О минувшем

Тем, кто имеет склонность к литераторству, хорошо знакомы муки творчества, посещения муз и длительная разлука с оными. Мне же сочинять ничего не нужно — сюжетов, пускай и заурядных, в памяти наберётся немало. Один такой снова заставляет меня марать бумагу. Может, легче было бы рассказать захмелевшей живой душе в кафане, но в самый последний момент я всякий раз нахожу что-то попроще и веселее. А может, даже тогда слишком ревностно отношусь к воспоминаниям и не хочу делиться ими. Разобраться в причинах моей скупости, впрочем, можно и потом — время, как справедливо заметил Деян, убивать надо с пользой. Всё началось в тот самый день, на котором оборвался предыдущий мой рассказ. Володя отлучился проверить отца, оставив меня на палубе только потому, наверное, что возиться со мной дальше у него не нашлось физических сил. К тому моменту апатия во мне пришла на смену крайнему возбуждению. Я стоял столбом и ничего не видел, кроме сплошного пятна, в которое слились будущие избеглицы, вне зависимости от чина и положения. Наконец меня толкнули в спину. Удержав равновесие, я поковылял сквозь толпу и остановился лишь у борта. Набережная по-прежнему кишела людьми, и мне уже делалось дурно от этого, когда я приметил фигуру в штатском. Рассмотреть незнакомца не составило труда. Идеальная осанка выдавала в нём, — как покажет время, я не ошибся, — военного. В светлом костюме, со слегка растрепавшимися от ветра золотистыми волосами, он показался мне тогда сосредоточением благородства и ума, находящимся не в своей тарелке. Так или иначе, странный человек завладел моим вниманием. Возможно, причина была в позе, в направлении взгляда. Я не мог не проследить за этим взглядом и понял, что смотрит он на моих соседей слева. То были дама в модном полушубке и господин в военной форме, отличавшейся от нашей. Красных мне встречать ещё не приходилось. Однако я отмёл всяческие опасения: господин сей не имел к ним отношения. Дама старательно отводила глаза, у неё подрагивала нижняя губа, словно она вот-вот разрыдается. Я невольно сравнил её с Софи и не обнаружил общих черт. Она, несомненно, принадлежала к высшему сословию. Спутник молодой женщины напротив не сводил глаз с человека на берегу, на лице его читалось горе, какое приличествует даже не тем, кто расстаётся с близкими на неопределённый срок, а тем, кто хоронит их. Горе пронзило его черты, подчинило себе тело — когда дали сигнал к отплытию, господин выкинул вперёд руку, при том лишь чудом не перевалился за борт. Согнувшись пополам, он пытался совершить невозможное и дотянуться до человека на берегу. Порыв был столь бессмысленным и честным, что я вмиг пришёл в себя. Я не единственный, чью жизнь пустили под откос, не спросив! Не я один отправляюсь в неизвестность, бросаю на Родине всё и саму Родину обрекаю страдать от братоубийства и вдобавок от неизвестной заразы умов, и нет возможности спасти её! Нас здесь тысячи, и сотни тысяч ещё пройдут по нашему пути, ведь они тоже ничего не могут. Всем страшно, ни у кого нет выбора. Так почему я не подле отца сейчас?! Мне сделалось совестно, и я уж было сорвался с места, как вдруг упомянутая выше дама произнесла спокойно и громко: — Прекратите, Бога ради. Не думала, что вы такая мямля. Господин плотно сжал челюсти и опустил руку. Я внутренне посочувствовал ему. — Он выбрал не меня и не вас, а вы... — продолжила женщина с нескрываемой обидой в голосе. — Для меня мертвы, равно как и он. С этими словами она направилась к каютам. Господин в форме, обессилев, опустился наземь. Набережная начала ощутимо отдаляться. Странный человек отдал честь моему несчастному соседу, развернулся на пятках и зашагал прочь. Я хотел было сократить расстояние между нами и утешить его разговором, однако передумал — допытывания лишь усугубили бы всё. В каюте я занялся проверкой багажа — у нас ничего не украли. Затем декламировал отцу стихи, играл с ним в шашки, слагал небылицы про вымышленных московских товарищей. К вечеру Володя небезосновательно поинтересовался, нет ли у меня жара. Не берусь утверждать, что был совершенно здоров, ибо ночью нагрянула редкая гостья, бессонница. Я ворочался, повторял про себя молитвы. Ничего не помогало, мне сдавило грудь. В таких случаях я всегда прибегаю к безотказному снадобью — прогулке. Итак, накинув пальто, я поспешил на воздух. Лунный свет освещал палубу линкора не хуже десятка фонарей. Судно шло размеренным ходом, а мне казалось, что оно застыло, и нет больше ни ветра, ни времени. — Ну, вот и куда мы плывём? — задал я вопрос светящемуся кругу. — К братьям по вере... А есть ли оно, это братство, когда русский на русского оружие наставляет? Какое другим до нас может быть дело, если мы сами себя... — я едва не сплюнул. — Ничего этого нет! Я никогда не спорил ни о политике, ни о войне. Новостей почти не читал, сборища уличные с их неутомимыми ораторами обходил десятой дорогой. Но в ту минуту я говорил от сердца. И почти успел порадоваться тому, что меня никто не слышал, как вдруг небесное светило прервало тысячелетнее молчание. — Прошу меня простить, что встреваю, но я вынужден не согласиться с вами, — луна обладала, к моему огромному удивлению, приятным баритоном и акцентом, точно не английским и не французским. — Меня зовут Деян Ковачевич. С кем имею честь? Я медленно обернулся и увидел утреннего господина. Морок развеялся, и я стукнул себя по лбу, смеясь. После неловкой паузы представился. С готовностью, присущей лишь тем, кто