Будет дочь

У Марии Каиной черные, как холодный космос, глаза. Вкрапления иных цветов, когда она выходит на свет — его туманности. Мария Каина на мгновение отодвигает тяжелую штору, и вместе с потоком холодного воздуха Даниила настигает тонкий запах, неуловимо похожий на хвою и мяту. Возможно, это всего лишь запах лекарств. Он должен быть пронзительным, потому что обоняние к Даниилу едва ли вернулось. — Доброе утро. — Почти равнодушие. Данковский не помнит, кто за ним ухаживал, но может предположить, что это была не она. — Я рада, что ты здесь. — Не меняя тона. Она оборачивается. Разлет волос — иссиня-черный океан, самая страшная рана в земной коре. Люди дотянутся в такую даль лишь спустя сотню лет, не меньше. Но что за белая вязь вплелась в эту темень? Серебрится, словно Марию окутал мороз. — Сейчас… зима? — И Данковский понимает, что это его первая осмысленная фраза. За какой срок — еще неизвестно. Если Мария смилостивится, он услышит. Если нет… он готов подождать. — Ноябрь. — Вопросительный излом брови. Будто она все-таки земная женщина и способна удивляться. Даже если речь идет о его глупости. Может быть, все это — лишь видения, которыми тешится полумертвое сознание. Но почему — Мария? Отчего она садится на край постели? — Ты должен есть, — говорит, как ни бывало. — Не то наступит истощение. Даниил, — кивает перед тем, как подняться. Он протягивает ей вслед руку — белое в уродливых ржавых корках — но лишь снова роняет в простыни. Мария ускользает, а вслед за ней стихает и шелест юбок. На второй день Данковский заставляет себя признать, что белое в ее волосах — ранняя седина. Что-то внутри сжимается и подкатывает к самому горлу, но, к счастью, вскоре ком спадает. Рвать желчью и желудочным соком — изысканное удовольствие, которое Даниил не хочет повторять. Его тянет попросить зеркало. Найдется хотя бы одно не разбитое? Возможно, если в комнате будет царить полумрак и Мария склонится над ним достаточно близко, он разглядит себя в ее зрачках. Кажется, так нужно. Оценить масштаб бедствия, рассмотреть сколотые зубы и увидеть, не ломался ли нос. Данковский молчит о своем желании, тонко улыбаясь, когда Мария приходит. Конечно, этот жест никому из них не нужен. Но в самой возможности растягивать губы, слабо приподнимаясь над подушкой, есть что-то такое непростительно живое, что Даниил не может устоять. Если ему подарены эти бессмысленные дни — почему бы не взять то, что есть? Как итог отвержено будет все, и вряд ли повторится хотя бы один вздох. Данковский не верит в посмертие. Однако любое небытие лучше, чем разлагаться, будучи в своем рассудке. Когда остатки болезни навещают его ночью, ломают кашлем и страшными спазмами, он ощущает себя именно так. Мария приходит, как запоздалый ангел смерти, но не забирает его с собой. Она наполняет скорбную чашу — и принуждает осушить ее до дна. Им не о чем говорить. Но когда Данковский узнает о ее присутствии по нежному аромату жасмина, он произносит: — Почему жасмин? Обрывается сердце, хуже всего будет услышать: какой жасмин? — Это чай, Даниил. Звенит чашка о металл подноса. Даниил забирает ее, как сокровище, надеясь не обвариться. Запястья дрожат, как неисправный механизм. Первый всплеск через фарфоровый бортик, и Мария отбирает чай. — Нет, нет. Так не пойдет. Даниил готов поклясться, что никто еще не поил его с ложки чем-то кроме лекарств. — А кто вам сказал, что это не лекарство? Даниилу не удержаться: — Тогда отчего не яд? Мария поджимает губы, но их уголки дергаются вверх: — Потому что вы еще нужны. Кому? Тебе? Эти бездарные вопросы он оставляет при себе. Чай нежен и горек, совсем как сама Мария. В медной плошке для сахара вытягивается и плющится искаженное лицо. Мария замечает его любопытство. Опускает недопитую чашку на стол, пряча ее ладонью от дыхания, как свечу. Лязгает ящик стола. — Возьмите. — На его колено, поверх белой простыни, опускается зеркальце в узорной рамке. — Благодарю. Она