***
Пальцы обхватывают рукоять двуручного меча, слишком большого и тяжеловесного для воина Гондора, которому едва исполнилось десять. Боромиру все равно. Его сапоги вязнут в апрельской грязи по самое голенище, меч волочится по земле, как он ни старается напрячь мышцы и взвалить его на плечо. Острие бороздит землю, оставляя едва заметный, мгновенно заволакиваемый жижей, змеящийся след. — Я не могу пропустить вас за ворота, милорд Боромир. Это противоречит законам вашего отца. Каменный град возвышается мертвой серой скалой, дождь таранит стены с яростью полчища голодных варгов, проникает внутрь и заполняет до однообразия чистые мощеные улицы. Мокрые волосы склизкими черными змеями липнут к шее. Боромиру все равно. Он упрямо идет вперед, волоча за собой меч, который ему не по силам. Молиться нет желания, и спасение своей души он доверяет стихии. Ее душу уже не спасти. Светлая Элберет забрала ее, и теперь она там. Там волны яростно бьются о скалы, ласково лижут берег. Там летают над морской гладью, расправив крылья, пронзительно и жалобно вопя, большие белые птицы. Она говорила о них с тоской, напоминая большую, усталую, измученную птицу. Чайки, говорила она, а ее серые глаза странно мерцали в свете свечей, это не только души жертв Войны Гнева. Это свободные души фиримар, чьи сердца принадлежат морю. Теперь она рядом с ними. В последние годы она была энгвар. Море звало ее. Громовые раскаты глушили эхо пронзительного плача, похожего на крик чайки. Жалкое, уродливое, сморщенное и бледно-розовое, оно способно было свести с ума своим криком. Это было хуже, чем смерть. Оно было живое. И оно забрало ее жизнь. Няня не на шутку испугалась, увидев сталь в глазах чернокудрого мальчика в одеждах Стража Цитадели. Он молчаливо замер возле накрытой балдахином колыбели сестры с подушкой в руках. Она вежливо выставила Его Светлость за дверь. Его Светлость хлопнул дверью так, что от эха, казалось, сотряслись не только своды городских стен, но и стальные ворота, ведущие на восток. К морю. Мил-гаэр-инд-э… …бьют по ушам дождевые капли вперемешку с градом. Боромир жмурится, неистово трясет головой — мокрые пряди послушно взлетают и хлещут его по щекам. Тяжелый меч выскальзывает из рук и с чавкающим звуком падает в грязь.***
— Представь цветок — багряный, как отсветы солнца, поднимающегося на Востоке. Имя ему серегон, дом его — скалистая вершина Амон-Руд, что в Берелианде. Медленно и долго побеги прощупывают холодный камень, находя любую расщелину, и в конце концов пробивают дорогу к свету. Его соцветия густым ковром застилают вершину холма. Издалека такое чувство, будто сам камень истекает кровью. Потому его прозвали «кровь камня». Глаза леди Милгаэриндэ из дома Хурина неотрывно смотрят на белоснежную вершину Миндоллуин. Лорд Фарамир мог читать эмоции, проникать в сердца, и оттого, что он чувствовал, находясь в Минас-Тирит рядом с сестрой, душу его все чаще сковывала цепями тревога. Взор леди Милгаэриндэ направлен ввысь, туда, где по вечерам до глубокой ночи теплится свет. В одинокое окно Белой Башни. Взор этот, задумчивый и мрачный, настораживал Фарамира, как настораживал его любой отдаленный шорох в непроглядной пелене тумана, что день и ночь стелился над рекой, полз по земле развалин Осгилиата, заслонял собою видимость на добрую половину лиги вокруг. Туман… …в глазах брата, принимавшего аккуратный обрез белой ткани или тяжелую чашу эля из хрупких девичьих пальцев в оплетении тонких колец. Другая сталь, не связанная с жаждой сражений в Звездной крепости и окольцованном стеной Пеленноре. Туман и мрак. Безмолвный штиль на фоне хмурого, грозно клокочущего неба. Такой не может не предшествовать вздыблению ревущих волн, их ударам о прибрежные камни. О, Боромир, где ты теперь? Что сотворил ты с собою прежде, чем воды Андуина унесли тебя в вечность? Что сотворил ты с нею? Что ты наделал? Широкая ладонь накрывает плечо леди Милгаэриндэ, объятое темно-синей с россыпью серебристых звезд тканью накидки. Она медленно моргает, но не оборачивается. Ее глаза — вязкая темнота, равная той, что волочит с собою шелест тяжелой юбки траурного платья. — Натиск этот способен пробить брешь в каком угодно камне. Такой была ее душа. Настойчивой, но мягкой. Для камня эта боль несет исцеление. Только сам он об этом не ведает. — Не ведает, — выдыхает твердым эхом, размыкая тонкие, сжатые в прямую линию, губы, отвечая не словам брата, но собственным потаенным мыслям, и едва заметно хмурит широкие, черные, как перья ворона, брови. — Это камень.