Ярость

Надзиратель смотрит на него, и щеточка усов у него под носом недовольно морщится. Его взгляд возвращается к трости в руках лейтенанта, и он, даже не пытаясь скрыть раздражения, шипит: — Сэр, не сочтите за оскорбление, но Вам бы в санаторий, а тут — явно не он. Вы, должно быть, ошиблись адресом. На лице Ричарда Канненберга не дрогнул ни один мускул. Откашлявшись в кулак, надзиратель продолжает: — Не поймите меня неправильно, просто я не думаю, что Вам в Вашем состоянии стоит даже близко к тюремным блокам подходить. Вы, должно быть, не осознаете, кто там содержится. Поверьте, Вы не хотите с ними иметь дела. — Он опирается руками о стол и смотрит на лейтенанта из-под неопрятно торчащих во все стороны бровей. — Езжайте домой, сэр. У Вас есть жена? Дети? — Моя личная жизнь Вас никак не касается, капитан. Если для Вас это не очевидно, то я поясню: я не просто веду дело мистера Рида. Я несу за него ответственность. И проводить меня к нему — это не просьба. Это приказ. — Ричард бесстрастно смотрит в побагровевшее от гнева лицо надзирателя. — У нас нет столько людей, чтобы сопровождать Вас везде и всюду, лейтенант! — У меня есть достаточно людей в распоряжении. Еще вопросы? — Ричард видит, что мужчину начинает мелко потряхивать от ярости. — Если нет, то позвольте мне пройти к Гэвину Риду. Надзиратель, сцепив руки на спиной, медленно отходит к окну. Канненберг был для него обузой, избалованным капризным и беспомощным сосунком, который слишком много о себе возомнил — и Ричард не мог его не понять. Он, может, и выказал бы ему сочувствие, если бы не был на задании. На задании он отбрасывает лишние эмоции. Ничто не должно быть способно остановить его. Кроме, разве что, смерти. Этот принцип сопровождал его всю жизнь, и сейчас было не время, чтобы отказываться от него. Он слишком далеко зашел, слишком многого достиг. Он был так близко. — Я не имею права просто так пустить Вас и Ваших людей на территорию содержания заключенных, лейтенант. — Голос капитана был тихим и сухим; было очевидно, что он делает над собой большие усилия, чтобы произносить эти слова. — Поэтому для вас будет проведен вводный семинар. Вы свободны. Ричард, оперевшись о трость, встает и посылает спине надзирателя сдержанную улыбку. — Благодарю Вас, капитан. Гэвин делает шаг вперед и вливается в шеренгу заключенных, перенимает, сам того не сознавая, их размеренный темп ходьбы. Тут всем некуда спешить. У каждого свой срок, у кого-то — длинною в жизнь. — Эй, парень! Парень! За его спиной раздается высокий голос с явным южным акцентом; Гэвин оборачивается и видит, как к нему, обгоняя других, ковыляет тощий длинный конопатый пацан — по-другому не назвать. На вид ему не больше восемнадцати. Рид неуверенно приподнимает ладонь в знак приветствия, но тот, вытянув руку вперед, пожимает ее и кивает: — Меня зовут Шонни. Я из Техаса. Брови Гэвина стремительно ползут вверх, и он смеется: — Черт возьми, да я слышу, что ты из Техаса! Тот расплывается в простоватой улыбке. Уже через пять минут Гэвин знает о том, что у папы Шонни есть свое ранчо с коровами, что Шонни как-то раз, повздорил по-пьяни с «каким-то придурком из Нью-Йорка», разбил тому нос и отрезал ухо розочкой из пивной бутылки. За то и дали второй срок — три года. Папа сказал Шонни во время его первой ходки — в тюрьме не брать в долг, не резаться в карты и не вертеться рядом с голубыми. — Он дал тебе неплохие советы. — Гэвин поправляет воротник рубашки и чешет затылок. Жесткая щеточка бритых волос колет ему пальцы, и он убирает руку. — Неплохие, и не говори. Вот только я уже должен нашему барыге шестьдесят баксов, мой сокамерник — самый голубой во всем блоке, и я все никак не могу найти свои карты. — Шонни тыкает пальцем в направлении скамеек, стоящих чуть правее их тропы; Гэвин вытягивает шею, смотря в указанном направлении. — Вон он, мой сокамерник. Рид прищуривается. Он спрашивает: который? — Да видишь вон того, который сидит рядом с тем парнем? И Гэвин видит — он видит, как «вон тот», сидящий рядом «с тем парнем», буквально