О минувшем

Незаметно я приблизился к возрасту, в котором мой отец отправился в последнее своё путешествие, крайней точкой коего стали Сремские Карловцы, затерявшиеся около Дуная. День нашего отбытия, двадцать шестое марта, я помню гораздо подробнее, чем следовало бы. Часто он снится мне урывками. Бывает, ничего не могу разглядеть дальше вытянутой руки из-за густого тумана, но прекрасно слышу гул, сливающиеся в монотонный звук разговоры эвакуирующихся деникинцев, тоскливый крик чаек и собственный осипший голос в отдалении. — Евгений Павлович, отзовитесь! Где ж Вы, Евгений Павлович? Воспоминания всё чаще занимают мысли, возвращают меня в мир давно утраченный. Они упрямо просятся наружу, и я сегодня им уступаю. Мой отец добросовестно заботился о том, чтобы я не проводил время в праздности, поэтому сначала у меня была гувернантка — пожилая женщина, гордящаяся своими английскими корнями и, вследствие того, до безнадёжности скучная. Потом, когда она почему-то со скандалом уволилась, я был передан на попечение нашей соседке Софи. Мне тогда было пять с половиной лет, матери я лишился сразу после рождения. Софи обрушила на меня всю нерастраченную нежность. Теперь от неё осталась лишь потёртая фотокарточка. Низкорослая и тонкая, с открытым широкоскулым лицом, ясным взглядом и слегка искривлённым носом, эта девушка не представляла собой ничего слишком примечательного, но для меня была чем-то вроде божества. Софи впервые сложила мои пальцы в крестное знамение, водила на заутреннюю в Успенский Собор, — уютная деревянная церковь с высоким крыльцом произвела на меня неизгладимое впечатление, — рассказывала о Создателе, его мудрости и жертве, принесённой ради человечества. В минуты, когда меня поглощало уныние или сомнения, я старался вспомнить её размеренную вдохновенную речь и блеск, появлявшийся в больших карих глазах каждый раз, когда она говорила о Боге. Дважды или трижды в неделю мы выбирались на прогулку по набережной и подолгу оставались смотреть на противоположную сторону Цемесской бухты. — Запомни, как красиво, — повторяла заворожённая Софи, обращаясь ко мне. — Нигде такого нет, галчонок. На свете множество изумительных мест, но они не сравнятся с этой красотой. Я кивал, хотя и не мог до конца осознать правильность простого утверждения. Родной город мой был открыт всем ветрам, жил благодаря заводу, электростанции, элеватору, — некий чиновник, захлёбываясь от восторга, нарёк ту махину гордостью страны, — и торговле с турками. Зимой на него набрасывался норд-ост, огромные пароходы то и дело вмерзали в воду или бывали выброшены на берег, о чём обязательно сообщали в «Ведомостях». Холод заставлял цепенеть и пробирал до костей. Я вечно простужался, однажды даже слёг с плевритом. Отцу ничего не стоило справится с этим, поставить меня на ноги. Врач общей практики, в профессии опытный и повидавший всякое, он, впрочем, злился на мою никчёмность и то, что я мешаю ему принимать пациентов в частном порядке по вечерам. Мы жили на Серебряковской улице, квартира Софи располагалась над нашей. Таким образом, и меня всегда можно было увидеть снующим с этажа на этаж. Я делился с Софи смешными измышлениями, а она защищала меня от справедливого родительского гнева, штопала порванную нечаянно или намеренно одежду и, вздыхая, втолковывала мне мысль о том, что нужно быть аккуратнее, ведь я — мужчина и будущий офицер. Не имея ни малейшего желания стать офицером, я пристыжено ковырял ботинком пол. В своё оправдание отмечу, любезный читатель, что проявил немалое рвение к учёбе, поступив в мужскую гимназию. Страсть к книгам открылась во мне внезапно и притупила прочие чувства. Скоро я выбился в отличники, зазнался и, соответственно, так и не обзавёлся товарищами среди одноклассников. Привыкший получать удовольствие от одиночества, я не придал значения сложившимся обстоятельствам. Пока я чуть было не потерял единственного друга. В тесные апартаменты Софи в одночасье заселилась тучная дама в жемчужном колье с тремя отпрысками, к которым я тотчас же испытал отвращение. Меня бросили, раздавили, предали — вот всё, о чём я был в состоянии думать. Но хуже было то, что по наступлении каникул я встретил весёлую и посвежевшую Софи на бульваре, да ещё и в обществе моего учителя словесности — Евгения Павловича. Она вышла замуж