трудоголизмом. Он — другими болезнями. Сакура всегда поражалась тому, откуда в Какаши эта поразительная особенность — испытать на своей шкуре все. Это ведь иначе, чем садомазохизмом и не назовешь. Жизнь за фарфоровой маской АНБУ взрослого человека — совсем не такая, как у подростка Какаши Хатаке. Хламидиоз, генитальный герпес, трихомониаз — это действительно подходит под описание «есть, что прятать и скрывать». Туда же цистит, простуженные почки, вши, многочисленные отравления и даже анемия. У нее даже мурашки по позвоночнику спускаются липко и неприятно. Она всегда представляет Какаши взрослым и опытным, но только потому, что и знакомится с ним в своем детстве. Но сейчас твердо осознает: опыт у этого мужчины с шестнадцати лет образуется увесистым багажом за плечами. И дело даже не в обилии уже вылеченных венерических болячек, количестве не шибко приличных от неопытности в выборе партнерш, бесчисленных выпитых таблеток — конечно, нет. Она уже понимает, откуда в нем зарождаются психически отклонения, другого не осознает: а как он до этого спокойно-то жил? Она уверенно пролистывает страницу за страницей, следит за жизнью Какаши с помощью медицинских выписок, справок и историй болезни. И на душе скребет от осознания того, как мало она знает о нем. И ведь даже не пыталась узнать!.. Сакура так и замирает недвижимо, когда долистывает до того самого. Она еще с прихода искренне не понимает, что же такого она может там отыскать, но старается складывать портрет больного из всех отрезков его прошлого. И только сейчас понимает, что чуйка не подводит. Посттравматическое стрессовое расстройство — вот что Сакура ставит диагнозом. Посттравматическое стрессовое расстройство — вот что ставит диагнозом лечащий врач больше двадцати лет назад, прямо под подписью Четвертого. Она растерянно охает, когда в мгновение паззл формируется в новый, обрастает деталями и уже не помещается в сознании без выписок и заметок в блокноте. Харуно дергается в плечах, когда из глубин коридоров стеллажей доносится громкий хлопок дверью. Уверенно запахивает медицинскую карту, отточенными и торопливыми движениями выуживает из выдвижного ящика личное дело АНБУ и пометки о выполненных миссиях. От документов Сакура отрывается только тогда, когда гулко ухает входная дверь. Она мигом откладывает бумаги на стул и приземляется следом, расторопно поправляя полы платья. Она замирает в неприятном и волнительном напряжении, пытается вслушаться в чужой смех, внюхаться в запах приготовленного ужина, но нервы не сдают позиций. Считает чужие шаги, прикрывает глаза.  — Сакура, дочка!.. — охает Мебуки, так и замерев в дверном проходе. Отец чуть не впечатывается в фигуру старшей Харуно, но и сам обращается в изваяние.  — Я… Я приготовила ужин и… Интонации не привычно твердые, а наоборот — волнительно мягкие, сбивчивые и осторожные. Харуно и сама не понимает, почему в обществе своей семьи не может дерзить и оставаться строгой. Здесь атмосфера такая знакомая, пронизанная уютом и теплыми детскими воспоминаниями, что совсем не хочется стараться строить из себя образец взрослости и собранности. Поэтому время летит неспешно, сопровождается улыбками и незамысловатыми диалогами о жизни. Клацают о край тарелки палочки, липнет к зубам рис, уверенно выбрасываются в мусорку полные жестянки с пивом, и Хизаши даже не возражает, только смешливо косится на твердый взгляд дочери и расходится в гоготе смеха.  — Я решила в этом году урезать премии и собственную зарплату, чтобы было, на что увеличить штаб работников. Слышала, что после моих курсов много энтузиасток-медсестер из больницы Тсунаде-сама планируют переводиться ко мне, когда появятся вакантные места, — Сакура заминается на миг, пытаясь отыскать отторжение идеи на лицах родителей, но они почему-то только снисходительно улыбаются, — на следующей неделе открывается корпус детского дома, совмещенный с больницей. И… я планирую вносить план о создании взрослой психологической клиники под моим руководством.  — Сакура, ты…  — Ты что же, так плохо лечишь, что пациентов не становится меньше? — Мебуки уточняет не с целью высмеять, а с истинной заинтересованностью. Сакура шумно выдыхает и откидывается на спинку стула. Под бедрами едва слышно шуршат бумаги.  — Многие не обращаются за помощью сразу, чем только усугубляют ситуацию. Другие приходят с диагнозами настолько серьезными, что приходится периодически класть на лечение или проводить новые осмотры. А некоторые, — она шумно сглатывает и опускает глаза к белеющему уголку папки под столом, — некоторые страдают болезнями, которые зарождаются не сразу. Они формируются в подсознании абсолютно здорового человека и не выходят на первый план, не позволяя себя обнаружить, а затем… обрушиваются на меня комом.  — На тебя? А Ино что же?.. Как обычно ищет халявы? — Хизаши расходится в новом смешке, Мебуки с напущенной строгостью толкает его в плечо, но мигом подхватывает хохот мужа.  — Некоторые больные только на моей совести, — неслышно выдыхает она и натянуто улыбается, когда мать принимается за добавку. В родном доме всегда хорошо. В чужом — изредка. Но этот случай не похож на рядовые, он особенно выделяющийся. Вчера Сакура вспоминает, какие половицы в коридоре самые звучные и скрипучие, чтобы ненароком не наступить. Меняет зубную щетку, убирает остатки ужина в холодильник, накрывает одеялом заснувшего у телевизора отца. Ночью — выуживает из-за карниза засохшую веточку вербены. И если мать от суеверности прячет в доме цветы из-за несуразных примет — те, по ее мнению очищают жилье от негативных эмоций — то Сакура ссылается на медицину: запах вербены снимает усталость. Да и Ханакатоба в веточках не прячет ничего дурного. Усталость, конечно, остается. Ноют икры, ломит шею, скребут мозоли по пальцам. В чужой квартире за карнизами вербена не прячется. Да и скрыться ей негде: обстановка строгая и минималистичная. И из цветов тут только засушенная эрика в икебане на подоконнике: она прорезает ветками фигурные серые камни, в свете фонарика не выдерживает привычно розовый оттенок и совсем не живописно соседствует с пачкой сигарет, пепельницей и зажигалкой, лежащими совсем близко. Свет в квартире работает только в ванной и прихожей — она проверяет это сразу при входе, но даже не удивляется, когда в бездонной сумочке отыскивает фонарик. В его луче спальня кажется совсем серой: свет тусклый, нейтральный, постоянно мерцающий. Сакура взволнованно охает, когда он на три секунды отключается совсем, но потом вздрагивает от омерзения не менее тревожно. Она теперь понимает, откуда идет этот мерзкий запах, когда натыкается на треснутый тазик у изголовья кровати — вымытый, но не тщательно. Отодвигает его краем ноги, зажимает нос и только потом опускается на колени, чтобы отнести вымыть. Использованные презервативы, скрывающиеся в тени посудины обильно копятся и сохнут — их как будто и не хотят выбрасывать вовсе. Она сначала раздраженно выдыхает, а потом успевает только почувствовать горечь в глотке перед тем, как ее нещадно вырывает. Благо, тазик рядом. Пока моет, выуживает отчего-то завалявшиеся в раковине бритву и зубную щетку, аккуратно расставляет их по местам у зеркала. Свое отражение не находит — стекло мутное, пыльное и грязное: приходится очистить теперь и его. Чьи волосы в стоке в ванной тоже знать не охота. Откуда порванный чулок, коим перевязан раскрученный стояк — тоже. Знает, что не одного определенного человека — никакая девушка не согласится в этой хорошо замаскированной под жилье помойке жить постоянно. Она убирается без оглядки на то, что Какаши может заподозрить неладное, когда найдет непривычным порядок в своей квартире. Ей вообще отчего-то кажется, что он на это даже не обратит внимания. И Харуно искренне не понимает, как можно так умело сочетать несочетаемое. Кровать заправлена серым покрывалом, испестренным гербами клана, но от несвежих простыней ненавязчиво разит