кивает с достоинством. Даниил не загорается стыдом, когда видит черные пятна вместо лица. «Это сон, это кошмар», — панически мелькает в голове. «Это потемневшее стекло», — и его грудь расслабляется. В просветах пятен — изможденное, некрасиво-костистое лицо. Сизые мазки синяков под запавшими, непомерно большими глазами… Мария будто слышит каждую его мысль, ее рот складывается в презрительную и одновременно мечтательную усмешку: — Вы мало изменились, можете не волноваться. Ложь из уважения? Не похоже на Каину — для таких обстоятельств. Даниил не может быть им полезен. Единственное, на что он сейчас отлично сгодится — удобрение для весенних саженцев. Ах, нет! В его теле слишком много тяжелых соединений от лекарств. — Внешне или внутренне? — бледно язвит Даниил. — Я еще не заглядывала, — скалится Каина, и от этой издевки внутри тонким лепестком загорается пламя. Облизывает изнутри ребра, как пожар — кладку здания. Даниилу душно. Отстраненно он понимает: это всего лишь отвращение к самому себе. — Спасибо и на том. — Благодарности не нужно. — Мимолетно скривившись, она поднимается на ноги — съезжает с кровати атласное платье, переливаясь в тусклом свете. Мария забирает зеркало, подушечки ее пальцев прислоняются к коже — неожиданное тепло растекается к ладони. Даниил спрятал бы руку под одеяло, как от опасности — но остается лежать. Почти остывший чай он допивает уже самостоятельно. Мария устала ждать? Или он обидел ее? И не все ли ему равно? Парадоксально, но вскоре Даниил пробует встать. Никто, кроме Марии, не нарушает его одиночество. Ничьи шаги, ничей голос не касается его слуха. Все плотнее, все более осязаемо подозрение — что все это бредовые сны на грани смерти. Молочно-белый бутон в желтоватом чае, красная накидка на ее плечах и острая, как скальпель, усмешка, что искажает мягкие губы. Бледные губы… Если бы его готовили к виселице, все было бы не так. Когда служанка приносит одежду — зеленую рубашку из льна и светлые, слишком просторные штаны — Даниил лишается дара речи и не успевает перемолвиться с ней ни словом. Он когда-то уже видел ее? Она настоящая? Ха, неужели за пределами этой комнаты кто-то существует? Он нетвердо встает, делает пару шагов. Тяжело, будто только учится ходить, опирается о стол. Одной рукой дергает штору, насколько хватает сил, но теряет равновесие. Оглушительный грохот и оглушительная боль. То ли карниз ударяет Даниила, то ли Даниил — карниз, но как итог — и без того слабая нога отнимается. Его укладывают обратно несколько пар рук — и явно не все из них принадлежат Марии. Она ничего не сказала ему об этом дне, когда пришла в следующий раз — и в любой другой. Не осудила, не посмеялась, не пожалела. Из-за этого происшествия сменить сорочку на что-то более приличное Даниил смог гораздо позже. Облачившись, несколько минут, не меньше, он просто оставался на краю кровати — жмуря глаза, бесцветно улыбаясь. Весь цвет этой комнаты впитала в себя Мария, что удивительно чопорно расположилась за столом. Скрипит ее перо о бумагу. — Близится декабрь. Я не могу больше ждать, — поясняет она между делом, и Даниил не сразу осознает, что она говорит с ним. — Правда? — Более бессмысленный ответ он придумать не сумел. — Да, — отзывается Мария, как эхо. Дорогая бумага скользит в конверт — на просвет окна там всего несколько строк ее почерка, широкая подпись и неряшливый блок печатного текста. Она решительно откладывает промокашку и задвигает стул. Даниил обескуражен — в брюшной полости распускается цветок, похожий на жасмин — шелк, нежность, щекочущая прохлада — когда Мария усаживается совсем близко, и ее точеная рука ложится на колено, сминая лен. — Я должен покончить с собой. Ее глаза — сама невозмутимая Вселенная. — Ты собираешься покончить с собой, — поправляет она нечаянную ложь. Он спокойно тянет нить дальше: — Вы готовите меня для плахи. — Ты не изменился. — Яркий рот складывается в ухмылку. Даниил, дрогнув, одергивает