за него, с недавних пор обосновалась в маленьком доме из белого кирпича почти у самого подножия горы и полностью звалась Софьей Георгиевной Никифоровой. Она ничего мне не сказала! Наверняка я был уморителен в глазах двоих взрослых, но в те мучительные мгновения едва не разрыдался. Софи будто и не видела, как мне плохо. Растрепала мои чернявые кудри и сообщила мужу: перед ним «славный и способный мальчик, сын доктора Игната Дмитрича». Евгений Павлович засмеялся, — а смех у него был звонкий, женственный, — и согласился, добавив, что я «очень грамотный». Ревность обожгла меня впервые в жизни. Читатель, бесспорно, уже догадался, что славного грамотея угораздило влюбиться в Софи. К счастью, мне не хватило глупости возненавидеть преподавателя — господин Никифоров был человек бесконечно добрый и ранимый, и я бы охотнее спрыгнул с парапета в шторм, чем расстроил его дерзостью или непослушанием. К тому же юное разбитое сердце, волей случая, было исцелено проверенным средством — сменой обстановки. Моя бабушка была человеком старой закалки. Она не терпела возражений ни в чём, что хотя бы отчасти касалось её семьи и судеб младшего поколения. Окончив гимназию, я вынужено переехал к ней в Москву, дабы получить дальнейшее образование в университете. Я поступил, — признаться, с целью всех ошарашить, — на физико-математический факультет и столкнулся с неприятным открытием: кроме меня земля носила ещё невероятное количество смышлёных ребят, каждый из которых стремился быть лучше и умнее остальных. Мне пришлось прикусить язык, стушеваться и прекратить бороться за первенство. Проще говоря, освоить великое искусство смирения. В компании бабушки, её знакомых, моих тёток и кузин я ужасно скучал и казался себе бездарным приживалой. Чуть ли не удирал оттуда к середине июня, обратно в Первопрестольную ехал в конце лета, — вестимо, поездом, окружённый купцами, юристами и карманниками. Отец по-прежнему не имел возможности уделить мне больше внимания, чем раньше, но изменения в моём характере совершено точно одобрил, так как больше не призывал брать пример с Володи — старшего моего брата, служившего лейтенантом в столичном полку князя Николая Николаевича. Я был по-настоящему счастлив, что в жизни всё идёт ровно, что я каждое лето могу посетить малую Родину, что у моря меня не мучают приступы удушья, что я любуюсь горами. Право, ничего и доныне нет для меня прекраснее наших южных гор — высоких, незыблемых, укрытых гектарами хвойных лесов! Невероятной синевы море приветливо шумело, над ним, совсем низко, нависали белоснежные кучевые облака, и я замирал, вглядываясь вдаль, впитывая каждую мелочь. А на окраине, ближе к порту, в своём уединённом убежище с виноградником меня всегда ждали Софи и Евгений Павлович. Они относились ко мне, как к собственному сыну, восхищались любыми моими успехами, давали полезные наставления. Софи упрочила репутацию лучшей швеи города, а Евгений Павлович всё так же преподавал, иногда посылая в журналы статьи филологического содержания. Я был чрезмерно замкнутым для знакомств со сверстницами, но позволял себе мечтать о грядущей семейной жизни, которая меня, естественно, ожидает. И думал, что любому гостю у меня тоже будет тепло и спокойно, а моя супруга будет так же смотреть на меня, равно как Софи на своего «Женечку». В августе тринадцатого смутное чувство тревоги не оставляло меня, усиливалось день за днём, как бы отчаянно я ни отгонял его. Будто я знал, что произойдёт нечто скверное, но не знал, что именно и когда. Конечно, каждый встречный жаждал подискутировать о политике. Однажды, когда мы допоздна засиделись у четы Никифоровых, самозабвенно рассуждал о ней и мой родитель. Софи, запрокинув голову, дремала в кресле-качалке. Я елозил иглой граммофона по пластинке, нарушая плавное течение музыки. Проводы мои затянулись. — Война неизбежна, — сказал отец, поглаживая окладистую бороду, — она начнётся, и ждать нам осталось недолго. Помяните моё слово, самое большее — месяцев восемь. Германия давно готова. Они найдут способ нас втянуть, сыграют на патриотизме, убьют кого-нибудь, но... — Не надо так, не станем сегодня о смерти, вооружении, манёврах! — умоляюще прервал его Евгений Павлович. — Упаси Господи, но, если это произойдёт, сколько солдат погибнет зря, что же будет с нами, а с