давно не изливал душу сносному виз-а-ви, мы обменялись рукопожатием, а после и соображениями касаемо текущей обстановки. Меня поразила осведомленность нового знакомого — иностранца — о том, что творилось в Петрограде. Я сказал ему об этом прямо, возможно, с излишним чувством. Рискну предположить, что прозвучало это почти как обвинение в шпионаже — Деян тотчас вывалил на меня своё жизнеописание, тем самым подтвердив, что тайным агентом он быть никак не может. Деян проходил обучение в пажеском корпусе. Успехи кадета Ковачевича были заметны всем, но не обеспечили его всеобщим обожанием, что естественно. Хотя окружающие оставались к нему благосклонны, молодой человек долго чувствовал себя пришлым, не влился ни в одну компанию — и здесь я понял его как никто. К счастью, Господь явил милость (привожу его слова), послав ему настоящего друга, которого он считает братом и ради которого согласен пожертвовать жизнью. Алексей Арсеньев любил шутить, что в его венах порой вскипает сербская кровь и поэтому они с Деяном сошлись. По правде, он был уроженцем рабочего городка с причудливым названием, а по матери — потомком донских казаков. Хотя отец его занимал высокую должность на одном из сталелитейных заводов, Алексей не пошёл по его стопам и избрал военную службу. Он обладал способностью повсеместно вносить порядок, руководить людьми — окружающие чувствовали это и принимали, охотно следуя за ним. Прирожденный лидер, он помогал товарищам, брал их на поруки, но не терпел неискренности и лизоблюдства — справедливость и долг были для него важнее репутации и знаков отличия. Добрый, отзывчивый и подчас шумный, он прилепился к меланхоличному Деяну и всюду таскал того с собой — Ковачевич дважды побывал на малой Родине лучшего друга, но что важнее, его приняли как родного в семействе Покровских. Алексей покорил сердце гордой Марины в два счёта, ещё скорее — её батюшку, отставного офицера, прежде не подпускавшего к дочери женихов на расстояние пушечного выстрела. — Собирались жениться... — Деян ненадолго умолк, смотря куда-то в сторону, и я увидел ясно, какие грустные у него глаза. — Сами понимаете, началась война. Я нужен был на Солунском фронте... Корреспонденция доставлялась с опозданием. Алёша сообщил мне, что свадьбу отложили до победы. — Опрометчиво, — только и смог пробормотать я. — Иначе втроём бы уехали, наверно, — Деян издал хриплый смешок, — и я бы спал сейчас без задних ног. — Так что помешало, — я чуть не обмолвился о том, что видел уже и самого Деяна, и Алексея, и Марину, — раз его нет с вами? Конечно, я и не рассчитывал услышать о потерянном билете. Марина разорвала помолвку с Алексеем — не смогла простить его внезапного перехода на сторону большевиков, особенно после того, как господин Покровский оставил единственное дитя, не имевшее близких родственников, и присоединился к колчаковцам. Для Марины отсроченная утрата родителя была меньшим ударом, нежели предательство возлюбленного. Алексей, в свою очередь, не мог безучастно наблюдать за тем, как люди, дававшие присягу, нарушают её и ни во что не ставят простой народ, который обязаны защищать. — Я получил письмо от него, он задал мне вопрос... — Деян нахмурился. — Мол, что хуже, Деки? По глупости упразднить Библию или кодекс чести растоптать, оставаясь в здравом уме? — И каков был ваш ответ? — я предложил собеседнику сигарету. Курить мне воспрещалось, однако тогда я беспрерывно нервничал и пристрастился. Деян благодарно кивнул, сделал затяжку. — Я привёл цитату из Писания. Ну, помните? Всякому имеющему дастся и приумножится... — А у неимеющего отнимется, — закончил я. — Хотите сказать, на наших бо́льшая ответственность лежит? Ковачевич пожал плечами и устало выдохнул. — Разве не все тут наши? Гоняются за фантомами, ненавидят... — улыбнулся он. — А ведь раньше любили, под одним небом ходили. Я Алёшу люблю и теперь. Всё для него сделаю. И что, я — коммунист? А она... Да пусть ненавидит меня сколько душе её угодно. Точёный силуэт девушки и её медного цвета локоны, прикрывающие лицо, вспомнились мне. Она не приняла выбора жениха, хотя тот не перестал заботиться о ней, являясь по сути дезертиром. Добившись отпуска, Деян примчался по первому зову, готовый исполнить просьбу Алексея: увести Марину и помочь освоиться на новом месте. Последняя не противилась. С Ковачевичем мы расстались, когда забрезжил рассвет. Не далее, чем в прошлый четверг, я встретил его, прогуливаясь по Теразие — он стоял в очереди за билетами в кинотеатр. Я не сразу узнал его (признаться, мне кажется, что я состарился быстрее Деяна) от неожиданности ничего толком не спросил. Мы поговорили о погоде, недавнем триумфе БСК, весьма неоригинальным образом переименованного в «Красную звезду», и прочей чепухе. Деян упомянул, что к полудню у него намечается встреча, перед которой он ещё успеет посмотреть фильм. Я назвал ему свой адрес. Может, и заглянет. А покамест воображу, будто встречу ему назначила госпожа Покровская. Коль существует братство, то любовь к ближнему тем паче не выдумка. Я ничего не смыслил в любви двадцать пять лет назад. Её бывает недостаточно, дабы переступить через себя. И вполне хватит для этого же — сделанный некогда вывод я превратил в правило. Само собой, мои Аце и Надя также научены уважать мнение, с которым неспособны согласиться. Так будет и впредь. Мой оптимизм не беспочвенен, любезный читатель — сын, невзирая на свои политические предпочтения, мирится с портретом венценосного тёзки в гостиной.