потом. Икебана красива в своей простоте и скрытом смысле, но бычок, торчащий из-под одного из камней, совсем не вписывается в атмосферу убранства. На полу — помимо презервативов — ни салфетки, ни обертки, зато он пыльный настолько, что Сакура даже не передумывает разуваться еще у порога. Она ни разу здесь не была: периодически проходила мимо по улице, ждала вместе с Наруто под дверьми, предрекая дальнейшее опоздание сенсея, однажды ловила оклик и незамысловатое «утречка», когда шла на тренировку с Тсунаде. Но почему-то так себе все и представляла: простую кровать, маленький стол, заваленный бесформенными грудами свитков, пестреющие даже сквозь пыль фотографии на подоконнике. «Как жилище может рассказать о своем хозяине» — так называется третья лекция из курсов Сакуры для начинающих психологов. Написанная немереными трудами, вызубренная наизусть, но совсем не помогающая в возникшей ситуации. Ей эрика в икебане больше расскажет, чем презервативы, тазик и чулки.  — Значит, такое оно — одиночество? — она надламывает веточку по неосторожности, вглядывается сквозь мутное стекло на улицу и ищет свет в окнах резиденции.  — Совсем необязательно лезть в чужую квартиру, чтобы узнать, что такое одиночество, — сварливо отвечает голос совести. Только совесть обрастает очертаниями, мрачной тенью выделяется в свету коридорной лампочки и воняет мокрым табаком. Она не оборачивается, застыв от сковавшего испуга. Чужие шаги бесшумные — даже намытые половицы не скрипят под чужим весом.  — Проваливай нахер, ладно? Зато матрас скрипит под опустившейся на нее фигурой, пружины заунывно воют, а чужой нос чутко и звучно внюхивается в запах свежих простыней.  — Д-давайте поговорим, Какаши-сенсей, — она не может поднять тон выше шепота. Дело то ли в затененной атмосфере, чернильных тенях, его обществе — она не знает. Когда оборачивается, ответа не находится тоже. Фигура Какаши особенно темно выделяется — он сидит поперек кровати, бесформенно и расслабленно развалившись на покрывале. Отчего-то ей хочется вспомнить, что и в военной палатке он обычно сидит аналогично: ноги свисают к полу, вес совсем не перенесен на упертые в стену лопатки.  — Мы с тобой и так слишком часто говорим, — выдает он разочарованно. Знаком вновь намекает ей на то, чтобы она ушла — машет ладонью в сторону двери. Сакура не шевелится.  — Как прошел день? — начинает она привычно, как выучено на приемах в больнице. Какаши снова вздыхает. Она уверена, что еще хмурит брови, закатывает глаза и напрягает под эластичной маской желваки. Но ей не видно даже тогда, когда смотрит в упор. Фонарик светит ей в ноги, но моргает сбивчиво, а после и тухнет вовсе.  — Мне не хватило денег на проститутку на эту ночь, — его ответ еле вяжется со смыслом фразы.  — Как дела на работе? — вслед выдает она.  — Может, мне тебя трахнуть, раз сама в гости зашла? Мой член побольше учиховского будет, как раз как ты любишь. Он говорит так едко, что это ощущается тактильно. Разъедает не только выдержку, но даже пробирает на слезы, замершие в уголках глаз. От собственного бессилия, от резкости высказываний, от страха перед тем, насколько далеко он может зайти в таком состоянии.  — Я уйду, если вы ответите на все вопросы, Какаши-сенсей, — голос дрожит и тихнет к концу.  — Маа, — привычно ленное, расслабленное и капельку разочарованное. Она заворожено наблюдает за тем, как искажается чужая тень, образуясь из бесформенной в набирающую очертания. Вздымаются вверх руки вместе с водолазкой, кожа сияет блекло-сизым мрамором в темени комнаты, и даже подбородок на миг проявляется из-под случайно вздернутой маски. На нем даже майки нет, но разглядеть мужской торс из-за темени не удается. Зато тогда, когда он встает, замирает рядом, выдерживая сантиметры дистанции, и тянется к пачке, чужие мышцы в свете пробивающегося из окна тусклого света, очерчиваются четче, явленнее и выразительнее. Интересно, он?.. Нет, не снимет. Фильтр зажат сквозь маску губами, чиркнувшая зажигалка на миг желтит пепельноволосую челку, играет огненными бликами на радужках прикрытых глаз и так же быстро тухнет, как и разгорелась. Открыта лишь форточка наверху, пепел — стряхивается в камни икебаны. Сакура только сейчас понимает, что это не песок на подставке, а неразлетевшийся пепел.  — Я не был на работе, — голос ощутимо грубеет от сигарет, но звучит все равно слишком громко.  — Почему?  — Не захотел.  — А какие у вас вообще есть желания?  — Сейчас или вообще? — он уточняет вяло, безынтересно. Затягивается поразительно долго и глубоко.  — Вообще, — выбирает она наиболее безопасный вариант.  — Курить, хотя это скорее привычка. Пить, — он заставляет ее напрячься, когда переводит взгляд зачем-то на ее оголенную шею, — трахаться. Она сглатывает, и Какаши хмыкает, уловив движение взглядом.  — Вы никогда не думали обратиться за психологической помощью? — вкрадчиво удостоверяется она, сжимая крепче заиндевевшие в прохладе комнаты предплечья.  — У меня нет в этом нужды.  — Иногда вы бываете раздражительны… — пытается возразить и намекнуть Харуно, но ее перебивают елейным и пренебрежительным:  — Как тактично.  — С чем вы ассоциируете свою раздражительность? Какаши вдумывается. Она видит, что он хмурит брови, напрягается лицом и телом. За время молчания он успевает проследить за ее волнением, считать его по поджатым плечам, по сцепленным на руках пальцах, на взволнованном лице. Харуно и сама чувствует, какое холодное и наверняка бледное у нее лицо: здесь как будто совсем не топят, а сквозняк только хуже делает. Он заговаривает в этот раз негромко, но медленно и четко:  — В данный момент — с тобой.  — Вы…  — А ты бы дала мне сейчас?  — Ч-что? Его интонации уверенные — от этого ощущения лишь дурнее. Несмотря на спиртовой шлейф, он едва походит на пьяного и говорит совсем трезво. Сакура специально отступает на шаг, но натыкается сгибом коленей на край кровати.  — Я просто подумал, — он тушит сигарету в икебане, полнит подставку новым пеплом и двигается ближе, — знаешь, у многих мужчин мнение о сексе складывается из накопленного опыта: если в прошлом худая девушка была в постели бревном, а несколько фигуристых потрясно отсасывали — после такого мужчина часто типизирует таких женщин, поэтому… Сакура понимает, к чему он ее клонит. Как физически, так и смысловой нагрузкой брошенных слов — к кровати. Он замирает совсем близко, но по-прежнему не касается.  — Пытаешься быть психологом, но при этом таких простых истин не понимаешь. Он наклоняется настолько медленно, что уловить это можно только тем, какую настойчивость приобретает чужое дыхание, пробирающее на мурашки шейные позвонки. От него опять разит коктейлем из омерзительных запахов: табаком, мокрой псиной, потом и чем-то крепко алкогольным. В этой смеси даже запах тела теряется.  — Попытайся переубедить меня, — шепот приходится куда-то за ухо, путается в волосах и горячит шею, — заставь меня думать, что худые девушки тоже могут быть весьма способными. Она отступает назад, хоть и ретироваться больше некуда. Отчаянно мотает головой, вытягивает перед собой руки, пытается отстраниться, но Какаши быстро наваливается сверху и падает вместе с ней на кровать. Чужое тело — горячее, дурно пахнущее и тяжелое. Зажатая его напором, она остается недвижимой. Морщится, когда ткань маски, чуть влажная и четко отдающая табаком, трется о нежную кожу шеи.  — Ты сама напросилась, — он хрипит куда-то в яремную впадину, но это даже не звучит оправданием, поднимает руку к груди и сжимает ее крепко через ткань кофты и лифчика, — ты сама в блокноте написала «неконтролируемые приступы агрессии», разве нет? Она икает, стоит натянуться ткани брюк, когда к ней прижимаются непозволительно близко. И даже теплее в ловушке под горячим телом не становится: сквозняк все еще гуляет по комнате, но вряд ли он виновен в гусиной коже и телесном трепете.  — Какаши-сенсей, вы…  — Не тако-ой, — тянет он жалобливо, пародийно. Сакура сама хотела подобраться к нему ближе, сама выискивала рычаги давления, сама тянулась за его реакцией. Но ближе — не в таком смысле. Ближе — не к его покрытой испариной торсу, не к этому дурному запаху от маски, не к сбивчивому дыханию из-под ткани.  — Отсутствие сопротивления так возбуждает. Ей приходилось, конечно, работать с девушками, пострадавшими от насилия. Тогда у нее было много решений этой проблемы и нужных советов, но сейчас ее подреберно пробирает скорее схожими с пациентками чувствами. И она давит в себе желание разреветься от беспомощности, но не понимает, откуда она в ней порождена? Почему ей даже не шелохнуться под чужим напором? Почему просто не ударить хорошенько и не уйти? И она с замиранием сердца осознает, что Какаши все же не остановится, когда она чувствует, как его действия заметно грубеют и твердеют. Вкупе с полустояком, упирающимся промеж ног. Он как будто с азартным интересом трогает ее грудь, дергает под кофтой бюстгальтер вниз, и металлические вставки больно упираются в ребра. Он быстро нащупывает затвердевший от холода и напряжения сосок одной рукой, неосторожно теребит и при этом внимательно вглядывается сквозь тьму в искаженное гримасой девичье лицо.  — Я неконтролируемый, — напоминает он твердо, когда свободной рукой сцепляет чужие запястья. — И я уже не позволю вырваться, понимаешь? Харуно зачем-то кивает в ответ, после — ловит едкий смешок.  — Но я не стану покушаться на учиховскую собственность, — он почти смеется, когда съезжается рукой от груди к промежности и так и оставляет ладонь давить сквозь ткань брюк, — если ты сейчас самовольно мне подрочишь. Это кажется дурным сном — ничем больше. И Сакуру наконец прорывает на слезы, когда она одним рывком пытается выкрутиться из чужих объятий, с натугой концентрирует остатки чакры в руках и ногах. Но мышцы сразу сводит тянущей болью, Хатаке резко перехватывает конечности и фиксирует сжатыми ладонями.  — Ну зачем ты только сильнее нарываешься, а? Сакура стискивает зубы до звучного скрипа, до боли в челюстях, когда Какаши дергает ширинку и до колен стягивает штаны. И она понимает заведомо, что данный ей выбор — это очень хитрая манипуляция, которой противиться ни единой возможности. Со сквозняком улетучивается теплота на душе от прожитых предыдущих дней, когда шершавая мужская ладонь описывает ее пальцы и настойчиво опускает их на едва явленный стояк. У нее живот скручивает. Даже во рту горько от подступившей рвоты, когда тот приподнимает бедра, стягивает следом и трусы и обхватывает поверх ее своей рукой напряженный член. Он только первое время контролирует ее действия: двойными касаниями описывает головку, смазывает выступившей смазкой девичью руку и начинает упорядоченные движения вдоль стояка. С первым ее всхлипом отпускает, и Харуно заминается на минуту, но уткнувшийся в ее плечо лоб давит больно и напористо. Станет проще, если просто покончить с этим скорее. Поэтому она не глядя ускоряет поступательные движения, инстинктивно сдавливает член плотным кольцом сцепленных пальцев. Какаши не издает лишних стонов, лишь сбивчиво и хрипло дышит, обдавая плечо неописуемым жаром. Сакура видит, как он неестественно выгибается в спине, как напрягает все мышцы и дергает размашисто бедрами, подстраиваясь под ее ритм и убыстряя его. И ей хочется хорошенько выблеваться — не больше и не меньше — тогда, когда он подходит к пику. Но этот порыв исчезает, оставляя заместо себя пораженное изумление и сковывающее неведение. Потому что тогда, когда горячая сперма обволакивает пальцы, сочится сквозь них, а чужие бедра перестают шевелиться осознанно и лишь сбивчиво дрожат, Какаши наконец издает стон. Тот приходится на ее плечо, смазывается в ткани кофты и скомканного покрывала, но Сакура поразительно отчетливо слышит:  — Рин… Сакура застывает скованным и недвижимым изваянием, а чужой голос пусть и замолкает в комнате, но отчего-то звучит громче, повторяясь в ее голове.