дрочит ему, прикрыв все это дело рубашкой. Здесь и сейчас, он дрочит другому парню, бросив рубашку поверх его бедер. Гэвин переводит взгляд на Шонни. — Это — твой сокамерник? Задержав на секунду взгляд на мотоцикле, Элайджа поднимается по ступеням и заходит в дом. К нему спиной стоит Коннор. Его рука лежит на черном мотоциклетном шлеме, который он поставил на обеденный стол. — Твой шлем наверняка собрал на себя всю возможную дорожную пыль и насекомых, Коннор. Ему не место на столе. Канненберг оборачивается и, помедлив, берет шлем подмышку. Элайджа, вздохнув, снимает с себя куртку и вешает ее на крючок в прихожей. — Зачем ты пришел? — «Зачем ты пришел»? Это правда то, что Вы хотите спросить? Элайджа не видит лица Коннора в этот момент, но он знает, что его верхняя губа сейчас вздернулась, а глаза под нахмурившимися бровями раскрылись шире от возмущения и злобы. И Элайджа улыбается — он не может ничего с собой поделать. Он говорит: да, это то, что я хочу спросить. Он оборачивается — и видит ровно то выражение на лице Коннора, которое представил. — Я не надеялся на то, что увижу тебя снова, Коннор. Поэтому я хочу знать, зачем ты пришел. Коннор молчит. Шлем у него подмышкой смотрит визором в пол. Элайджа вздыхает: будешь виски? Получив кивок Канненберга в качестве ответа, он уходит в кабинет. Коннор начинает говорить только после третьего стакана. Я пытался отговорить его, говорит Коннор. Но он мне солгал — сказал, что никто не будет знать, а сам все равно пошел в полицию, говорит Коннор. Больше он у нас не работает, говорит Коннор. В мире стало на одного безработного шофера больше. — А ты не хотел, чтобы он шел в полицию? — Камски, было, тянется за кубиком льда, но понимает, что его руки дрожат слишком сильно, и риск рассыпать лед по столу слишком велик, поэтому отказывается от этой идеи. — Нет. Не хотел. Два кубика льда со звоном приземляются на дно стакана Элайджи, и Коннор вешает щипцы на место — на край чашки со льдом. — Это наше личное дело, мистер Камски. Я не хотел, чтобы посторонние вмешивались. Элайджа, нервно усмехнувшись, подносит стакан к губам. — Вот как… Так ты хочешь воздать мне за мои грехи без посторонних глаз? Ты за этим приехал? Коннор качает головой. Он расстегивает кожаную куртку и говорит: я всегда считал Вас одним из самых умных людей на планете, не заставляйте меня думать иначе. Он кладет куртку на диван и говорит: если бы я хотел отомстить, то просто упрятал бы Вас за решетку. Элайджа видит, что футболка прилипла к влажному от пота телу Коннора, и слышит: в данный момент я просто пытаюсь выяснить, насколько большой Вы мудак. Камски не может сдержать улыбки. Потому что, я не хочу терять то, что у нас было, говорит Коннор, и это заставляет Элайджу перевести взгляд на его лицо. Надежда — страшная вещь. Элайджа старался исключить ее из своей жизни. Надежда не напишет программный код, надежда не поможет ему в работе. Надежда не вправит на место мозги его кузену. Она лишь ведет к разочарованию. Элайджа привык смотреть на мир без надежд и ожиданий — и даже его не самая простая жизнь становилась проще. Но Коннор… он давал ему надежду. Он не должен был этого делать, но кто мог ему запретить? Элайджа уж точно не собирался. — Я… боже, я такой придурок. — Коннор берет куртку в руки и идет к двери. Элайджа сам не знает, что столкнуло его с кресла — но подозревает, что это страх. Страх потерять Коннора вновь. До того, как Элайджа успевает себя остановить, он уже стоит у двери, а его рука сжимает руку Коннора, и он выдавливает из себя: Не уходи. Я клянусь, я не переживу эту ночь, если ты сейчас уйдешь. Он видит в глазах Коннора удивление и что-то еще, он не может понять, что именно. — Я просто вспомнил, что моя куртка, должно быть, собрала всю дорожную пыль и насекомых, и ей не место на диване. — Куртка Коннора отправляется на крюк у двери. Элайджа безмолвно смотрит на тускло блестящую под тонким слоем пыли черную кожу. И кто из них больший придурок? А потом он чувствует, как губы Коннора осторожно касаются его губ.