себя, поднимая глаза. Напротив — уже не космос. Возможно, черная смола, которая обуглит до кости. Возможно, едва погасший уголь, еще способный оставить клеймо или подарить тепло. Воспламенить мельчайшей искрой. — Можно, — шепчут ее губы, и Даниил прижимается к ним — легко, не так, как мог бы когда-то. Это его прикосновение — бархатное. Ее собственное — твердое и прохладное — скользит вверх по бедру, и пламя захватывает целиком, вытапливая неловкость, боль и бессмысленность. Он сжимает ее плечи — как в самом целомудренном объятии, но в следующую секунду его давят в простыни, ласково кусают под челюстью. Стон — не от страдания, как это ново. Украдкой Даниилу смешно. Судя по взгляду Марии — кромешно-черному, ослепляюще жгучему — ей тоже. — Ма… — он глотает невозможное сокращение, — рия… ведь… — У нас будет дочь, — невозмутимая улыбка, так улыбается Лилит со старинных картин. Даниилу в пору остыть, столкнуть ее с себя — бережно — на кровать, сесть, кутаясь в простыни и сказать: «Уходи». Оставить себе пепел, что так и не смог раскалиться до огня — чтобы не оставить невыносимую гарь. Но Даниил целует ее — едва ли не зло, но ни в коем случае не больно. Болью они сыты с лихвой. Ее ногти не царапают — ведут по предплечью. Тяжесть ее тела почти не беспокоит ушибленную ногу. Мария — пантера, ее лопатки — по-звериному остры. Ее кожа не пахнет ни жасмином, ни хвоей, ни кровью — лишь едва сладковатый, едва кислый женский запах. И Даниил позволяет вжать себя в подушку. Погрузиться — точка, от которой вернуться уже невозможно. Впрочем, если Мария предрекла, что может случиться иначе? Остается надеяться, что это — руки по гладким бокам, синяки от ее пальцев на плечах — похоже на смерть. Что смерть — скорые движения ее руки, вздох, судорога ее, его — горячий лоб к горячему лбу и холодная испарина. Что смерть успокоит его так же — и выкинет в блаженную пустоту. Снежно-угольные пряди касаются лица. Они возвращаются почти одновременно. Через раму окна невесомо струится холод, и Данковский набрасывает на них обоих одеяло. Их носы почти соприкасаются. Веки полуприкрыты, но пантера наблюдает. Пронзительно, цепко, словно хочет вынуть из него не просто ответы, признания — но малейший оттенок решения. Большой палец гладит костяшки — и Даниил коротко прижимается к нему губами. Против воли давит из себя то, что должен: — Теперь… мне пора. Теперь — могу… — Вопрос без вопроса. Но мгновение не меняется. Ни намека на отчуждение не появляется в ее глазах. — Можешь. Сначала прочти письмо. Потом проси револьвер. Он едва не хватает ее за руку — останься еще на несколько минут! — но сдерживает порыв. Так станет еще тяжелее, запутаннее, а потом — когда нити натянутся, готовые разорваться — больнее. Платье скрывает ее тело, как латы. Даниил не отворачивается, позволяя себе хотя бы эту слабость. — Сигареты в столе, — единственное, ради чего она задержалась. Когда щелкает дверь, он жмурится до рези. Медленно раскрывает конверт. Дозволение, расписка, пророчество? «Впрочем, можешь остаться, Даниил, и я приму тебя. Знай, что найдешь занятие по душе. Но выбор остается за тобой». И то, и другое. И третье. Ни одного лишнего слова. Как вязь заклинания. Он повторяет каждое про себя, прислушиваясь. Остальные — мертвые угловатые буквы — он читает жадно, как едят и пьют, чувствуя, что тут же зайдутся от острой тошноты. Помилование. Как просто. Пожизненная ссылка — его цена. Курит он долго. Закинув ногу на ногу, ссыпая пепел на влажную постель. Блуждает улыбка — но дым исправно заполняет легкие и растворяется среди мебели, что сохранила налет былого лоска. Зажигалка новая, тугая. Но вот пламень взметается снова. Праздничный, интимный. Желтый, синий, гибкий и текучий. Он сникает, когда ладонь пролетает над ним, и поднимается с прежней хрупкой гордостью, когда Данковский задерживает дыхание. Соленая ухмылка дрожит — Даниил подносит огонь к письму. Но все не решается приблизить.