детьми?.. — он покосился на Софи. Я позабыл уведомить читателя, что последняя была в тяжести. Беременность проходила с осложнениями. Отец, регулярно её осматривавший, твердил, что нужно немедля ехать в Екатеринодар или в Ялту. Софи осунулась, бледная кожа её пожелтела, щёки впали. Она мало двигалась и не расставалась с флаконом из тёмного стекла. — Миша, подойди, пожалуйста, — позвала меня Софи, и, откинув плед, встала. Я послушно зашагал к ней. В тридцать четыре эта удивительная женщина казалась крохотной, и, если бы не морщины на лбу и в уголках рта, могла бы сойти за институтку. — Эх, галчонок... — слабо улыбнулась она и тут же поморщилась, словно от боли. — Ты уезжаешь опять. Проводи меня до калитки. У калитки, неизвестно кем посаженный, цвёл куст гибискуса. Софи наклонилась, чтобы вдохнуть еле уловимый аромат, и я почему-то подумал, что округлившийся её живот выглядит крайне неестественно. — Держи, — в моей ладони очутилась упомянутая выше фотография. — Чтобы не забывал свою старую няньку. Хотела ту, на которой мы с Женечкой, а потом... Пускай ему останется, когда меня... — она прокашлялась. — Пойду к морю, развеюсь... Предупреди их, хорошо? Следовало удержать её — я же только выполнил просьбу, спрятав подарок за пазухой, и отправился собирать вещи. Подлинный смысл сказанного дошёл до меня только в декабре. На Святках я примчался в домой. Вокруг творилось что-то странное. О Софи ничего разузнать не удавалось, её я вообще не смог найти. Евгений Павлович, напротив, был у всех на виду, бродил то в бухте, то возле почтового отделения. Увидев меня, он трогательно расплакался, пригласил на чай, и я заметил, что выражение его глаз сделалось каким-то беспомощным, детским. — Софи совсем скоро должна родить, — без остановки лепетал мой учитель, — она поехала на Кавказ, там ведь у неё сестрица, да... Там за ней присмотрят, ей легче будет, на водах поправится... Грустно одному. Не пишет, не телеграфировала покамест, да... Мишель, я сделался переплётчиком. Полезное занятие, скажу я тебе. Я навещал его постоянно, и всякий раз Софи поправлялась то на Кавказе, то в Таганроге, то в Ялте, то в Харькове. Более того, я обнаружил, что переплёту подлежала исключительно ветошь из нашей домашней библиотеки. Перехватив отцовскую руку с зажатыми в ней ассигнациями на полпути к резной шкатулке Евгения Павловича, я потребовал объяснений. Отец вспылил, выволок меня за порог. — Ну, что ты привязался? — он нервно закурил. — Этого бедолагу из школы прогнали, на что ему кормиться? Не вмешивайся! — Прогнали... — к горлу подкатил ком. — Почему?! А Софи? Время шло. Деньги у Евгения Павловича не переводились даже после того, как у нас закончились книги. Подсовывал то отец, то я сам — из зарплаты. Я устроился на завод, в инженерный отдел. Уволился, впрочем, с началом забастовок. Евгений Павлович не замечал ни нарастающего эха войны, ни народных волнений, ни того, что осеннее пальто прохудилось — он жил в иллюзорном мире, где жена должна была со дня на день возвратиться и привезти с собою дочку. Он верил в это, и в этом заключалось его спасение. Мы же с отцом усердно подыгрывали ему. Софи не сбежала, не пропала без вести. Всего-то умерла. Ребёнка никогда не было — лишь раковая опухоль вкупе с отёком, которые главная героиня настоящей истории изначально приняла за беременность. Как только вскрылась правда, она упросила моего отца ничего не говорить Евгению Павловичу, отказалась от хирургической операции, предпочтя лечению таинство Евхаристии и опийную настойку. Софи скончалась прямо у воды в тот вечер, когда подарила меня карточку. Весной двадцатого года из неоткуда возник Володя и объявил, что увозит нас в Сербию. Он был настроен серьёзно, добыл для нас места на линкоре. Может, на «Севастополе», а может, на «Императрице Марии» — не припомню. Позже я просил прощения у брата за то, что ему пришлось едва ли не силой тащить меня вверх по трапу — я словно ошалел, носился по оледеневшей набережной и всё звал да звал своего учителя. Был ли в этом смысл? Не знаю, как и не знаю, что делал бы с безбилетником на борту военного судна. Евгений Павлович остался в Новороссийске. Там же осталось моё детство, моя невинность и могила светлого, поразительного человека, чьим именем я и озаглавливаю эту короткую, одному мне нужную повесть.